рисев  на  корточки,
объявил: "Ну, вспомянем анатомию" - и действительно очень ловко  отделил  от
туловища голову дельфина.  Потом  мы  ее  выварили,  и  я  получил  чудесный
дельфиний череп".
   Немецкая интеллигенция далеко не сразу сумела понять  бесчеловечную  суть
фашизма. Тимофеевы - тем более. Их куда больше беспокоили вести из Союза.  С
1929  года  там  начались  неприятности  для  биологов.   Была   разгромлена
лаборатория Сергея Сергеевича Четверикова, сам он был выслан  в  Свердловск.
Передавали, что в  вину  ему,  в  частности,  ставили  Дрозсоор.  Участились
нападки на Н. К. Кольцова. Нападали прежде всего  философы,  да  и  свои  же
биологи, подводя, разумеется, под критику идеологическую базу.  Семашко  был
отстранен и послан на кафедру  санитарной  гигиены  в  МГУ.  Кроме  биологов
доставалось и физикам, особенно теоретикам, которых винили в  том,  что  они
занимаются неизвестно чем, не помогают народному хозяйству.
   В советских  газетах  и  журналах  сообщали,  что  известные  заслуженные
профессора поддались буржуазным влияниям, не тому учат  молодежь,  преподают
оторванно от практики. Ученики отрекались от них. Передавали, что  племянник
энтомолога М. Н. Римского-Корсакова заявил, что  с  такого-то  числа  он  не
считает себя больше его племянником. Сперва громил  Деборин,  потом  громили
Деборина. Дискуссии заканчивались увольнениями. В письмах друзей  из  Москвы
обо всем этом говорилось глухо, намеками. Появлялись  проработочные  статьи,
фельетоны в газетах. Месяц  за  месяцем  проработки  ожесточались.  Начались
аресты. Разоблачали - слова-то какие появились! - механицистов, морганистов.
Отозвали из Буха Слепкова, в Москве его арестовали.
   Приходили журналы  с  материалами  дискуссий,  там  красовались  бредовые
выступления  Презента  и  прочих.  Печатали  покаянные  письма  авторитетных
ученых... Творилось черт знает что, и все это зловеще нарастало.
   Примерно в это время Колюша стал получать предложения вернуться  -  то  в
Белую Церковь возглавить Институт генетики сахарной свеклы, то в Пушкин  под
Ленинградом. Он сообщал  обо  всех  предложениях  своему  учителю  Кольцову,
спрашивал совета. Тот через друзей - шведа Кюна,  физиолога  растений  Макса
Хартмана - отвечал: неужели вам не известно, что у нас делается? Сидите  там
и работайте. Командировка у вас на неопределенное время. Что вам неймется?
   В другой раз он предупредил еще яснее: по приезде вы  наверняка  с  вашим
характером вляпаетесь в какую-нибудь скандальную историю и угодите на Север.
И всем вашим друзьям достанется.
   Существует легенда:  когда  Н.  К.  Кольцов,  будучи  в  последней  своей
заграничной командировке, встретился с Тимофеевым и посоветовал  ему  то  же
самое - наберитесь терпения, пока страсти у нас  улягутся,  не  суйтесь  под
горячую руку,-то Колюша очень сетовал на то, что охота домой,  в  Москву,  к
тому же там зимние вещи остались, а здесь денег нет купить. На  это  Кольцов
снял с себя шубу и отдал ему.
   Сам я от Зубра ничего подобного не слыхал, думаю, что это одна из сказок,
какие о нем сочинялись. Разные люди  повторяли  мне  эту  историю  в  разных
вариантах - шуба была  лисья,  воротник,  конечно,  бобровый,  старорежимная
шуба, хорьковая... Легенда, самая невероятная, многое  говорит  внимательной
душе.  "Хорошая  история  необязательно  должна  быть  истинной,  достаточно
правдоподобия,- повторял Зубр слова Нильса Бора.- Нужно  ли  слишком  строго
следовать за фактами?"
   Официально он имел право оставаться за границей. По-прежнему он  считался
в командировке вместе со  своей  семьей,  у  них  были  советские  паспорта.
Институт числился германо-советским. Он мог переждать.
   В 1935 году  пришло  известие,  что  президентом  ВАСХНИЛ  вместо  Н.  И.
Вавилова назначили неведомого Зубру А. И. Муралова  (замнаркома  земледелия,
спустя два года, в 1937-м, его расстреляли как врага народа).
   И до этого происходили наскоки на Н. И. Вавилова, после же снятия гонения
на него усилились.
 
