ество природы.
Нечто божественное, необъяснимое. Выражение "божья искра" стоило того, чтобы
в  него  вдуматься.  Частица  чуда.   Нечто   из   высшей   материи,   нечто
таинственно-прекрасное, залетевшее  в  обыкновенный  человеческий  организм.
Значит, не свойственное нормальному разуму, а  постороннее,  чего  никак  не
достичь, не вырастить изнутри ни трудом, ни воспитанием. Всплеск наивысшего,
вспышка, озарение, при котором мы можем увидеть что-то иное...
   Восторг перед  талантом,  слабость  к  нему  -  да,  но  не  преклонение.
Преклонялся он всего перед одним человеком, с  которым  судьба  сводила  его
дважды  подолгу  в  Берлине.  Это  был  Владимир  Иванович  Вернадский.  Все
связанное с Вернадским было для  него  свято.  Никак  не  думалось,  что  он
способен на такое почтительное, даже трепетное чувство. Он и рассказать-то о
нем не сразу  решился.  Начинал  с  подступами,  издалека  и  долго  не  мог
добраться,  словно  бы  отступая  перед  этой   скалой.   То   примется   за
"вернадскологию" - так он назвал учение, которое развивал в последние годы,-
то про  сына  Вернадского...  Будучи  в  США,  он  уговорил  Лельку,  и  они
специально поехали в Йель, чтобы познакомиться с сыном Вернадского,  который
работал профессором Йельского университета.
   Георгия Владимировича Вернадского они звали, как звал  отец,-  Гуля.  Про
Гулю Владимир Иванович много рассказывал Зубру, будучи в Берлине.  Гуля  был
деканом философского факультета,  читал  курс  русской  истории  и  выпустил
монографию по русской истории на английском языке.  Зубр  прочитал  вышедшие
тогда три тома и горячо их нахваливал, заверяя, что В. И. Вернадский тут  ни
при  чем,  это  не  потому,  что  автор  -  его  сын,  а  потому,  что   там
рассматривается развитие Российского государства с IX  века  как  наследника
степных империй, в число которых входили скифская и другие... И потому  еще,
что издан этот труд был "евразийцами", которых, конечно. Зубр знал,  которые
у него бывали - Трубецкой, Савицкий, Сувчинский - и о которых я, конечно, не
имел ни малейшего понятия.
   - Ну как же так,- укорял  Зубр,-  а  еще  писатель.  Ведь  в  евразийском
издательстве много занятных книг  вышло.  Например,  жизни  русских  святых,
история иконописи...
   Оказывается, что о  Трубецком  он  даже  напечатал  некролог  в  каком-то
немецком журнале.  Он  знал  и  про  Сергея  Трубецкого,  выборного  ректора
Московского университета, которого выбрали в 1905 году и он вскорости помер,
и о Евгении Трубецком, интересном философе, с которым Зубр встречался еще  в
Москве. Был этот Трубецкой последователем Владимира Соловьева, другом его. А
племянник - Николай Трубецкой,  один  из  создателей  русской  фонологии,  с
разрешения Ленина уехал. И тут следовал новый рассказ  о  том,  как  уезжали
гуманитарии, которые считали, что не могут быть полезными Советской  власти.
Им было разрешено в  течение  полугода  связаться  с  какой-нибудь  страной,
которая их примет. Они получали выездные советские  паспорта,  долгое  время
жили  по  ним,  а  потом  получали  так  называемые  нансеновские  паспорта,
становились подопечными Фритьофа Нансена...
   Все это были истории и личности  прославленные,  но  нам  неизвестные,  и
никто не прерывал Зубра в его отступлениях. Каким-то образом от Трубецких он
перескочил на Мережковских, с которыми был знаком, от них - на Брема.
   Так что к Вернадскому мы возвращались не скоро. По словам Зубра, Владимир
Иванович Вернадский - явление исключительное, чуть ли  не  идеальный  герой.
Есть  люди  хорошие,  есть  очень  хорошие,  и  есть  некоторое   количество
замечательных людей, редко  попадаются  весьма  замечательные,  и,  наконец,
среди весьма замечательных людей может  попасться  совершенно  замечательный
человек.  Вернадский,  конечно,  был  совершенно  замечательным   человеком.
Классификация весьма туманная. Однако сделаем  поправку  на  то,  что  Зубру
встречалось больше замечательных и весьма замечательных людей, чем кому-либо
из нас. Ему было с чем сравнить и из чего выбирать.
