об этом на "капичнике". Зубра  же
Игорь Евгеньевич попросил рассказать о  радиационной  генетике  и  механизме
мутаций. Согласовали с Петром Леонидовичем Капицей. Он  одобрил  темы,  и  в
программу первого годового собрания были поставлены оба доклада.
   Известие об этом взбудоражило ученых Москвы. Шутка ли - публичные доклады
о генетике, которая еще пребывала под запретом. О  генетике,  о  которой  не
разрешали читать лекции. Многие побаивались,  что  в  последнюю  минуту  все
сорвется, лысенковцы добьются отмены. В сущности, это был  вызов,  публичный
вызов монополии лысенковцев. И то, что появится  сам  Зубр,  что  впервые  в
Москве перед всеми выступит человек, о котором  ходили  разные  слухи,  тоже
вызывало интерес. Капица попросил повесить всюду объявления - ив институте и
в физическом отделении Академии наук, чтобы все носило открытый характер. За
три дня до заседания кто-то из начальства позвонил в институт и дал указание
снять с повестки генетические доклады как "не соответствующие  постановлению
сессии ВАСХНИЛ". Этот кто-то добивался самого П. Л. Капицы, но не добился  и
вынужден был передать сие референту.  Выслушав  референта,  Капица  спокойно
сказал, что постановление ВАСХНИЛ не  может  касаться  Института  физических
проблем. На следующий день звонок повторился. На  сей  раз  голос  в  трубке
звучал категорично, сослался на указание Н. С. Хрущева. Тогда  Капица  решил
выяснить положение у самого Хрущева.
   Личность П. Л. Капицы всегда пользовалась особым уважением. В свое время,
когда его привлекли к работам над атомной проблемой, он столкнулся с Берией.
Берия был груб, бесцеремонно и невежественно  вмешивался  в  работу  ученых,
кричал на  Капицу.  После  одного  из  резких  столкновений  Капица  написал
возмущенное письмо Сталину,  не  побоялся  пойти  на  открытый  конфликт  со
всесильным тогда министром. Жаловаться на Берию - поступок для того  времени
безрассудный. Мало  того,  со  свойственной  Капице  открытостью  он  просил
Сталина показать это  письмо  Берии.  Разумеется,  без  последствий  это  не
осталось, вскоре Капица был отстранен от работы, снят с должности  директора
созданного им института. Он  уединился  на  даче  и,  как  известно,  упрямо
продолжал  вести  эксперименты  в  сарае,  соорудив  там  себе   примитивную
лабораторию. Это был поистине героический  период,  который  продолжался  до
1953 года, до падения Берии.
   В  1937-1938  годах  Капица  не  побоялся  вступиться  за   несправедливо
арестованного  академика  Владимира  Александровича   Фока,   замечательного
физика-теоретика, вытащил его из тюрьмы, так же как позже спас Л. Д. Ландау.
   Они, все эти исполины, отличались бесстрашием. И Капица, и Прянишников, и
Тимофеев.  Мужество  мысли,  ее  отвага  у  них  соединялись  со   смелостью
гражданской. В этом была цельность их натур.
   С  Капицей  вынуждены  были  считаться,  его  поведение  создавало   ауру
неподчинения, а неподчинение - то, что всегда смущает чиновные души.
 
 
   Итак, Капица позвонил Хрущеву, его соединили. Он спросил: правда ли,  что
Хрущев запретил семинар? Ничего подобного! Известно ли Хрущеву  о  звонке  в
институт? В ответ получил заверение, что ему, Хрущеву, ничего  не  известно,
что, если бы было надо, он сам позвонил бы Капице и что программа  семинаров
- их внутреннее дело и зависит только от П. Л. Капицы.
   На следующий день, 8 февраля 1956 года, в семь часов вечера, как  обычно,
открылось триста четвертое заседание "капичника". Зал института  был  забит,
заполнены были коридоры и лестница, ведущая в зал.
   Физикам срочно пришлось их радиофицировать.  Наплыв  предполагали,  но  к
такому ажиотажу  готовы  не  были.  Набилось  от  академиков  до  студентов.
Тогдашние студентки Наташа  Ляпунова,  Елена  Ляпунова  до  сих  пор  помнят
подробности заседания, хотя к ним доносились лишь голоса  из  репродукторов.
Бывают не только в политике, но и в науке исторические доклады. Все понимали
- это прорыв блокады, это начало восстановления нормальной биологии.
