ться  от  Демочкина.
Видно, что этот Демочкин был ему  близок  и  мил.  О  себе,  ученом,  авторе
того-то и того-то, вице-президенте, главном редакторе, главном консультанте,
словом - Главном, он бы так не говорил, а вот бедняга Демочкин, еще зеленый,
небитый, слишком рано вылез со своими идеями. Натурально, сие озлило Зубра.
   - До этого у них был сплошной бонжур.
   Он произнес это с разбегу,  и  я  хмыкнул,  услышав  знакомое  выражение.
Напрасно я позволил себе это. Он насторожился, посмотрел на меня непрощающе.
Но продолжал как ни в чем не бывало. Излагал, иронизируя над собой, притчу о
том, как старый ученый ревнует своего  талантливого  ученика,  не  дает  ему
выдвинуться, осмеял его  идеи.  На  всем  скаку,  на  разгоне  подсек.  Если
позволите заметить, деспот-учитель власть свою охранял свирепо, очень  любил
уничтожать людей, показывать свою силу.
   - "Власть отвратительна, как руки брадобрея",- прочел он  и  взглянул  на
меня, проверяя.
   Я знал эти строки Мандельштама и кивнул, подтверждая его  образованность,
заодно и свою.
   - Однако у него столько благодарных учеников. .
   -  О,  учить  он  умел,  любил  учительствовать.  Вокруг  него  множество
мальчиков резвились в коротких штанишках, возраст безобидный, а у меня зубки
прорезались. Да, я себя в обиду не давал.
   Постепенно они соединялись - тот, кого  я  знал  по  рассказам,  и  этот,
Демочкин Макар Евгеньевич.
   Я не должен был считать его слова бахвальством,  он  просто  сочувствовал
тому молодому талантливому пареньку, который пробивал себе дорогу.  Ситуация
древняя, банальная, взирать на нее можно без гнева, прощая далекий звон  тех
мечей.
   - "Живи еще хоть четверть века - все будет так, исхода нет",-декламировал
он.-Четверть века для Блока было вечностью, а мы три  с  лишним  десятилетия
проскакали и судим-рядим, как о вчерашнем.
   - Почему о вчерашнем? Отношения ваши продолжались и позже. Они, наверное,
развивались.
   - За тридцать-то лет? "Наверное"!..- Он откровенно посмеялся надо  мной.-
Еще как развивались.- И потом сказал: - Веревочка у нас с  ним...-  И  опять
процитировал: - "Не отстать тебе, я острожник, ты конвойный,- судьба одна, и
одна в пустоте дорожной подорожная нам дана..." А путь мы прошли  большой  -
от сопротивления к противостоянию. И дальше.
   - Не понял.
   Он удовлетворенно кивнул.
   - Видите ли, великий человек должен иметь великого противника.  Для  этой
цели он избрал скромную персону Демочкина. Так что он Демочкина  в  каком-то
смысле высоко ценил. Гений  не  может  сражаться  с  тенью  осла.  Достойное
противоборствует достойному и так далее.
   - Вы что же, Демочкина видите гением?
   - Несостоявшимся,- спокойно и серьезно поправил он.- Из-за него.
   - Ну тогда, на первых порах, допустим. А дальше-то что он ему причинил? И
за что? Может, он сам повод давал?
   - Давал.
   - Вот видите.
   - Вам не терпится упростить. Вы берете часть явления, начиналось же оно с
того, что он вынуждал, он делал Демочкина плохим.
   - Делал?
   - Плохой человек, допустим,  злодей  -  им  же  стать  надо.  Этого  тоже
достигать приходится. У нас ведь вместо плохих людей дрянцо мелкое.
   - Вы что же, признаете его злодеем?
   - Злодеем -  с  его  точки  зрения.  На  самом  деле  сложнее.  Стоит  ли
объяснять?
   - Стоит. Он пожал плечами, подчиняясь.
   - Возьмем эти слова насчет плохого человека и дрянца.  Считают,  что  это
его выражение. На самом деле - мое. От меня к нему перешло, от него,  уже  с
эффектом, расцвеченное, взлетело. А потом мне же предъявили,  что  повторяю.
Много было подобного. Другие подражали ему с восторгом. Для меня же...  Ведь
я соприкасался с ним вплотную. Ближайший сотрудник. На меня давила его речь,
интонация, словечки. Мы все повторяли  за  ним:  "треп",  "душеспасительно",
"душеласкательно",  "это  вам  не  жук  накакал",  "досихпорешние  опыты"  -
прелесть, как он умел играть голосом, словами.  "Кончай  пря!"  -  в  смысле
пререкания. "Что касаемо в рассуждении..."