   Зубр не понимал, почему ни в Москве, ни  в  Ленинграде  не  устанавливают
памятник Вернадскому. В школах должны  были  проходить  Вернадского,  должен
быть музей Вернадского, должна быть премия Вернадского.
   Он никогда не мог в точности определить - за что же он преклонялся  перед
Вернадским:
   - ...вселенский масштаб мышления, космический человек.
   -  ...интересовала   всякая   всячина:   живопись,   история,   геохимия,
минералогия.
   - ...был ученым высшего типа, не лез в академики, в начальники.
   - ...вокруг Вернадского никогда не было  ни  шума,  ни  крика,  никто  не
нервничал,   политикой   после    революции    он    не    занимался.    Его
либерально-демократическая  натура  объединила  многих   порядочных   людей.
Сволочи вокруг него не было, не приживалась. Правда, тогда среди  ученых  не
было столько шушеры, сколько сейчас.
   -  ...в  Берлине  выступали  Ферсман,  Кольцов,  Луначарский,   Костычев,
Платонов -  замечательный  русский  историк,  были  крупные  медики.  Немцы,
однако,  более  всех  восторгались  Вернадским.   Он   производил   какое-то
умиротворяющее и возвышающее впечатление. Он заставлял думать  над  главными
проблемами бытия Земли и Человека.
   - ...принял приглашение и уехал читать лекции во Францию. Вернулся  через
несколько лет, когда захотел, в 1926 году. Вернулся  без  всяких  скандалов,
без покаяний, как свободный человек.
   - ...за границей делал что хотел: читал лекции о чем  хотел,  например  в
Сорбонне - геохимию.
   - ...в Берлине читал лекцию на хорошем немецком языке.  Знал  французский
безупречно, английским не владел, зато хорошо говорил по-русски.  Тогда  это
была не редкость.  Сейчас  в  пределах  обширного  нашего  отечества  хорошо
владеющие русским языком - счастливая находка.  У  него  же  был  вкуснейший
русский язык...
   О   чем   они   говорили?   Зубр   планировал   тогда   начало    больших
экспериментальных работ. Он решил  применить  меченые  атомы  для  выяснения
коэффициентов накопления растениями радиоизотопов:  как  накапливаются,  как
распределяются, перераспределяются,  словом,  каковы  их  судьбы  в  системе
растение - почва. Работу эту Зубр окрестил "вернадскологией". Они  обсуждали
проблемы биосферы, взгляды Вернадского на роль живых организмов  на  планете
Земля.  Было  у  них   несколько   табу.   Например,   запрещалось   всерьез
разговаривать о происхождении жизни на Земле.  Табу  это  Зубр  сохранил  до
конца жизни. Я слыхал уже в семидесятых годах, как в  ответ  на  приставания
какой-то дамочки о происхождении жизни на Земле - как, мол, это все было?  -
он набычился, засопел, зафыркал, а потом, пересилив себя, глуповато  моргая,
развел руками:
   "Я тогда маленький был, ничего  не  помню.-  Потом  утешающе  добавил:  -
Спросите у Опарина, он знает точно".
   Вернадскому более всего нравилась теория  вечности  жизни  Аррениуса.  Он
увлеченно рисовал перед  Зубром  картину  Вселенной,  где  носятся  зародыши
микроорганизмов  и,  найдя  на  какой-нибудь  планете  подходящие   условия,
колонизируют  ее,  начинают  там  эволюцию.  Так  представлял  себе   Сванте
Аррениус, знаменитый шведский физик и химик, происхождение жизни  на  Земле.
Она появилась из Вселенной. Жизнь во Вселенной вечна в том смысле, как вечна
Вселенная. Жизнь является частицей мирового добра.  По  ряду  философских  и
религиозных воззрений абсолютное добро - это вся Вселенная. Абсолютного  зла
нет, а есть только абсолютизированное  зло  какого-то  падшего  существа,  в
разных религиозных системах обозначаемого различно.
   Зубр всегда жалел, что не успел встретиться с Аррениусом, ибо весьма  его
уважал.
   Шли  у  них  с  Вернадским  разговоры  о  пространстве  и   времени,   об
относительности времени Тогда как раз начинались у Бора  и  Дирака  споры  о
возможности квантования  пространства  и  времени.  Масса  была  квантована,
энергия квантована, а пространство и время вроде оставались  непрерывными  и
подчинялись классической механике, а не квантовой.