   Доклады не носили боевого характера. Докладчики не  занимались  выпадами,
полемикой, разоблачениями. Игорь Евгеньевич Тамм сделал обзор работ в  связи
с открытием двойной спирали. Зубр нарисовал  картину  развития  радиационной
генетики и механизма мутаций.
   Успех, как позже говорил Зубр, был вызван  не  "искусством  докладчиков",
просто  научная  публика,  особенно  молодежь,  истомилась  по   современной
генетике. Впервые за  много  лет  открылся  блистательный  мир  новых  идей,
движение мировой мысли -  все  то,  что  так  долго  скрывали.  Генетический
"капичник" стал событием не только для Москвы, новость восприняли как  выход
научной генетики из заключения, как прецедент, как благую перемену.
   После успеха этого "дуэта" Игорь Евгеньевич Тамм с новыми силами  отдался
увлечению генетикой. Именно в генетике он ждал важнейших открытий ближайшего
будущего. Он говорил, что важна битва за знания,  а  не  победа.  За  каждой
победой, то есть за достигнутой вершиной, наступают  "сумерки  богов",  само
понятие победы растворяется в тот самый момент, когда она достигнута.
   Зубр не был защищен, как  И.  Е.  Тамм,  ни  званием,  ни  специальностью
физика. И эпитет  "одиозный"  продолжал  волочиться  за  ним.  Смелость  его
выступления признавалась всеми, для него же в этом не было никакой смелости,
просто была возможность исправить положение в  биологии  и  надо  было  этой
возможностью воспользоваться. Что значит нельзя, если можно? Он не нащупывал
предела "можно". И после его выступления вдруг  все  обнаружили,  что  можно
говорить о генетике, о законах Менделя, о  новых  работах  американцев.  Это
воодушевило молодых. Конечно, петух не делает утра, но он будит!
   По мере того  как  он  узнавал  о  лысенковщине,  откуда  она  появилась,
разрослась, набрала силу, он все меньше понимал, почему же это произошло. Он
назвал Лысенко Распутиным,  лысенковщину-  распутинщиной.  Фигура  Распутина
была единственным аналогом в истории этого абсурда.
   Наследственность - результат воспитания! Перерождение овса в овсюг, сосны
в ель, подсолнуха в заразиху! Превращение животных клеток в  растительные  и
обратно!  "Какие  могут  быть  наследственные  болезни  в   социалистическом
обществе?" "Из неживого возникает живое!" Все это преподносилось  директивно
еще в 1963 году! Зубр хватался за голову, рычал в ярости. Он не  представлял
себе,  как   широко   распространилась   эта   бредовина,   как   внедрилась
средневековая чушь в умы, особенно  молодежи.  Даже  критически  настроенные
говорили: "Все же тут что-то есть".
   Царила,  расцветала  фикция,  то,  чего   не   существовало,   не   могло
существовать. Миражи были объявлены явью, мистификации утверждены. А то, что
существовало, то, чем занимался весь  мир,  было  объявлено  несуществующим.
Гены-не существуют Хромосомы-не существуют Посвященные изгонялись из  храмов
науки. Тех, кто  не  отрекался  от  истины,  называли  шарлатанами.  Добытые
великими  трудами  факты  выбрасывали,  как  мусор.  Кумиров  сбрасывали   с
пьедесталов. Среди обломков резвились бесы. Они дудели в рожки  и  трубы  во
славу своего вожака. Водружали его портреты - аскетическое, изглоданное лицо
с косой челкой, из-под которой пылал сверлящий взгляд. То, что он, самоучка,
"не кончая академиев", запросто одолел, разоблачил мировых корифеев, льстило
чиновникам, к тому  же  его  учение  было  понятно  любому  невежде,  каждый
становился посвященным. Не требовалось ни  знаний,  ни  тем  более  таланта,
можно было судить, рядить, поправлять любого специалиста. Требовалось  всего
лишь верить. Вера творила чудеса, делала опыты успешными.  Не  получилось  -
значит, не верил. Вера влияла на урожай, на удои,  на  лесопосадки.  Истовые
крики Самого порождали верующих.  Он  обещал  чудо,  и  не  когда-нибудь,  а
вот-вот, через год, через два. К нему устремлялись доверчивые души, уставшие
от недородов замученной земли, от  реформ,  починов,  невыполненного  плана,
понукания толкачей,  постановлений,  оравы  уполномоченных.  Ему  устраивали
овации, не согласных с ним освистывали. Он умел вовремя пообещать.  За  тем,
кто обещает, всегда идут.