   - Сплошной бонжур! - добавил я.
   - Заметили? И это тоже. А жесты, а  манера  говорить.  Голосище  -  труба
громовая, все на пределе чувств.  Темперамент.  При  нем  нельзя  оставаться
вялым,  спокойным.   Все   начинает   резонировать.   Самые   упорядоченные,
благонравные  граждане  возбуждаются.  Тоже  орут,  ручками  машут.  Однажды
девица, которую я  склонял,  говорит  мне:  "Можешь  ты  нормально  со  мной
разговаривать, своим голосом?" Я вдруг опомнился, услышал,  как  я  повторяю
его. Меня нет. Вместо меня с ней ходит он. Мыслю я так  же,  пристрастия  те
же. Твержу, что Рафаэль красивист, что корреляция - не  причинная  связь,  а
совпадение - падение сов, и тому подобную чушь повторяю, ступаю след в след.
То  самостоятельное,  что  добывал,  мною  же  добровольно  превращалось   в
продолжение его взглядов. Я терял себя. Неповторимое свое. Он подчинял  меня
все сильнее. Это становилось невыносимо.  Вы  скажете  -  внешне.  Нет,  это
мышления касалось,  он  мне  в  череп  запускал  свои  щупальца.  Я  пытался
бунтовать. Начну что-нибудь  поперек,  он  заорет,  мою  мыслишку  незрелую,
первый росток выдернет, препарирует, покажет, что надо совсем не так, как  я
полагал, высмеет, оставит кострище, горелое место. Назад  некуда  вернуться,
дым и вонь. Я - тень, я - копия. Ценность копии в чем? В  ее  приближении  к
оригиналу. Чем меньше от него она отличается, тем  лучше.  То  есть  никакой
самобытности.
   Он не горячился, не повышал  голос.  Мило  и  кротко  сообщал  для  моего
сведения  некоторые  поправки  к  портрету  Зубра,  добавляя,  так  сказать,
отдельные черточки. Не про других, про одного себя.
   - Вижу, мне надо бороться,  чтобы  отстоять  свою  драгоценную  личность.
Иначе и останков не найду. Личность ученого -  это  прежде  всего  свободное
мышление. Самостоятельность духа. Предстояло освободиться.  А  как?  Уехать?
Тогда в лаборатории такой возможности не было. От себя тем более не  уедешь.
Оттолкнуться - вот в чем освобождение! Преодолеть силу  притяжения.  В  этой
борьбе за свободу я стал понимать, что,  любя  и  преклоняясь,  не  одолеть.
Помогала , оттолкнуться злость. Как в ракете. Дошел я до  этого  постепенно,
ожесточился в своей битве. Раз оттолкнулся, два, пихаюсь -  он  сдачи  дает,
морда моя в крови, так что все в  порядке.  Вот  вам  и  ответ,  как  злодея
изготавливать. Стал я выискивать в нем изъяны. Увидел я, что физику он  знал
приблизительно, математику слабо, хуже меня. А не признавался. Я подлавливал
его, подножки ставил. И знаете, что меня больше всего мучило?  Что  у  него,
несмотря ни на что, получалось.  Он  плохо  знал,  допустим,  математику,  а
указывал, и, представляете,- сходилось. Я вижу, что не  должно  получаться,-
нет, получается. Вопреки всему! Всякий  раз  он  меня  в  дураках  оставлял.
Чувствую, что соображаю не хуже его, а что-то мешает  довести,  в  последний
момент у меня срывается, а у него все сходится. Ох и возненавидел я его!
   - Так это не он мешал.
   - Нет, он, он,- смиряя голос, убежденно сказал Д.- Как в  его  окружении,
так и в моем нас противопоставляли друг другу. Понимаю ваш смешок  -  с  кем
равняюсь,- но мне самомнение помогало.
   - Это очень похоже на зависть.
   - Зависть?  Она  кое-что  объясняет.  Но  не  все.  Кроме  зависти,  была
несправедливость. Она более всего грызла меня.  Почему  ему  досталось  все,
полный мешок: биография, телосложение, голос, сила, рост - все  работало  на
него. Будь я бездарен, не было бы никакой борьбы. Смирился  бы  и  преуспел.
Другие шли за ним безропотно и награждались. Я боролся...  У  нас  не  умеют
уважать человека, полностью расходясь с ним во мнениях.
   - Смотря какие мнения.
   Он вслушался в эту реплику. Она насторожила его, скорее  всего  она  была
подана слишком рано. Мне следовало быть терпеливее.
   - Взять, к примеру, лысенковщину,- сказал я.
