илы мог пробить сверкающую броню молодости и благополучия. Это
не смерть; значит, любовь; и ему сразу  вспомнился  тот,  рыжеусый.  Идеи  -
пожалуйста, разводите их сколько угодно, когда это к  месту,  -  скажем,  за
обеденным столом. Но влюбиться  (если  она  и  в  самом  деле  влюбилась)  в
человека с идеями, да еще когда он всю жизнь свою намерен строить в согласии
с этими идеями и кормиться только ими  одними,  -  это  уже  казалось  лорду
Деннису несколько outre {Чересчур (франц.).}.
     Барбара тоже подошла к ограде, и он с сомнением на нее посмотрел.
     - Ищем покоя в водах Леты, Бэбс? Кстати, ты  больше  не  видела  нашего
друга мистера Куртье? Весьма колоритны эти его донкихотские понятия о жизни!
     Голос лорда Денниса (как бывает у людей утонченных, махнувших рукой  на
философию) звучал сразу на три лада: тут  была  и  насмешка  над  идеями,  и
насмешка над самим собой  за  эту  насмешку  над  идеями,  и  все-таки  ясно
слышалось, что смешна только эта его насмешка над идеями, но не  насмехаться
над ними ему как будто все же не к лицу.
     Но Барбара не ответила на его вопрос и заговорила о другом. И весь этот
день и вечер она болтала так легко и непринужденно, что  если  бы  не  чутье
лорда Денниса, он бы, пожалуй, обманулся.
     Эту улыбающуюся маску - непроницаемость юности -  она  сбросила  только
ночью. Сидя у окна в свете луны - "золотистой бабочки, взмывающей медленно в
ночные небеса",  -  она  жадно  всматривалась  в  темноту,  словно  пыталась
прочитать в ней что-то очень важное.  Изредка  она  тихонько  касалась  себя
рукой - ощущение собственного тела  странно  успокаивало.  К  ней  вернулось
давно знакомое тревожное чувство, точно душа ее раздвоилась. И эта  ласковая
ночь, безмятежное дыхание моря и темный бескрайний простор пробудили  в  ней
жгучее желание слиться воедино с чем-то, с кем-то, не быть  одной.  Накануне
на балу ее вновь охватило "ощущение полета", и оно не проходило  -  странное
проявление ее  мятущегося  духа.  И  это  следствие  встреч  с  Куртье,  это
бессильное желание взлететь и ощущение подрезанных крыльев было ей горько  и
обидно, как обидно ребенку, когда ему что-то запрещают.
     Ей вспомнилось: в Монкленде однажды в оранжерею, спасаясь от  какого-то
врага, залетела сорока, и ее потом приютила экономка.  Когда  уже  казалось,
что птицу удалось приручить, ее решили выпустить и посмотреть,  вернется  ли
она. Несколько часов сорока просидела высоко на дереве, а потом возвратилась
в клетку; и тогда, опасаясь, что  при  новой  попытке  взлететь  ее  заклюют
грачи, ей подрезали одно крыло. После этого пленения  птица  жила  весело  и
беззаботно, прыгала но своей клетке и  по  площадке  перед  домом,  куда  ее
выпускали на прогулку, но порою вдруг становилась  беспокойной,  пугливой  и
начинала махать крыльями, словно мечтала взлететь и грустила, что ей суждено
оставаться на земле,
     Вот и Барбара, сидя у окна, трепыхала крылышками; потом  легла,  но  не
могла уснуть и только все вздыхала и ворочалась. Часы пробили три; ей  стало
нестерпимо досадно на себя и, накинув поверх ночной  сорочки  плащ  и  сунув
ноги в туфли, она  выскользнула  в  коридор.  В  доме  все  было  тихо.  Она
крадучись сошла вниз. Ощупью пробралась через сумрачную прихожую, населенную
еле различимыми призраками, робкими подобиями света, осторожно сняла дверную
цепочку и побежала к морю. Она бежала по росистой траве неслышно, как птица,
парящая в воздухе; и две лошади, учуяв ее  в  темноте,  зафыркали,  задышали
тревожно среди лютиков, сомкнувших на ночь лепестки. Барбара вышла за ограду
и оказалась на берегу. Пока она бежала, ей хотелось только одного - кинуться
в прохладную воду, но море было такое мрачное, окаймленное  едва  различимой
полоской пены, и небо, тоже черное, беззвездное, застыло в ожидании дневного
света!