   Находились, конечно, скептики, которые кричали:
   "Король голый!" Находились и такие, которые требовали проверки,  ссылаясь
на заграничную науку. Их хватали, выкручивали руки, мордовали, затыкали рот.
   В научном фольклоре гуляет фраза из какого-то журнала тех  лет:  "Проявил
полную беспринципность, отказавшись признать ложность своих взглядов".
   Юрия  Ивановича  Полянского,  известного  генетика,  сразу  после  сессии
ВАСХНИЛ сняли с должности проректора Ленинградского университета. Выгнали  с
кафедры профессора Стрелкова за то, что  он  сказал,  что  был  и  останется
другом Полянского. Затем  Полянского  исключили  из  партии  за  такие-то  и
такие-то методологические ошибки по генетике. О том,  что  было  дальше,  он
рассказывал мне так:
   - Вызывают  меня  на  райком.  Докладывают:  "Единодушно  исключен  своей
организацией! Какие будут мнения?" Смотрю,  слово  берет  генерал-лейтенант,
член бюро райкома, начальник Академии тыла.  Бывший  мой  командир.  Я  даже
постеснялся с  ним  поздороваться,  чтобы  не  смущать  его.  А  он:  "Кого?
Полянского? Это за что же? Это того, который у меня на  фронте  был?  Да  вы
что, с ума сошли? Да он же у меня четыре года!.. Да  вы!..  Да  что!.."  Вот
такая штука! Все растерялись, он кричит... И представьте,  отменили  решение
собрания! Дали просто строгача. Вот  такое  было  неожиданное  бюро.  Я  иду
домой. Жена стоит на лестнице, а я иду и песенку пою. Она говорит: "Ты  что,
с ума сошел?" Дальше сижу выгнанный. Жил я в доме  института,  на  служебной
площади. Они же могли меня выселить к черту. Никто  не  тронул,  ни  единого
слова. Сижу месяц. Сижу три. Кушать  нечего.  Никаких  денежных  запасов  не
было. Никто на работу не берет. Один был  звонок,  мерзкий  звонок!  Вечером
сижу, перевожу Мечникова для серии "Классики  науки".  Оказалось,  некоторые
работы Мечникова на русский язык не переведены. И вот я из немецкого журнала
перевожу про медуз. Вдруг звонок. Из Москвы. "Кто говорит?"  -  "Заместитель
министра Светлов. Как вы себя чувствуете,  Юрий  Иванович?"  -  "Ну  как  вы
думаете, как я могу себя чувствовать?" - "Хотели бы, чтобы все вернулось?" -
"Ну  естественно!   Но   каким   путем?"   -   "Вы   числитесь   в   лидерах
вейсманизма-морганизма. Нам нужна большая развернутая статья  в  центральной
газете, разоблачающая это направление, полностью поддерживающая Лысенко. Ну,
что вы скажете?" Я не мог выразиться по-настоящему,  потому  что  в  комнате
была жена. Но все-таки я достаточно крепко сказал. Я говорю ему: "С  кем  вы
имеете дело? Вы имеете дело с элементарно порядочным человеком. Что  вы  мне
предлагаете? Полное предательство!" И повесил трубку. А что я  мог  сказать?
Какая мерзость! Я этот звонок никогда не забуду.
   Любая вера находит поклонников.  А  уж  если  она  побеждает,  то  у  нее
появляется множество ревнителей. Один  из  ученых  сказал  Лысенко:  "Позор,
когда теорию охраняют не факты, а милиция!" Почувствовав охрану и поддержку,
ревнители немедленно стали  захватывать  кафедры,  институты,  издательства,
лаборатории,  журналы.  Лжепрофессора  принялись  читать  лженауку,  ставили
лжеопыты,   выпускали   лжеучебники,   молодые    приспособленцы    защищали
лжедиссертации.
   Ложь обретала ученую солидность.  Вместо  результатов  она  изготавливала
обещания.  Снабжала  их   цифрами,   графиками.   Обещания   росли,   взамен
невыполненных обещаний преподносились новые, еще заманчивее, еще краше.
   Ложь выглядела прочной, всесильной.
   Несмотря на страх, то там, то тут появлялись смельчаки, которые  вызывали
ее на поединок, бросали ей в лицо свои  докладные  записки,  письма.  А.  А.
