тоженка, Арбат,  московские  переулки.  Снилась  Калуга,  березовая  аллея
Конецполья. Это была не  ностальгия.  Не  страдал  он  ностальгией.  А  была
несправедливость  и  подлость  истории,  которая  настигла   его   в   самый
неподходящий момент...
   Задержанные  войной,  прорывались  вести  уже  не  свежие,  но  такие  же
невероятные: об аресте и  гибели  Н.  Беляева,  о  неприятностях  с  другими
друзьями - А. Серебровским, Д. Ромашовым. Участникам  Дрозсоора  припоминали
эту чуть ли не "организацию".
   Про Зубра, казалось, забыли,  в  посольство  не  вызывали,  не  предавали
анафеме. В Европе он оставался для всех  крупной  фигурой  советской  науки.
Просоветские круги использовали его как пример успехов советской науки.  Вот
человек, который демонстрирует советский гений,  умственное  опережение  при
яркой личностной окраске!
   Его сравнивали с Горьким в Италии...
   Среди русской эмиграции было немало ученых, которые прославили себя, но в
случае с Зубром  все  подчеркивали,  что  человек  этот  не  имеет  никакого
отношения к эмиграции...
 
 
   Вторая мировая война набирала силу. Немецкие войска двинулись по  дорогам
Польши, самолеты бомбили Варшаву. В апреле 1940 года гитлеровцы  маршировали
в Дании. На севере в те же дни их отряды  заняли  норвежские  порты.  Спустя
месяц Гитлер оккупировал Голландию, Бельгию, Люксембург. С  недолгими  боями
немецкие войска обошли "линию Мажино".  Танковые  колонны,  изукрашенные  на
башнях крестами, стреляя, двигались через Францию к Парижу. Столица  Франции
была объявлена  открытым  городом,  и  Гитлер  в  длинном,  коричневой  кожи
блестящем пальто, держа в левой руке белые перчатки, прошелся по  Елисейским
полям к Триумфальной арке.
   Германия принялась бесстыдно, уже не заботясь об оправданиях  и  поводах,
захватывать, грабить, порабощать. Германия,  которую  Зубр  успел  полюбить,
немцы - честнейший, работящий, талантливый народ, среди которых у него  было
столько друзей.
   У него не осталось Германии, его лишали  России,  с  ним  пребывала  лишь
наука. Синие стены лаборатории, часть парка за окном,  вытоптанная  площадка
для рюх - вот как все сузилось.
   Рушились, падали королевства, правительства, горели города,  бомбоубежища
стали кровом, чемоданы - домами, горький дым поражений,  бессилия  и  позора
стлался над Европой.
   Как можно было  в  этих  условиях  сидеть  над  микроскопом,  возиться  с
мушками, препарировать, вскрывать разных козявок? Что это за  мозг,  что  за
нервы, которые могли отрешиться от грохота всеобщей войны? Вырубиться, и  не
где-нибудь в Америке, в Африке, а здесь, в центре событий, в Берлине?
   Понять до конца его поведение я так  и  не  смог.  Для  меня  в  тех  его
действиях было что-то вызывающее и неприятное.
   Но были некоторые его замечания, обмолвки, по которым мне  казалось,  что
не так все гладко у него складывалось. Что-то точило и грызло его душу в  те
годы. Было ему, видно, несладко. И хотя на любые упреки он имел что ответить
и выставить себя кругом правым, от этой самой правоты становилось ему самому
тошно. Дома бьют, долбают единомышленников, а он отсиживается у фашистов  за
пазухой...
   Тут я чувствую, что вступаю на зыбкую  почву  догадок  и  психологических
построений, от которых закаялся в этой вещи. Зубр тоже не допускал  никакого
"психоложества". Однажды я  заупорствовал,  выжимая  из  него  что-то  более
определенное. Но он отмахнулся: чужая шкура не  болит,  кусай  меня  собака,
только не своя,- а потом вдруг налился  кровью,  закричал:  "А  вы  как  все
сносили? Почему терпели?" И, тыча в меня пальцем,  стал  предъявлять  такое,
что у нас давно условились не ворошить, заторкали по углам, прикрыли.
   Он никогда не был анахоретом, не был одержимым, не был  фанатиком  науки.
Он жил "во все стороны", бурно и жадно. Теперь наука стала его убежищем.  Он
погрузился в нее, как водолаз, как спелеолог уходит в глубь пещер,  удалялся
от грохота войны, от слез и криков, от бомбежек,  набатных  призывов,  спеси
нацизма.
   Он  обдумывал  синтетическую  теорию  эволюции.  Выстраивалось  учение  о
микроэволюции.  Начиналась  она  с  популяции.  Постройка   возводилась   из
элементарного эволюционного материала - мутации и простых известных факторов
-  популяционные  волны,  изоляция,  отбор.   Открывалась   дивная   картина
миллионнолетних стараний природы, стало видно, как в ее  сокровенных  тайных