     Барбара остановилась и огляделась. И весь трепет  и  волнение  плоти  и
духа медленно замерли в  этой  безмерной  тьме  и  одиночестве,  где  тишину
нарушал лишь задумчивый  плеск  волн.  Ей  не  впервые  случалось  не  спать
глубокой ночью - только накануне в этот самый час  Харбинджер  кружил  ее  в
последнем вальсе! Но здесь глубокая ночь была совсем иной, у нее было  иное,
торжественное лицо, и Барбаре, смотревшей в  широко  раскрытые  глава  ночи,
показалось, что тьма заглянула ей в самую  душу,  и  душа  пугливо  сжалась,
стала маленькой и робкой. Барбара дрожала в своем подбитом мехом  плаще,  ей
стало жутковато - такой крохотной и ничтожной казалась она себе перед  лицом
черного неба и темного моря, которые как  будто  слились  воедино,  в  нечто
огромное и безжалостное. Скорчившись на берегу, она стала ждать зари.
     Заря  прилетела  из-за  холмов,  обдала  ее  порывом  холодного  ветра,
устремилась к морю. И Барбара вновь осмелела.  Она  разделась  и  вбежала  в
темные, но быстро светлеющие волны. Они ревниво укрыли ее,  и  она  поплыла.
Вода была теплее воздуха. Барбара легла на спину и смотрела,  как  понемногу
розовеет небо. Так славно было  плескаться  в  полутьме,  с  раскинутыми  по
волнам волосами, без купального костюма, липнущего  к  телу,  что  ей  стало
весело, как озорному ребенку. Она заплыла дальше, чем следовало, потом вдруг
испугалась собственной смелости и под встающим солнцем поплыла обратно.
     На берегу она поспешно накинула свои одеяния, перелезла через ограду  и
бегом бросилась к дому. Все ее уныние  и  лихорадочные  сомнения  как  рукой
сняло; бодрая, освеженная, она вдруг почувствовала, что умирает с голоду, и,
прокравшись в темную столовую, стала шарить всюду в поисках съестного. Нашла
печенье и еще жевала, когда на  пороге  появился  лорд  Деннис  с  зажженной
свечой в одной руке и с пистолетом в другой. В старом синем халате, с  белой
бородкой и резкими чертами лица, он  выглядел  очень  внушительно  -  в  эту
минуту он очень походил на леди Кастерли, словно близкая опасность  облачила
его в стальные доспехи.
     - И это, по-твоему, называется отдых! - сказал он сухо; и, заметив, что
волосы у нее мокрые, прибавил: - Я вижу, ты уже вверила свои  тревоги  водам
Леты.
     Но Барбара, не ответив, скрылась в полутемную прихожую  и  поднялась  к
себе.

ГЛАВА IV

     Пока Барбара плавала, встречая рассвет, Милтоун  купался  в  тех  водах
кротости и правдолюбия, что плещут в стенах британской палаты общин.
     Шли нескончаемые дебаты по земельному вопросу,  которых  он  так  долго
ждал, готовясь выступить  со  своей  первой  речью,  и  он  уже  девять  раз
поднимался с места, но спикер его не замечал,  и  им  постепенно  овладевало
чувство нереальности. Конечно же, этот  торжественный  зал,  где  непрерывно
звучит какой-то слабый одинокий  голос,  перебиваемый  странными,  какими-то
автоматическими взрывами одобрения или недовольства, существует лишь  в  его
воображении! И все эти лица - только плод его фантазии! И когда  он  наконец
получит слово, он будет обращаться лишь к  самому  себе!  Недвижный  воздух,
отравленный человеческим  дыханием,  немигающий  взгляд  бесчисленных  ламп,
длинные ряды скамей, причудливые овалы бледных, прислушивающихся лиц  далеко
на галерее - все это эманация  его  собственного  духа!  Даже  когда  кто-то
входит или выходит между рядами скамей,  это  просто  снуют  взад  и  вперед
своевольные частицы его самого! И где-то в самой глубине  этого  гигантского
создания его фантазии слышится неясный ропот - это его еще не  произнесенная
речь, точно ветром, сносит куда-то мыльные пузыри слов, выдуваемые  далеким,
слабым, всякий раз меняющимся голосом.
     И вдруг фантастическое видение рассеялось:  он  был  на  ногах,  сердце
сильно билось - он произносил речь.
     Скоро внутренняя дрожь утихла, осталось смутное сознание, что голос его
звучит необычно, и странное безрадостное удовлетворение  от  того,  что  его
слова раздаются в такой тишине. Казалось, вокруг нет  людей,  только  рты  и
глаза. И Милтоун наслаждался ощущением, что это он своими  словами  заставил
онеметь жадные рты и приковал к себе глаза. Потом  он  понял,  что  вое  уже
сказано, и сел, и сидел, не шевелясь,  среди  разноголосого  шума,  обхватив
руками колено и уставясь в чей-то затылок. Как  только  вновь  раздался  тот
слабый далекий голос, он взял шляпу и, не глядя ни вправо, ни  влево,  вышел
из зала.