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
 
   Всякий раз, приезжая в Германию, Николай Иванович Вавилов  останавливался
у Тимофеевых. И в Америку, и в Италию, и в прочие страны Европы  путь  тогда
лежал через Берлин. Оба Николая - Николай Иванович и Николай Владимирович  -
имели  здоровье  богатырское,  кроме  того,  выработали  в  себе  одинаковую
способность мало спать, так что могли  трепаться  ночи  напролет.  Под  утро
заснут часа на три-четыре и встанут в восемь свеженькие, готовые к работе.
   - Я бывал полезен Николаю Ивановичу  в  смысле  корректуры  его  немецких
докладов. Из Берлина ему приходилось ездить в Халле - крупный центр приклад"
ной ботаники, сортоводства. Там он выступал, доклады писал по-немецки, и  их
приходилось малость подправлять.
   Тут Зубр отвлекался, вспоминал дом Генделя в Халле, собор, узорчатые  его
своды и отлитую из металла фигурку Христа, падающего с распятия...
   Дружба с Вавиловым, начатая в Москве, не прервалась  с  отъездом  Колюши,
разлука укрепила ее. Издалека как  бы  лучше  виделось  и  ценилось.  Н.  И.
Вавилов предстал перед Тимофеевым уже  не  в  российском,  а  в  европейском
масштабе. Оказалось, это  гигантская  фигура.  Через  четыре  года,  на  VII
генетическом конгрессе в Эдинбурге, куда Вавилову не разрешено было поехать,
хотя он был избран президентом конгресса, профессор Крю вышел  на  сцену  и,
прежде чем на него надели мантию президента,  сказал:  "Вы  пригласили  меня
играть роль, которую так украсил бы Вавилов. Эта мантия мне не по  плечу.  Я
буду выглядеть в ней неуклюже. Вы не должны забывать, она сшита на Вавилова,
куда более крупного человека".
   Эта мантия не была никому по плечу в том, 1939 году, кроме Вавилова.
   Тимофеев тянулся к нему по-детски, с не свойственной ему нежностью, как к
старшему брату. С Вавиловым его сближало многое: Москва,  генетика,  друзья,
вплоть до любви к живописи. Вавилов обходил все крупные музеи  Европы,  знал
классику и, что самое дорогое  для  Тимофеева,  имел  личные  пристрастия  и
личное отношение ко многим  картинам  и  художникам:  одни  волновали  душу,
другие - ум, третьи отвращали. Такое же пылкое отношение было  и  у  Колюши.
Они то и дело схватывались, не уступая друг другу. Несмотря на трепет  перед
Вавиловым, Колюша бушевал, вопил, но того никаким голосищем не проймешь. Они
были представителями исчезнувшего слоя русской интеллигенции,  из  тех,  кто
умел вырабатывать собственное, не экскурсионное отношение к искусству. Их не
водили по музеям. Сами бродили по картинным галереям,  отыскивая  интересное
для себя, часами разглядывали и так  и  этак,  определяя  силу,  мастерство,
тайну художника. Они листали книги искусствоведов,  проверяя  себя,  всерьез
переживали, обнаружив свою слепоту. Суждения их часто бывали наивны,  грубы,
вкусы  дурны.  Олег  Цингер  возмущался  высказываниями  Зубра  о  некоторых
картинах. Другой сотрудник Зубра, Гребенщиков, морщась, рассказывал мне, как
залихватски судил шеф о французской опере, хоть уши  затыкай.  Нелепо,  зато
по-своему, незаемно. И книги читали, классику - опять-таки для себя. Читали,
вчитывались, запоминали, цитировали. В их речи то  и  дело  звучали  строки,
фразы, стихи.
   Зубр подмигивал:
 
   Нынче я все понимаю,
   Все объяснить я хочу,
   Все так охотно прощаю,
   Лишь неохотно молчу.
 