   На эту тему Зубр любил потрепаться, так сказать, с общефилософской  точки
зрения, онтологической, а не  физико-математической.  Он  считал,  что  есть
кванты времени и кванты пространства.
   Спустя тридцать пять лет - и каких лет! - он почти дословно воспроизводил
их диалоги. Суть сводилась к тому, что известно химическое  и  биологическое
ничто. Он пояснял мне: когда мы помираем, то как  живые  существа  перестаем
быть. Это биологическое ничто. Химическое  ничто  -  торричеллиева  пустота,
можно получить пространство, в котором не останется ни одной молекулы.
   Усилия, которые  отражались  на  моей  физиономии,  действовали  на  него
удручающе.
   - Это, конечно, представить себе трудно,- утешал он.- Пока что это чистая
фантастика.
   Фантастику в литературе,  жанр  научной  фантастики  они  оба  дружно  не
любили. Детективы - другое дело, без детектива умственная жизнь зачахла  бы.
Сами же они фантазировали вовсю, и  свою  фантастику  они  считали  Научной,
Плодотворной, Законной, то есть это было Непонятное с точки зрения известной
картины мира. О таких вещах порассуждать - самое милое дело.
   Ноосфера в эпоху ядерной энергии требует перестройки  сознания  человека.
Уменьшается "я", увеличивается "мы". Думать надо о "мы". Не "они" и "мы",  а
только "мы". Вся ноосфера - это "мы".
   "Быть или не быть" Гамлета касалось его одного, принца  Датского.  Теперь
это касается нас всех. Ядерная опасность, биологическая и  прочие  соединяют
человечество общим страхом, общей зависимостью...
   Хотелось бы подслушать разговор этих двоих, полюбоваться, как гуляют  они
по аллеям парка в Бухе. Всегда есть что-то волнующее  в  свиданиях  великих:
Бетховен и Гёте, Толстой и  Горький,  Эйнштейн  и  Бор.  Их  притяжение,  их
отталкивание. Причем чаще - отталкивание. Необъяснимое для простых  смертных
нежелание  общаться,  даже  встретиться.  Помню,  как,  узнав,  что  Ф.   М.
Достоевский и Л. Н. Толстой очутились однажды на лекции в  одной  аудитории,
видели  друг  друга  и  не  стали  знакомиться,   я   долго   мучился   этим
несостоявшимся свиданием.
   Иногда я любуюсь на  старую  фотографию.  Говорят,  она  была  сделана  в
Калифорнии, в Пасадене. На ней трое - посередине Томас Гент Морган, по бокам
Николай Иванович Вавилов и Зубр. Классики, великие и тому подобное. Они идут
размашистым шагом, палит солнце, они ни на что не обращают внимания, занятые
своим разговором, они возбуждены, почти кричат и смеются при этом, дружба  и
влюбленность в жизнь переполняют их. Томас Гент Морган  много  старше  своих
спутников, но тут это не чувствуется, такие они стройные, сильные все  трое.
Если бы можно было услышать их голоса!
 
 
 
 
   Любовное содружество Зубра с Вернадским основано было на том,  что  Зубр,
развивая взгляды Вернадского  применительно  к  своим  работам,  громогласно
признавал их как заповеди и печатно закрепил свое  признание,  называя  свое
направление "вернадскологией".
   Опыты ставились в простейших условиях: взаимообмен меченых  атомов  между
высеваемыми  растениями  и  грунтом  осуществлялся  в  дощатых  ящиках  и  в
проточных бачках. Бачки заряжались ящиками с землей, с одного конца  пускали
раствор радиоизотопов,  и  все  компоненты  можно  было  мерить  на  выходе,
устанавливать миграцию тех или иных изотопов. Только сейчас ясно,  насколько
вперед смотрел Зубр: на этих работах строится защита от радиоактивности.
   Существуют разделы химии, физики, где действительно нужна  совершенная  и
поэтому сложная аппаратура. Но уж слишком долго у нас, да и  во  всем  мире,
считал Зубр, повсюду - надо,  не  надо  -  стараются  нагромоздить  побольше
аппаратуры. Многие молодые уверены, что чем дороже аппаратура,  которой  они
пользуются, тем значительнее их наука. Одни искренне в это верят, другие  же
прикидывают, что чем больше они денег истратят на установки, тем  начальство
более зауважает их работу.