   - В смысле лженауки? - спросил Демочкин.- Но ведь тут тоже свой парадокс.
Сам-то Лысенко - фанатик своей идеи. Он в нее верил исступленно. Он  не  мог
заставить отречься истинных генетиков, они на костер готовы  были  пойти.  И
взошли бы. А я, грешным делом, думаю, что и Лысенко на костер пошел бы  ради
своей ложной идеи. Он убежден был, недаром обещал быстрые успехи. В том была
его сила.  Убежден  был,  что  можно  воспитанием  менять  наследственность.
Поэтому и шли за ним. Чувствовали его веру. Подождите, давайте спокойненько,
без эмоций, как принято в науке, анализировать любую гипотезу. Ложные  идеи,
разве  они  не  могут  иметь  своих  адептов?  Лысенко  мог  верить  в  свои
пророчества, как Савонарола верил в свои и взошел на костер не раскаявшись.
   Он вскочил, прошелся  по  номеру,  мягко  ступая  кошачьей  походкой.  Из
дальнего угла  он,  сложив  пальцы  трубочкой,  посмотрел  на  меня,  как  в
телескоп.  Он  держался  куда  вольнее  меня,  ни  в   чем   не   пережимая,
освобожденно, будто сбросив тесное, тяжелое одеяние.
   - Все же есть разница,- сказал я.
   - Какая?
   - Принципиальная. Неужели вы не видите? Получается,  что  вы  ставите  на
одну доску настоящих ученых и...
   - Отбросим приспособленцев. А вот те, кто заблуждался, они субъективно не
отличались. И те и другие были убеждены.
   - Почему-то при этом Вавилов никогда не  разрешил  бы  себе  пользоваться
недозволенными приемами в борьбе, а Лысенко разрешал.
   С самого начала между нами лежало, свернувшись калачиком, спрятав  когти,
совсем другое. Сейчас оно приоткрыло свои тигрово-желтые глаза.
   - Вавилов боролся честно,- повторил я,- и Зубр тоже.
   - У него власти не было.
   - Можно и без власти, очень даже...
   Я не кончил, подождал. Демочкин вернулся в свое кресло,  уселся,  закинув
ногу на ногу. И тоже стал ждать.
   - Не хотите ли кофе? - спросил я, снимая паузу. В  боксе  это  называется
держать удар. Он держал удар.
   - Не откажусь.
   Пока я готовил кофе, он продолжал про борьбу за свое "я" через вражду, от
которой и сам Демочкин портился,- так что именно в этом  смысле  его  делали
плохим, хуже, чем он был: развивали  в  нем  низменное,  то,  что  в  каждом
человеке можно вызвать.
   - И вы не стеснялись в средствах,- сказал я, подавая ему чашку кофе.
   - Помните, нас учили: если враг не сдается,  его  уничтожают.  Слова  эти
приписывали Горькому. Хотя не похоже... Но тогда  я  верил,  что  с  врагами
любые средства хороши.
   - Любые?
   Он сказал неохотно и как-то скучливо:
   - Другие понятия были. Что можно, что нельзя - все  было  другое.  Теперь
целуются прилюдно, на эскалаторе...
   Он отпил кофе и обезоруживающе улыбнулся мне:
   - Я знаю, о чем вы.
 
 
 
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
 
   Итак, мы подошли к барьеру. То, что с  самого  начала  было  между  нами,
выпустило когти, изготовилось.
   - А вы попробуйте непредвзято. Вы меня обвинить хотите,  а  вот  если  бы
меня оправдать надо было, вы бы по-иному рассуждали, вы сказали бы, что  да,
он, Демочкин, имел право, он защищал самую большую ценность - свою личность.
Другие теряли, превращались в муравьев, а он защищался чем мог...
   - Господи, да о чем вы! - вскричал я.- Как вы можете себя  оправдывать!..
Вы хотели его погубить, вы писали на него...
   Он поднял руку, останавливая меня.
   - Подождите. Я полагал, мы можем спокойно изъясниться,  без  оскорблений.
Вам что надо - узнать Демочкина или устыдить? Очевидно, узнать. Причем я вам
не так интересен, как ваш герой. Вы его хотите оправдать, возвеличить. Я вам
любопытен исключительно тем, что шел против него. Почему  так  было,  я  вам
разъяснил.
   - Не проходит версия ваша. Если бы вы свою неповторимую душу  отстаивали,
то уничтожать его зачем было? А вы ведь по-настоящему его уничтожить хотели.
Не фигурально. Горький тут ни при чем. Да и имел в виду Горький  не  личного
врага, а классового.
   Он рассмеялся вполне дружески.