     Он  не  ощутил  ни  облегчения,  ни  бурного  восторга,  какой   обычно
испытываешь, сделав первый решительный шаг, - душа казалась глубоким  темным
колодцем, наполненным одной лишь горечью.  В  сущности,  выступив  со  своей
речью, 0н только утратил то, что до сих пор отчасти  утоляло  его  боль.  Он
окончательно убедился, что теперь, когда успех его не может  разделить  Одри
Ноуэл, политическая карьера ничуть его не радует. Медленно пошел он к Темплу
по набережной, где фонари, бледнея, уже предвещали  ежедневный  праздник  во
славу божества - встречу тьмы и света.
     Милтоун был не из тех, кто сдается без боя; все глубоко  задевало  его,
он бунтовал,  отчаянно  сопротивлялся  судьбе.  Словно  всадник,  погоняющий
самого себя, он мчался  вперед,  и  горячился,  и  вздрагивал,  когда  шпоры
безжалостно вонзались в тело; в своем гордом одиноком сердце  он  нее  бремя
внутренней борьбы, которое натуры помельче или более общительные разделяют с
друзьями.
     Он шел домой, и вид у него был  почти  такой  же  затравленный,  как  у
бездомных бродяг, каждую ночь засыпающих здесь, на берегу, будто они  знают,
что близость этой утешительницы, готовой в любую минуту подарить им  великое
забвение, одна может спасти их от соблазна погрузиться в  ее  объятия.  Быть
может, Милтоун был еще несчастнее этих людей, - их, по крайней  мере,  давно
уже не тревожил беспокойный дух, выдавленный по капле из жалких  тел  тяжкой
пятою жизни.
     Теперь, когда Одри Ноуэл была для него потеряна, вся  ее  прелесть,  ее
непередаваемое обаяние преследовали его неотступно, точно мучительный мираж,
воплощение недосягаемой красоты, - а ведь  он  мог  ею  завладеть,  если  бы
только захотел! Вот что терзало его всего сильнее. Мог бы, если б захотел! К
тому же он страдал и  физически,  его  медленным  огнем  сжигала  лихорадка,
должно быть от того, что он промок  насквозь  тогда,  в  день  их  последней
встречи. И этот скрытый жар неприятно приглушал все чувства  и  впечатления,
как только что в палате прежде, чем он выступил, все доходило до него словно
сквозь какую-то плотную ткань, которую он не в силах был прорвать. В нем как
будто сцепились в смертельной схватке два человека:  один  свято  веровал  в
божественный промысел и власть, и на этом  до  сих  пор  зиждились  все  его
убеждения; другого сводила с ума пламенная любовь. Он был глубоко  несчастен
и жаждал поговорить с кем-нибудь, кто его  выслушает  и  поймет,  но,  давно
привыкнув не искать наперсников, не знал теперь, как утолить эту жажду.
     Уже рассвело, когда он вернулся домой;  но,  зная,  что  все  равно  не
уснет, даже не лег, а лишь переоделся,  сварил  себе  кофе  и  сел  у  окна,
выходившего в сад.
     В зале Мидл-Темпл еще не кончился  бал,  хотя  китайские  фонарики  уже
погасли. В тени старого фонтана Милтоун увидел пару, которая укрылась  здесь
вместо того, чтобы последний раз  потанцевать.  Девушка  уронила  голову  на
плечо своего кавалера; губы их слились. В окно Милтоуна  вместе  с  мелодией
вальса, в котором они должны были бы кружиться, вливался  запах  гелиотропа.
Эти двое, так хитро укрывшиеся в тени фонтана под щебет воробьев и  украдкой
обнимающиеся в саду, их пугливые взоры и шепчущие губы, - все это  был  мир,
от которого он отрекся! Когда он опять  посмотрел  в  ту  сторону,  они  уже
исчезли, растаяли, как дым; смолкла и музыка, и запах гелиотропа тоже больше
не долетал к нему. В тени фонтана  притаилась  бродячая  кошка,  подстерегая
громко чирикающих воробьев.
     Милтоун вышел из дому, свернул на пустынный Стрэнд  и  побрел,  сам  не
зная куда; около пяти он оказался на Пэтнейском мосту.