   И вдруг опасно щурился, заметив на моем лице неуверенное движение.
   - Чьи стихи?
   Он не понимал, как можно не знать Некрасова,  Лермонтова,  как  можно  не
помнить Грибоедова, Гоголя, не говоря уж о Пушкине.
   К тому же они владели латынью. А латынь давала знание корней  большинства
европейских языков. Поэтому, не  тратя  особо  времени  на  грамматику,  они
говорили по-французски, по-английски, понимали кое-как по-итальянски.
   - ...Вавилов отличался большой простотой, он  не  любил  генеральничать,-
продолжал Зубр.- Относился к  людям  без  всякого  чинопочитания,  одинаково
разговаривал и с министром, и с академиком, и со студентом.
   Вдруг он расхохотался, вспомнив интересный случай. Когда  Герман  Мёллер,
один из основателей радиационной генетики, приехал в Советский Союз, Вавилов
решил его и кого-то еще из  иностранцев  прокатить  по  разным  республикам.
Летели они из Баку в Тифлис. Что-то их задержало  в  пути,  грозу,  что  ли,
пришлось обходить, только летчик шепотком  сообщает  Николаю  Ивановичу:  "У
меня бензина не хватит. Мы погибнем, сесть-то негде - горы. В  Баку  обратно
тоже не долетим". Вавилов сообщил об  этом  Мёллеру.  Тот  вытащил  записную
книжку, последние распоряжения записывает. А Николай Иванович сел поудобнее,
ноги вытянул:
   "Ничего  не  поделаешь,  самое  время  отдохнуть  и  подремать!"  Взял  и
задремал. Оказалось, что бензина тютелька в тютельку  хватило  до  какого-то
предтифлисского аэродрома.  Вот  тогда-то  родилась  у  них  формула:  жизнь
тяжела, но, к счастью, коротка!
 
 
   - ...Не тонуть в многообразии - вот его редкий дар. Вы, неспециалисты, не
представляете себе того огромного материала по изменчивости, которым  владел
Николай Иванович. И вот не тонуть в этом огромном материале, найти  какие-то
генетические закономерности за этим многообразием - дар особый, им он владел
в совершенстве. Я могу об этом судить потому, что  мне  пришлось  заниматься
системной изменчивостью и я представляю способности, какие надо  было  иметь
молодому Вавилову, чтобы не захлебнуться, как захлебывается большинство.  На
многих миллионах экземпляров культурных  растений  -  миллионах!  -  увидеть
закономерность...
 
 
   Это отрывок из его лекции о Вавилове. Читал он ее на какой-то биошколе, и
кто-то, к счастью, записал ее на пленку.
   К счастью потому, что свои лекции он готовил  в  уме,  не  писал  никаких
тезисов. Лекция его была лекцией,  доклад  докладом,  не  рукописью  будущей
статьи, как это принято ныне. "Ибо не  пропадать  же  добру",-  пояснил  мне
молодой доктор наук,  считая,  очевидно,  всякое  свое  выступление  большим
добром.
   Жаль, что лекции его, посвященные  Нильсу  Бору,  Максу  Планку,  Георгию
Дмитриевичу Карпеченко - ленинградскому генетику, Хаксли, Кольцову, остались
незаписанными. Жаль! Он умел  как  никто  делать  эти  портреты.  Кассета  с
лекцией о Вавилове  дошла  до  меня,  будучи  передана  через  многие  руки.
Радоваться и удивляться следует тому, как много людей понимали  уникальность
слышанного  и  записывали.  Среди  его  учеников,   сотрудников,   слушающих
журналистов, студентов часто  появлялся  кто-то  с  магнитофоном.  Благодаря
стараниям С. Э. Шноля в Пущине скопилась большая коллекция  записей-двадцать
пять километров пленки,  десятки  бобин.  Обнаружилось  собрание  рассказов,
записанных специально сотрудниками МГУ. Также десятки кассет.  Надеюсь,  что
где-то еще хранятся записи его рассказов. Если все это перевести на бумагу -
получится собрание сочинений.  Прослушать  весь  этот  материал  у  меня  не
хватило сил, я почувствовал, что дурею, гибну, тону в  этом  обилии  мыслей,
воспоминаний, имен. Я не представлял, сколько  может  вместить  тимофеевская
память. Пришлось ограничить себя. Конечно, остались пробелы. Но чем больше я
привлек бы материала, тем больше было  бы  пробелов.  Биография  никогда  не
бывает полной.
   Те, кто не записывал,- запоминали. Иногда слово в слово. То есть тоже как
бы включали некое запоминающее устройство внутри себя.
   В сборе материала для этой повести участвовали люди из разных стран,  все
считали себя обязанными помочь мне. Приезжали из Москвы, из Обнинска,  Игорь
Борисович Паншин прилетел из Норильска. До этого  он  прислал  мне  полсотни
страниц  писем-воспоминаний.  Люди  откладывали   свои   дела,   разыскивали
свидетелей, знакомых  Зубра,  записывали  их  воспоминания.  Одним  хотелось
восстановить справедливость, другие считали себя  обязанными  Зубру,  третьи
понимали, что это История. Встреча  с  Зубром  оказывалась  для  большинства
самым ярким событием их жизни.
   Зубр хорошо запоминался. Его необычность возбуждала память, люди  ощущали
значение этой фигуры, а вместе с  тем  -  и  свою  включенность  в  Историю,
чувствовали себя свидетелями.
 