   - Очко в вашу пользу. Затем он допил кофе, вытер платочком губы,  и  лицо
его потемнело, сморщилось.
   - Давайте  рассмотрим  ситуацию  иначе.  Прошло  сорок  лет,  к  старому,
заслуженному ученому Демочкину является некий Архивист и начинает  выяснять:
не вы ли, голубчик, восставали на  своего  Учителя?  Понимаете  ли  вы,  что
проиграли  и  были  не  правы?  Понимаю,  говорит  Ученик,  я  действительно
проиграл, я вижу, как велик был тот, на кого я ополчился... О, если б  знать
в тот миг кровавый, на что он руку поднимал!.. Угрызения совести всплыли  со
дна его души, где лежали навечно похороненные, забытые... Сознайтесь, сказал
Архивист, вы хотели погубить Учителя, у нас есть данные. За что вы его  так?
А за что вам надо? - спросил Ученик. Нас бы устроило, если бы вы из зависти,
говорит ему Архивист. Это меня не украшает, сказал Ученик, но что делать,  и
заплакал. Была зависть, была. Признаюсь! А знаете, что было после того,  как
Ученик поплакал? Утер он слезы  и  сообщает:  не  буду  каяться!  Зачем  мне
каяться? Я пребываю отлученным от прочих учеников, иными словами, я выделен.
Все гадают обо мне - отчего он воевал с Учителем, да как он осмелился?  Если
вам покаюсь, то окажусь в куче, удивления не будет. А так мною всегда  будут
интересоваться - это враг Самого!  Главный  враг!  Что  бы  ни  говорили,  а
великие злодеи прославили себя. Герострат, Малюта Скуратов  и  другие.  Иуду
помнят более всех других апостолов.
   - Убедил Демочкин Архивиста?
   - У Архивиста было большое досье. Там все собрано про Ученика  -  письма,
анкеты, выступления, старые разговоры, встречи. То, что  он  давно  позабыл.
Эх, много бы я дал, чтобы прочесть эту папочку... "И,  с  отвращением  читая
жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы  лью,  но
строк печальных не смываю!.." Вот именно! Не отказываюсь.
   - Как это понять?
   - Он плакал, но не каялся,- с  уважением  подтвердил  Демочкин  и  поднял
палец.- Кому каяться?  Архивисту,  конечно,  нужно  было  добиться  от  него
покаяния.  Воспитан  он  был  на  классической  литературе.  Чтобы  мальчики
кровавые в глазах маячили. Как же иначе?  Раскольников  терзается,  Нехлюдов
кается, Фауст кается. Все посыпают голову  пеплом.  Иначе  нельзя.  Впрочем,
черт его знает, может, в старину так и бывало. Сам  я  подобного  не  видал.
Передо мной никто не каялся. Хотя должны были.  Зазря  ведь  осудили.  После
всех нарушений чтобы кто-то пусть не на площадь, пусть на собрании вышел бы,
встал перед людьми и сказал:
   "Товарищи-граждане,  судите  меня  без  пощады,  я  приговорил   человека
безвинного, да не одного..." Ни разу такого не слыхал. А вы слыхали?
   Он подошел, сунул руки в карманы, наклонился ко мне:
   - Слыхали?
   - Нет, не слыхал.
   - Так что же вы от меня хотите? Кругом нас полно  нераскаявшихся.  Жен  в
гроб вгоняют, врут, воруют... И хоть бы хны, живут припеваючи, спят крепким,
здоровым сном. За что  же  с  Ученика  такой  спрос?  Раскаяние  удобно  для
блюстителей закона, для ленивых следователей. Ах  да,  совесть...-  Демочкин
посмотрел на меня, показывая свою проницательность.-  Но  почему  мы  всегда
обращаемся к чужой совести?  Да  и  при  чем  тут  совесть?  Ученик  не  был
погубителем.
   - Но хотел погубить.
   - Хотел. Но это ненаказуемо. А вы никогда не хотели  кого-то  убить?  Раз
Ученик не кается, представим его закоренелым злодеем.  Поскольку  дело  надо
закрыть. Такова задача. Иначе памятник  Учителю  нельзя  ставить.  Не  будет
прочности... .
   Его полуулыбка выглядела торжествующе, я поддался ей, тоже чуть улыбнулся
и сказал:
   - Не существует такой жизненной философии, которую  разумный  человек  не
смог бы убедительно обосновать. Ваш Ученик заслуживал бы сочувствия,  но  он
не личность. Он муравей. Для раскаяния надо, чтобы совесть совершила работу.
Работа эта по плечу личности. Совесть - привилегия  настоящего  человека.  А
то, что многие не каются,- это не пример. Это и есть  муравьиное  поведение.