     Он постоял, облокотись на парапет и глядя на серую  воду.  Солнце  едва
сквозило в дымке, предвещавшей знойный день;  катили  мимо  ранние  повозки,
люди уже шли на работу. Для чего течет река, повинуясь приливам и отливам? И
для чего дважды в день пересекает ее людская река? Для чего  страдают  люди?
Этот полноводный поток жизни казался Милтоуну таким  же  бессмысленным,  как
кружение чаек в лучах встающего солнца.
     Потом он спустился с моста и направился  к  Барнскому  лугу.  Здесь,  в
кустах дрока, серых от паутины и искрящихся каплями  росы,  еще  заплуталась
ночь, Милтоун прошел мимо каких-то бродяг, которые крепко спали, всей семьей
тесно прижавшись друг к другу. Даже бездомные спят друг у друга в объятиях!
     Он вышел на дорогу близ ворот Рейвеншема, прошел огородом  и  опустился
на скамью подле малинника. Малинник был обнесен сеткой для защиты от  воров,
но, два черных дрозда, заслышав Милтоуна, встрепенулись  в  кустах,  нырнули
сквозь нее и полетели прочь.
     Неподвижную фигуру на скамье заметил издали садовник, и скоро  уже  все
знали, что в малиннике сидит молодой лорд. Слух этот дошел и до Клифтона,  и
он самолично вышел  посмотреть,  в  чем  дело.  Старик  неслышно  подошел  и
остановился перед Милтоуном.
     - Вы будете завтракать, милорд?
     - Если бабушка меня примет, Клифтон.
     - Как я понимаю, ваша светлость вчера вечером выступили с речью?
     - Да.
     - Надеюсь, палата вам понравилась.
     - Ничего, Клифтон, спасибо.
     - Конечно, она уже не та, что в славные времена вашего дедушки. Он  был
о ней очень высокого мнения. Но, разумеется, люди теперь другие.
     - Tempora mutantur {Времена меняются (лат.).}.
     - Это верно. Я замечаю, к государственным делам стало другое отношение.
Взять хоть эти дешевые  газетки;  читать-то  их,  конечно,  читаешь,  но  уж
одобрить никак нельзя. Мне не терпится прочесть вашу речь. Говорят, в первый
раз выступать очень трудно.
     - Да, пожалуй.
     - Но вам-то,  конечно,  волноваться  не  стоило.  Я  уверен,  это  была
прекрасная речь.
     Худые бледные щеки  старика,  окаймленные  снежно-белыми  бакенбардами,
залила краска.
     - Я давно ждал этого дня,  -  продолжал  он,  запинаясь.  -  Все  годы,
сколько знаю вашу светлость... двадцать восемь лет. Это начало.
     - Или конец, Клифтон.
     Лицо  старика  вытянулось,  он  посмотрел  на  Милтоуна   с   тревожным
недоумением.
     - Нет, нет, - сказал он. - В вашем роду такого быть не может.
     Милтоун взял его за руку.
     - Простите, Клифтон. Я не хотел вас огорчить. С минуту они  молчали,  в
некоторой растерянности глядя на свои соединенные в пожатии руки.
     - Не угодно ли вашей светлости принять ванну?.. Завтрак, как всегда,  в
восемь. Могу достать для вас бритву.
     Войдя в столовую, Милтоун застал леди Кастерли  с  "Таймсом"  в  руках;
перед нею стоял ее обычный завтрак - грейпфрут и сухое печенье. Она казалась
совсем не такой "устрашающе здоровой",  как  писала  Барбара;  скорее,  даже
побледнела,  словно  тяжело  переносила  летнюю  жару.   Но   ее   небольшие
серо-стальные глаза, как всегда, смотрели зорко и живо,  и  каждое  движение
было полно решимости.
     - Я вижу, Юстас, ты выбрал собственное направление, - сказала она. -  Я
не нахожу в этом ничего дурного, напротив. Но помни, мой  милый,  что  бы  у
тебя там ни переменилось, держись одного. В парламенте важно все время  бить
в одну точку. Ты что-то плохо выглядишь.
     - Спасибо, я здоров, - пробормотал Милтоун, наклоняясь и целуя ее.
     - Чепуха. За тобой плохо смотрят. Мама была в палате?
     - Кажется, нет.
     - Вот именно. А Барбара о  чем  думает?  Уж  она-то  могла  бы  о  тебе
позаботиться.
     - Барбара уехала к дяде Деннису.
     Леди Кастерли поджала губы; потому пронизывая внука взглядом, сказала:
     - Сегодня же отвезу тебя туда. Морской воздух тебе  пойдет  на  пользу.