   - Если же делом мерить, то чем сложнее и дороже  аппаратура,  тем  глупее
наука, которая этими аппаратами  проделывается.-  Зубр  щурился  и  улыбался
улыбкой заговорщика.- Кнопка "стоп" - самое мудрое техническое  изобретение.
Я ее в каждом приборе прежде всего , ищу. Аппаратура,-  ворчал  он,-  должна
быть оптимальной, а не максимальной точности.
   Со второй половины тридцатых  годов  контакты  с  Вернадским  оборвались.
Работы  -  "вернадскология"  и  "вернадскология  с  сукачевским  уклоном"  -
развивались, опыты ширились, но обсудить их с Владимиром Ивановичем не  было
возможности.
   Никто из них понятия не имел, куда приведет,  чему  послужит  эта  работа
всего через каких-нибудь десять лет. Так же как физики из Института Бора  не
знали, что из их обсуждений, подсчетов, прикидок, из  всего  веселого  трепа
через несколько лет родится атомная бомба,  а  работа  Зубра  и  его  коллег
послужит биологической защите от радиации, от  последствий  бомбы.  И  те  и
другие находились в счастливой поре  неведения,  когда  наука,  которой  они
занимались, выглядела чистой, свободной от властей,  промышленников...  Одна
святая любознательность двигала умами физиков той золотой поры.
 
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
 
   Святая  любознательность  сблизила  в  те  годы  физиков   с   биологами.
Физики-теоретики потянулись к биологии, к физическому  постижению  жизненных
явлений.  Биологи  еще  со  времен  кольцовских  работ  пытались   осмыслить
физико-химические проблемы живой клетки. В 1927-1928 годах Кольцов  выступал
с докладами на съездах о  физических  и  химических  основах  биологии,  дал
теоретическую схему  физико-химической  структуры  хромосом.  В  отличие  от
западных генетиков Зубр был готов к интересу, который пробудился у физиков к
биологической проблематике. Когда он свернул к физикам, все боялись, что  он
свернул в сторону от дороги. Оказалось, что сюда и пошла дорога.
   Вместе с Дельбрюком он стал ездить к Бору.
   - Нильсушка Бор, по-моему, был умнейший ученый двадцатого  века.  До  сих
пор никого нет умнее и крупнее его в физике.  А  уж  о  добропорядочности  и
говорить нечего. Добротный человек во всех смыслах.
   Нильсушка - это не фамильярность, а приступ нежности,  и  Дарвин  у  него
Карлуша, таков стиль той копенгагенской жизни с ее системой взаимоотношений.
Многое в ней уже неуловимо.
   Будучи в Копенгагене, я отправился в Институт Бора. Просто  взглянуть  на
это место. В Копенгагене для меня существовали прежде  всего  два  человека:
сказочник Ганс Христиан Андертсен  и  физик  Нильс  Бор.  Все,  связанное  с
Андерсеном, показывали наперебой, а где был Институт Бора,  знали  немногие.
Он стоял в глубине улицы, темно-серый трехэтажный  дом,  крытый  черепицей,-
такой, как на всех старых фотографиях. Мало что изменилось здесь с довоенных
лет. Я узнал его сразу, хотя никогда здесь не был. Дом не имел архитектурных
примет,  скромная  невидная  постройка,  никакого   сравнения   с   размахом
застекленных объемов современных физических  центров.  Я  вошел  в  подъезд,
спросил, можно ли посмотреть кабинет  Нильса  Бора,  что  для  этого  нужно.
Привратник пожал плечами - ничего не нужно, разве что подняться по лестнице.
Лестница была как лестница Я походил по коридорам мимо комнат, где  работали
нынешние физики,  листали  журналы,  стучали  на  машинках.  Никто  меня  не
останавливал, не проверял документов. Наконец я набрел на  кабинет  Бора.  В
нем тоже  не  было  ничего  мемориально-торжественного.  Ни  экспонатов,  ни
надписей. Обыкновенный кабинет. Стоял письменный стол и стулья. Разве что на
стенах висело множество групповых фотографий: боровская  школа,  коллоквиумы
разных лет. Бор в центре, вокруг его  ученики  и  коллеги.  Сперва  молодые,
неузнаваемые. Потом, от  снимка  к  снимку,  черты  этих  людей  становились
знакомее и наконец превратились в портреты из моих  институтских  учебников.
Канонические портреты всем известных классиков. Великие  творцы  современной
физики. Маги всесильной науки. Авторы уравнений  и  формул.  Атомной  бомбы.