Муравей не личность, он всего  лишь  орган,  а  не  организм.  Он  исполняет
какую-то функцию, не более.
   - Значит, Ученик - муравей? - Недобрый огонек разгорался в его глазах.- А
ведь он был первый Ученик. Понимаете - первый! Хотя его не  держали  первым.
Все время в тени, между прочим.
   - Непризнанный гений - это тяжело.
   - Женщина, которую он полюбил,- не слушая, все громче говорил  Демочкин,-
она тоже почитала Учителя. На вечере, когда Ученик пригласил  ее  танцевать,
она отмахнулась, увлеченная очередной байкой Учителя. От его похвал она была
счастлива. Стоило Учителю сказать то же самое, что твердил я,  это  вызывало
восторг. Меня она не слышала.
   - Но, может, Ученик никогда и не был гением, а? У  него  был  всего  лишь
комплекс.
   Демочкин вытянул палец, покачал отвергающе.
   - Не проходит! Ощущать себя гением дано избранным. Маяковский назвал себя
гением раньше, чем его признали. Маленький поэт себя гением не объявит. Духу
не хватит... "Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник..." Ученик
мог, конечно, стать великим, все так считали.
   - Зубр не считал себя гением.
   - Ему не надо было. Его признавали.
   - Его не признавали. Вы отлично знаете, как его не признавали. Не сделали
же его академиком. Но он от этого  не  страдал.  Чехов,  например,  искренне
полагал, что его будут читать лет восемь, не более. Вот Сальери, тот  считал
себя гением.
   Он отмахнулся пренебрежительно, не принимая моих слов.
   - Возможно, что Учитель даже высмеивал перед той женщиной своего Ученика.
Претензии его высмеивал.
   Он будто сдунул пепел с углей, жар вспыхнул, красноватые отсветы побежали
по его бледно-желтому лицу.
   - Если бы не он... Я бы... Я и так многого добился. Несмотря ни на что, я
достиг,- четко повторил он, вколачивая в меня эту мысль.- Так что я  простил
ему!
   - Ого, вы простили? Это поворот!
   - Мне простить ему было труднее. Я ненавидел и любил одновременно. Он был
тем, кем бы мог стать я. Поняли? - Он наклонился ко мне и  добавил  тише:  -
Если бы его не стало. Я любил его как врага. Потому что у меня не было врага
выше и значительней. Любите врагов своих, ибо если вы будете любить  любящих
вас, какая вам награда .. Все же я стал не похожим  на  него.  Верно?  -  Он
заглянул мне в глаза.- И на всех его почитателей не похож.  Видите,  я  себя
отстоял.
   - Вопрос - какой ценой,- сказал я.- Вы говорите - себя  отстояли.  А  что
как в результате получились не вы? Разве это вы? Быть не похожим - этого еще
мало.
   - Что вы имеете в виду?
   - А то - кем вы стали...- Я остановился, не  решаясь  договорить,  передо
мной  сидел  пожилой  болезненный  человек,  умный,  начитанный,  всю  жизнь
работавший не разгибая спины.
   Он ждал, наблюдая за мной, вдруг откинулся на спинку  кресла  успокоенно,
расслабленно, засмеялся мягко.
   - Господи, чего вы боитесь. И все так! Почему никто в  глаза  не  скажет,
только заглазно, за спиной, шепотом? И вы тоже... Ну, смелее.
   Я почувствовал, что краснею. Я понимал, что он нарочно дразнит меня.
   - Вы, Макар Евгеньевич, простили Зубра. За что же? За те доносы,  которые
вы на него писали?
   - Наконец разрешились,- помолчав, сказал он спокойно и серьезно.
   И тут я вспомнил одного  из  моих  учителей.  Благообразнейший  красавец,
седой, медоточивый, так мило шутивший на лекциях. Шутя и лаская  загубил  он
нескольких  своих   коллег   во   время   борьбы   с   низкопоклонством,   с
космополитизмом, расчистил  себе  дорогу,  стал  ведущим  специалистом,  был
избран в членкоры, увенчан лауреатством. Уехал в Москву. В  новом  институте
его выдвинули ректором, его назначили  членом  ВАКа,  членом  редколлегии  и
прочая. Теперь он стал недосягаем. От него  многое  зависело,  и,  когда  он
приезжал к нам, его никто не  осмеливался  упрекнуть,  напомнить  о  прежних
делах. Старел он в почете, в президиумах - и так до самой  смерти  никто  не
сказал ему, что о нем говорят, какая о нем ходит молва. Нас послали  на  его
похороны, мы стояли  в  почетном  карауле,  слушали  хв