 
   - ...Конечно, многое Вавилов получил от Бэтсона,  который  был  одним  из
самых образованных генетиков. В восьмидесятые годы он выпустил замечательную
книгу "Изменчивость животных" - толстенная штука, в которой собран громадный
материал  по  изменчивости  морфологической  и  физиологической.  Читать  ее
нельзя, ею можно пользоваться. Вообще читать научные  книги  не  стоит,  ими
надо пользоваться. А читать надо Агату Кристи...
   Он называл ее не Агатой, а Агафьей, так же как Ганса  Штуббе  он  называл
Ванечкой Штуббе, Бора - Нильсушкой.
   - ...Кое о чем из бесед с Бэтсоном мне рассказывал
   "Николай Иванович. Бэтсона я тоже знал. Мне везло в жизни:  я  знал  всех
корифеев физики, математики, создавших новое представление о  картине  мира:
Эйнштейна, Планка, Гейзенберга,  Шредингера,  Борна,  Паули,  Лауэ,  Дирака,
физика Иордана, математика Винера, Бриджеса, Мёллера, Бернала...
   Он  мог  бы  продолжать  и  продолжать.  Насчет  всех   корифеев   -   не
преувеличение. Его общительность, его слава за восемнадцать лет  заграничной
жизни свели его со многими учеными. К тому же он ездил по всяким  семинарам,
университетам, конгрессам, посещал лаборатории и институты,  читал  доклады.
Непонятно, конечно, как это совместить с тем, что все эти годы  были  плотно
заполнены, утиснуты научной работой - не теоретической, не  размышлениями  о
том о сем, не  вычислениями,  а  плотной  экспериментальщиной:  сидением  за
микроскопом, возней с посевами,  потом  облучением,  возней  с  дрозофилами,
подсчетами, астрономическими подсчетами, когда тысячи и  тысячи  мушек  надо
перебрать руками. Требовалось безвыходно торчать в  лаборатории.  Откуда  же
набралась эта уйма знакомств? Бесчисленные разговоры происходили  не  просто
так, с каждым было связано что-то важное. Как это все умещалось - понять  не
могу, могу лишь представить себе появление его в любом обществе: сразу фокус
внимания переносился на него. Он перетягивал интерес к себе.  Он  ошеломлял.
Ему  необходимо  было  освободиться  от  накопленных  мыслей,  идей,  и   он
выплескивал их, не заботясь  об  аудитории.  Этот  грохочущий  взлохмаченный
зоолог, "мокрый  зоолог",  как  он  рекомендовался,  обладал  той  чудинкой,
сумасшедшинкой, которая позволяла ему увидеть в чреве  природы  то,  что  не
видели другие. Подозреваю, что не он стремился знакомиться с корифеями - они
знакомились с ним. Все  они  воспринимали  мир  чуть  сдвинуто,  иначе,  чем
обычные люди. Он был  из  их  породы.  Но,  кроме  того,  он  умел  об  этом
рассказать  сочно,  страстно.  То,  над  чем  он  бился,  разумеется,   было
наиважнейшим, решающим во всей науке. Известный немецкий физик Роберт  Ромпе
вспоминая, какой сенсацией были лекции Зубра  тогда,  в  Германии  тридцатых
годов.
 