Атомной энергии. Теории частиц меченых атомов. Изотопов, ускорителей...
   То был круг людей, которые когда-то  привлекали  меня.  Они  должны  были
изменить мир к  лучшему...  Теперь  я  смотрел  на  них  без  восхищения.  С
некоторой  жалостью  и  разочарованием.  Памятники  несостоявшихся   надежд?
Соавторы способа ликвидации человечества? Жертвы или герои? Я сидел  один  в
этом кабинете, пытаясь разобраться в своем чувстве. Достойны они  любви  или
проклятья? А сам по себе это был милый  мемориальчик,  галерея  исторических
персонажей, может быть, лучшая страница истории физики, еще невинная, полная
пылких утопий, силы, веселых розыгрышей.
   Зубр знал их всех, дружил со многими,  прогуливался,  выпивал,  трепался.
Он-то не был застеклен от меня. Он здесь бывал, здесь рокотал его  голосище,
гремел его смех. Он связывал нас с этим знаменитым  местом,  вознесенным  на
пьедестал истории.
   Со смаком и хрустом поедали  они  яблоко  познания.  Но  недолго.  Им  не
удалось насладиться его чистым вкусом. Война вытащила их на  передний  край,
связала с проклятой бомбой, развела по разным сторонам фронта. Одни уехали в
Америку, другие - в Германию.
   Политика грубо вмешалась в судьбу почти каждого, ткнула в сделки, и  Зубр
не избежал общей участи. Я увидел его долю не  исключительной,  в  ней  было
нечто общее, сходное с другими, с теми, кто стоял рядом с ним на этих старых
снимках.
 
 
   - ...Собирались крупные теоретики  со  всего  мира  на  боровский  кружок
потрепаться. Приезжали только те, кого приглашал Бор. Я тоже  такой  порядок
перенял. От пятнадцати до двадцати пяти человек у нас собирались.  Больше-то
интересных  не  собрать.  А  у  Бора  я  с  тридцать  третьего  года   бывал
постоянно...
   Непросто было разыскивать его на  некоторых  фотографиях.  Я  привык  его
видеть отдельно или в центре. А тут он стоял позади, в рядах,  правда,  ряды
эти сплошь из классиков, золотые ряды. В те годы большинство из них не  были
увешаны медалями, награждены званиями, лауреатством. В этом доме не  принято
было считаться с блестящей мишурой славы. Нобелевский лауреат или аспирант -
один черт, важно, как ты соображаешь и что делаешь. Это была хорошая  школа,
она  закалила  Зубра.  Спустя  тридцать  лет  выяснилось,  что  у  Зубра  не
накопилось никаких чинов. По старинной табели о рангах он  находился  внизу,
чиновник XIV класса - фендрик, коллежский регистратор.  Труды  имелись,  имя
было, а чинами не вышел. Специалисты чтили, но чины и звания зависят  не  от
специалистов.
   Джеймс Чедвик, тот, который рассчитал критическую массу  урана,  приятель
его Патрик  Блэкетт,  тоже  нобелевский  лауреат,  тоже  ученик  Резерфорда,
француз Пьер Оже, физик Перрен - всех их вовлек Тим в круг своих увлечений.
   Боровский  коллоквиум  был  физическим,  в  нем  развивалась  современная
теоретическая физика, создавалась  новая  картина  материи.  Генетики  и  те
физики,   которые   вкусили   сладость   проблем    биологических,    хотели
разговаривать, не мешая чистым физикам. Они решили затеять свой треп. Кружок
их стал быстро расти. Из Англии приезжал замечательный  цитолог  Дарлингтон,
из Франции - Фрэнсис Тора, биохимик Рапкин  (как  называл  его  Зубр,  душка
Рапкин), Борис Эфрусси,  биолог,  который  занимался  культурой  тканей,  из
Италии Андриано Буццати Траверзо,  Эдоардо  Амальди,  из  Швеции  Густафсон,
цитолог Касперсон, из Норвегии Отто Луке, из  Германии  цитолог  Ганс  Баур,
Ганс Штуббе, затем физик Циммер, Дельбрюк, Гутмаи - "настоящий  биохимик,  а
не просто скверный химик".  Был  там  Астбюри,  так  называемый  текстильный
физик...  А  вот  Ферми,  знаменитого  Энрико  Ферми,  обошли  приглашением;
почему-то Зубр отзывался о нем плохо...
   Имена эти вошли в энциклопедии, в словари,  они  составляют  славу  свои