Что вы на это скажете, Клифтон?
     - Его светлость очень бледен.
     - Распорядитесь насчет экипажа, мы поедем с Клэпхемского вокзала. Томас
доставит тебе что нужно из платья. А лучше позвоним по телефону твоей  маме,
пусть пришлет за нами автомобиль, хоть я их терпеть не могу.  Слишком  жарко
ехать поездом. Клифтон, пожалуйста, устройте это.
     Милтоун не стал спорить. И  всю  дорогу  сидел  глубоко  равнодушный  и
усталый, что леди  Кастерли  сочла  в  высшей  степени  дурным  знаком,  ибо
усталость она почитала состоянием весьма странным  и  непростительным.  Этой
примечательной   маленькой   женщине   -   хранительнице   аристократических
принципов, - заряженной стремлением сохранить жизнеспособность,  свойственна
была особая, выработанная поколениями цепкость, которую вынуждено  развивать
в себе сословие, стоящее на вершине общественной лестницы, затем,  чтобы  не
впасть в ничтожество  и  не  оказаться  перед  необходимостью  начинать  все
сначала. Говоря начистоту, ей не терпелось любым,  самым  жестоким  способом
как-то встряхнуть внука, вывести из оцепенения, ибо  она  знала,  почему  он
такой, и считала это возмутительным малодушием.  Будь  на  его  месте  любой
другой из ее внуков, она не колебалась бы ни  минуты,  но  в  Милтоуне  было
нечто такое,  чего  побаивалась  даже  леди  Кастерли,  и  за  четыре  часа,
проведенные в дороге, она только раз попыталась преодолеть его сдержанность.
Сделала она это с необычайной для нее мягкостью - ведь он, как никто другой,
был ее надеждой и ее гордостью!  Просунув  под  его  локоть  сухую  властную
ручку, она тихо сказала:
     - Не грусти, мой милый. Это никуда не годятся.
     Но Милтоун мягко высвободился и положил ее руку на  плед,  прикрывавший
колени; он ни слова не ответил и ничем не показал, что слышал ее.
     И леди Кастерли, глубоко уязвленная, сжала в ниточку поблекшие  губы  и
сказала резко:
     - Пожалуйста, медленнее, Фрис!

ГЛАВА V

     Только Барбаре Милтоун  немного  приоткрыл  свою  смятенную  душу;  это
произошло в тот же день, в час отлива, когда они лежали  на  берегу  в  тени
лохматого тамариска. Он и с нею не мог бы заговорить откровенно, если бы  не
та памятная ночь в Монкленде; и, может быть, все равно не заговорил бы, если
бы не чувствовал в младшей сестре того живого тепла, которого он так жаждал.
В том, что касалось  любви,  из  них  двоих  старшей  была  Барбара:  помимо
присущего почти всем женщинам чутья,  ей  свойственно  было  еще  врожденное
знание света, как и подобало дочери лорда и леди Вэллис. Если она  не  очень
ясно понимала, что творится в ее собственной душе, то сбивали ее с толку  не
любовь и страсть, как Милтоуна, а разум и любопытство, разбуженные Куртье  и
пытающиеся неумело трепыхать крылышками. Она горевала  о  безнадежной  любви
Милтоуна; и ей тяжело было думать о миссис Ноуэл, которая терзается тоской в
своем одиноком домике. Глядя на свою примерную  и  степенную  сестру  Агату,
Барбара уже давно была склонна бунтовать против общепринятой морали и отнюдь
не склонна к набожности.  Раз  эти  двое  не  могут  быть  счастливы  врозь,
рассуждала она, так во имя всего счастья, какое  возможно  на  земле,  пусть
будут счастливы вдвоем!
     Милтоун лежал на спине под кустами тамариска и смотрел в  небо,  а  она
гадала, как бы его утешить, сознавая, что не понимает его взглядов и мыслей.
Позади,  над  полями,  жаворонки  песней  славили  зреющие   хлеба;   берег,
обнаженный  отливом,   пестрел   всеми   красками,   от   ярко-зеленого   до
нежно-розового; у самой воды бродили  черные  согнутые  фигурки  -  сборщики
морского салата.  В  тени  ветвей  сладко  пахло  тамариском;  во  всем  был
несказанный покой. И Барбара, окутанная пестрым покрывалом света и тени,  не
могла без досады думать о страданиях, которые, по ее  мнению,  вполне  можно
было исцелить, - надо только действовать. Наконец она набралась храбрости:
     - Жизнь коротка, Юсти!
     Милтоун не пошевельнулся, но слова его ее испугали:
     -