 
   - ...Бэтсон меня особенно не интересовал. Он был уже стар и слаб. Вот кто
был до известной степени учителем Вавилова - это наш географ  и  биолог  Лев
Семенович
   Берг. Он был немного старше Вавилова. От Берга и Вернадского, отчасти  от
Докучаева он получил изумительное  чувство  Земли  как  планеты,  как  среды
обитания, как биосферы. Практическая часть его работы состояла в том, что мы
будем жрать в двадцать первом веке...
   В его лекциях хороши отступления от темы. Порой  его  уводило  бог  знает
куда, и в этих свободных завихрениях рождались неожиданные для  него  самого
идеи, мысли парадоксальные, всплывали истории из  его  собственной  жизни  и
жизни известных людей, исторические события, о которых нигде не написано.
   Например, упомянув прославленного  английского  естествоиспытателя  Джона
Холдейна, он рассказал комическую историю о том, как  Холдейн  участвовал  в
первой мировой войне рядовым, а кончил майором,  заработал  крест  Виктории.
Холдейн так любил воевать, что просился туда, где было наступление. Сидеть в
окопах было скучно, он приставал к начальству, чтобы устроили  атаку:  "Хоть
бы вылезти из окопов, подраться без всякой стратегической надобности!" После
войны кто-то из английских военных умников додумался сбрасывать с  самолетов
небольшие железные стрелы. Они должны были  пробивать  стальные  шлемы.  Для
защиты  были  сделаны  специальные  металлические  колпаки.  Холдейн  взялся
испытать эти колпаки. Накрывался им, и в  него  швыряли  стрелы.  В  колпаке
грохот стоял страшный, Холдейн чуть не оглох...
   Ни в одной из биографий Холдейна нет  этой  истории,  рассказанной  самим
Холдейном Тимофееву за каким-то обедом.
   В той же лекции о Вавилове его вдруг вынесло на биохимию:
   - Биохимией называют у нас те случаи, когда  скверные  химики  занимаются
грязными и плохими работами на малоподходящем для химии  материале.  Не  это
биохимия. Биохимия  -  это  физико-химический  структурный  анализ  активных
макромолекул. Вот что такое  биохимия,  а  не  те  случаи,  когда  девчонка,
кончившая  университет,  выучилась  определять  крахмал  в  картошке,   мать
честная!..
   Его  стихия  -  спор.  Лекция,  которая  лишена  живого  диалога,  меньше
привлекала его. В последние десятилетия с ростом его авторитета, научного  и
человеческого, возможности спора  и  дискуссии  суживались.  С  ним  боялись
схватиться.
   - ...В любой эпохе взлетов имеются свои великие люди, то  есть  люди,  по
масштабу явно превышающие уровень обыкновенного.  Культурные  эти  взлеты  и
накопление великих людей кажутся нам случайными. Может быть,  это  отражение
сверхстатистической закономерности, позволяющей почти  сливаться  скоплениям
культурных достижений и скоплениям видимой формы - трудов, которые  остаются
после великих людей. Русская наука - часть большого европейского  комплекса,
но в то же время - автономное явление внутри этого комплекса.  Если  строить
систему  культурных  типов  человечества,  то  в  большом  типе  европейской
культуры будет и русский тип. С конца восемнадцатого  века  началось  бурное
взаимодействие русского культурного типа и  европейского  культурного  типа.
Оно протекало не мирно, что сказалось и в языке. Русский язык  был  наводнен
таким количеством иностранных слов, что русские люди понять  друг  друга  не
могли, говоря по-русски. Может, этим объясняется традиция  перехода  русской
интеллигенции на французский... Затем русская культура пережила своеобразный
ренессанс, который затронул науку. Произошло  слияние  русского  культурного
центра  и  европейского.  Русские  физики   приняли   активное   участие   в
перефасонивании физической картины мира от старой,  классической  картины  с
абсолютным детерминизмом  -  к  современной,  значительно  более  свободной,
интересной, богатой  различными  возможностями  как  теоретическими,  так  и
практическими... Русский культурный центр  создал  вспышку  великих  русских
ученых в конце девятнадцатого - начале двадцатого века.  Среди  них  учителя
Николая Ивановича  Вавилова  Как  фактически,  так  и  теоретически.  Это  -
основатель современного почвоведения Докучаев; основатель всей агрохимии, не
только нашей - а наша агрохимия одна из великих,- Прянишников.  И,  наконец,
непосредственный учитель, с которым Николай Иванович дружил,  перед  которым
он преклонялся, и я преклоняюсь перед ним, один из величайших ученых  нашего
века - Владимир Иванович Вернадский... К сожалению, Вавилов сделал  не  все,
что мог,- слишком мало жил. Математик за такой короткий
 
 срок жизни может сделать много, для полуописательных, полуэкспериментальных наук требуется время. В этом смысле Вавилову было дано мало времени... 
 
 
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
 
   Замечательных людей  кругом  него  было  много.  Замечательных  биологов,
физиков, химиков, математиков. Он питал слабость к талантам.  К  талантам  и
красоте. Оба эти качества всегда изумляли его, в них было торж