Любищев написал целый том исследования "Вред, наносимый  Лысенко".  Показал,
как  упала  урожайность,  снизилась   продуктивность   животноводства,   как
загублена селекция, выведение сортов. Том прочитывали, сочувственно вздыхали
и прятали в сейф. Когда-нибудь будет написана история сопротивления с такими
героями, как Астауров,  Сукачев,  Хаджинов,  Сахаров,  Формозов,  Эфроимсон,
Баранов, Дубинин, Рапопорт, Полянский, Александров, Жербак. Многих еще я  не
знаю, имена их затерялись. Это славные страницы, которые говорят не о позоре
нашей науки, а о ее достоинстве. Сопротивление действовало  без  надежды  на
успех, но оно не сдавалось. Это Сопротивление заслуживает того, чтобы писать
его  с   большой   буквы.   На   собрании   в   Ленинградском   университете
докладчик-лысенковец прямо спросил: "Неужели  среди  вас  нет  морганистов?"
Встал Д. Лебедев: "Почему ж нет, есть, я морганист!" Их было много, тех, кто
не отрекался, вставал.
   Слишком многие из коллег, друзей,  знакомых  изменились,  и  неузнаваемо.
Внутренне изменились. Что-то с ними произошло. Какой-то общий  недуг  постиг
их. Притихли, сжались, взвешивали каждое слово. Те, кто  не  избегал  Зубра,
слушали его беспокойно оглядываясь. Отмалчивались. П.  переходил  на  шепот,
ежился, существенно уменьшался в размерах. Виноватая улыбочка так не шла его
грубой распаренной физиономии.  Он  помнился  Зубру  забиякой,  весельчаком,
говорили, что  в  войну  он  выделывал  чудеса  в  артиллерийской  разведке.
Выдвинулся он как специалист  по  селекции  животных,  несколько  его  работ
получили мировую известность. Ныне же, особенно при  посторонних,  трибунным
голосом он одобрял лысенковское: "...в главном они  правы...  в  принципе...
надо брать философскую  сторону...  и  практически...  недаром  практика  за
них..." Зубр тряс  его,  требовал  доказательств,  орал,  что  они  загубили
земледелие. Картофель, кукуруза, цитрусовые, везде, где вмешивался  Лысенко,
происходило снижение урожайности. "Опричники,- кричал он,-  кромешники!"  П.
зажмуривался от испуга, умолял замолчать. Стыдить его было  бесполезно.  "Ты
не знаешь, что это такое, ты не испытал",- твердил он в ответ. П.  не  верил
никаким  переменам.  Когда  стали  разоблачать  фальшивые   опыты   Бошьяна,
высмеивать бредовую теорию Лепешинской, он продолжал отмалчиваться.
   У каждого был свой страх. К. Т. долго терпел проработки и в конце  концов
сдался, перешел на службу к лысенковцам. Явился к ним и  предложил  мировую.
Они с удовольствием ухватились за него. Полемист он  был  блестящий,  хорошо
писал. Он включил  в  свою  монографию  главу  о  мичуринской  агробиологии,
украсил ее портретом Лысенко, покритиковал  "плоскую  эволюцию"  Дарвина,  и
книга вышла без задержки. Он не стеснялся, наоборот хвалился, что по дешевке
откупился. Цинично предлагал и  Зубру  переход  на  почетных  условиях:  "За
академика ручаюсь, а то  и  институт  дадут!  А  так  что  -  протомитесь  в
злобе..."
   Дочь старинного друга Зубра, известного эволюциониста С-ва, после  сессии
ВАСХНИЛ, когда ее отца заклеймили вейсманистом, публично отреклась от  него.
Отец уехал на Дальний Восток, устроился в совхозе звероводом. Дочь,  женщина
толковая, выдвинулась, стала начальником в Министерстве сельского хозяйства.
Несколько  раз  она  порывалась  поговорить  с  Зубром,  он  отказывался.  В
шестидесятых годах отец ее вернулся в Москву, его восстановили в  институте,
он приехал к Зубру, они обнялись, расцеловались.
   - А дочь ты не должен осуждать,- сказал С-ов,- я ее не осуждаю, и  ты  не
должен. Она кормила всю семью, квартиру сохранила, библиотеку. Я  благодарен
ей, она своей честью пожертвовала.
   Зубр упрямо сопел, мотал головой.
   - Библиотеку сохранила! А душу? Разве такую жертву можно принести?
   Простить он мог, понять отказывался.
   - Ты европейский человек, тебе не пришлось всего этого пережить.
   У них произошел тяжелый разговор. С-ов привел в пример  их  общего  друга
Михаила Михайловича Завадовского.
   - Ты его винил за ту историю в Аскании-Нова, а ведь он боролся с  Лысенко
в самые страшные годы, когда это требовало мужества, может,  больше,  чем  в
гражданскую войну. Он тебе не рассказывал, как его выгнали из  университета?
Его, Шмальгаузена и Сабинина в  сорок  восьмом  году  выгнали.  Все  шепотом
возмущались, и никто не встал на их защиту. Никто не подал в отставку в знак
солидарности, как это сделали в том же университете в девятьсот одиннадцатом
году. У Завадовского был инсульт, Сабинин застрелился. Так что война  у  нас
была не словесная. Кровь лилась.
   Зубр готов был отдать  должное  и  Завадовскому  и  Сабинину,  всем,  кто
выстоял,  но  примеры  на  него  не  действовали.  Слишком   много   имелось
оправданий. Никто не замечал, как разительно переменилась наука. Та русская,
советская наука, которую он  оставлял  в  полном  расцвете,  которой  привык
гордиться, пропагандировал ее на Западе... Она заросла сорняками,  опозорила
себя средневековыми ахинеями:  ель  порождает  сосну,  граб  порождает  дуб,
пшеница  превращается  в  рожь.  Научные  журналы  публиковали  эти  случаи,
находились  свидетели,  которые  подтверждали.   Не   стеснялись   клясться.
Академики покорно заверяли - да, все так и есть.
   Сам Лысенко перещеголял своих учеников: у него пеночка порождала кукушку.
   Налетели на легкую поживу - посты дают, звания! Бери, хватай! Тут  не  до
чести. С идеями и принципами потом разберемся.  Сейчас  не  упустить,  места
освобождаются. Признавай, разноси всех, кто против  Корифея  нового  учения,
поноси немичуринскую генетику!  Брань  произносили,  как  нечто  положенное,
таков был ритуал посвящения, так же как акафист Корифею. Отбирали  тех,  кто
истовее других славил.
   Какие измятые судьбы обнажились перед Зубром, какие разоренные  характеры
предстали. А что творилось с молодежью. Она  видела,  что  ценить  стали  не
самостоятельность, а послушание. Талант становился подозрительным. Газеты  и
журналы славили правоту нового учения. Разве можно  было  сомневаться?  Были
пересмотрены учебники всех вузов.  Эмбриология,  семеноводство,  физиология,
лесоводство, медицина, ихтиология, цитология, овощеводство, ботаника,-  куда
ни кинь взгляд,  во  всех  науках,  теоретических,  практических,  появились
энергичные молодцы-корчеватели "в свете сессии ВАСХНИЛ".  Крупные  чиновники
поддерживали Новатора, он поддерживал их, отладилась система...
   Немало людей сделали в,  те  годы  карьеру.  Ученую,  наиболее  надежную.
Заняли места в ученых советах, на кафедрах, в  институтах,  в  редколлегиях.
Обрели  себе  репутацию  борцов.  Они  разгладили   науку   -   утюги,-   им
несвойственны были сомнения, инфаркты, укоры совести. Лысенковщина, или  как
тогда говорили -  облысение  науки,  привела  к  тому,  что  позволяли  себе
подделывать данные,  передергивать  цитаты,  приписывать  себе  чужие  идеи.
Приемы были отработаны.
 
 
 
   ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
 
   Открытое  выступление  Зубра  против  лысенковщины  не   могло   остаться
безнаказанным. В нем учуяли противника опасного, с мировым именем. Не физик,
не почвовед, самый что ни есть биолог чистых кровей,  генетик,  причем,  как
говорится, непуганый, не прошедший проработку, не имевший ярлыков... В  1948
году с ним бы расправились быстро,  но  времена  пришли  другие,  удавку  не
накинешь. "Буржуазная наука", "мухолюбы-человеконенавистники",  "генетика  -
продажная девка империализма" и тому подобные приемы не проходили,  шел  все
же 1957 год. Надо было сокрушить этого шедшего на них зубра  чем-то  другим,
как-то припугнуть, подрезать ему жилы.  Пустили  слух,  что  в  Германии  он
работал  на  гитлеровцев,  занимался  опытами   на   людях,   на   советских
военнопленных. Пошли анонимные письма в  ЦК,  в  Академию  наук.  Фактов  не
приводили, клевета не нуждается в фактах:  "Как  известно,  он  был  главным
консультантом Гитлера по биологии", "Был близок с Борманом".  В  измышлениях
не стеснялись. Человек, который жил в Германии во время войны, уже  за  одно