мастерских из бесконечного числа комбинаций отбирались лучшие. Так неведомым
образом действовали механизмы  отбора,  работа  то  убыстрялась,  то  что-то
происходило,  как  будто  природа  уставала.  Появлялись  какие-то  сигналы,
менялись признаки, краски...
   Он вспоминал разговор с Эйнштейном о прикосновении к тайне. Прикосновение
к ней - самое прекрасное и глубокое из доступных человеку чувств.  В  нем  -
источник истинной науки. Тот,  кто  не  в  состоянии  удивиться,  застыть  в
благоговении перед тайной, все равно что мертв.
   Само прикосновение было лишь сигналом о том недоступном ему. Зубру,  мире
ослепительной красоты и мудрости, который существовал в действиях природы.
   Что значила перед  волшебными  процессами  живого  -  война?  Не  так  уж
много...
   Сражения у Дюнкерка, на Висле отодвигались в ряд тысяч  других  сражений,
которые тоже когда-то слыли великими, историческими,  славными.  Задерживали
они ход истории, ускоряли? У каждого народа история состояла прежде всего из
истории его войн. Бесконечные войны ничего не решали,  ничего  не  прибавили
человеческому разуму.  Само  существование  "тысячелетнего  рейха"  казалось
безумным мигом перед вечными законами науки. Он гордился могуществом науки и
принадлежностью к ней. Она позволяла погрузиться в невнятный лепет  природы.
Слух его выбирал осмысленность - то, что он был способен  расшифровать.  Это
было немного, но он  первый  из  смертных  слышал  его.  Буквы,  слова  были
известны, связи между ними не было. Он следил за сплетением тончайших нитей,
осторожно ступал по блистающей проволоке с новым, свежим чувством  восторга.
Легче было понять путаницу движения планет,  звездного  неба,  чем  действия
простейшей букашки. Он считал любую  гусеницу  умнее  своего  ума.  С  какой
непостижимой гениальностью было устроено в ней все, каждая ножка,  ворсинка!
Разрозненные,  казалось,  явления  вдруг  соединялись  в  нечто  ошеломляюще
простое. Из кирпичей складывался собор. Впоследствии  спорили:  кто  Зубр  -
открыватель или пониматель? То есть тот, кто  нашел,  или  тот,  кто  первый
понял  и  объяснил?  Пожалуй,  большинство  склонялось  к  тому,  что  он  -
пониматель, для него результат измерялся приближением к  истине,  а  истинно
то, что плодотворно. Все равно его усилия лишь ступенька на лестнице, идущей
в небо. Да и можно ли  мерить  жизнь  результатами?  За  суммой  результатов
пропадает жизнь. А жизнь больше любых результатов. Жизнь - это прежде  всего
любовь. Научиться можно только тому, что любишь, и понять можно  только  то,
что любишь...
   Казалось бы, очевидная эта истина усваивалась с трудом,  немногими.  Зубр
иногда приходил в ярость от равнодушной методичности, от  спокойствия  своих
сотрудников.
   Вести из бушующего мира доходили все  глуше.  Он  пробивался  к  секретам
мастерства природы -  как  она  запускала  живое,  которое  потом  работало,
развивалось самостоятельно. Он  должен  был  понять  удачи  природы,  понять
устойчивость ее созданий  -  почему  чайка  остается  тысячелетиями  чайкой,
почему так важно разнообразие птиц, жуков. Самое трудное - увидеть то, что у
тебя перед глазами. Увидеть в мухе то, что не видели другие, хотя это  видно
всем.
 
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
 
   Нападение Гитлера на Россию взорвало мир Зубра, заставило  его  подняться
на поверхность. Война с русскими была неожиданностью, поражала  бесстыдством
и низостью. Только что звучали клятвы в дружбе. Риббентроп ездил в Москву...
   Лелька, дети, Царапкины - все они вдруг очутились  в  ловушке.  Не  стало
посольства, они превратились в пленников. По закону, как все граждане страны
противника, они обязаны были являться в полицейский участок для  отметки.  В
соответствующих  списках  ставили  галочку,  означавшую,  что  сие  лицо  не
скрылось. Требовали отмечаться каждую неделю. Всякая переписка оборвалась  -
и с Россией, и с Францией, и с Англией.  Радиопередачи  можно  было  слушать
только немецкие.
   В  Германию  эшелонами  пошли  посылки  с  Украины,  из  Белоруссии,   из
Прибалтики - награбленные одежда, продукты, картины, мебель. В пивных висели
карты военных действий, каждый день на  них  передвигали  флажки  дальше  на
восток. Но странно: спустя несколько месяцев в медном громе победных  маршей
и гимнов что-то  задребезжало,  впервые  повеяло  смрадным  запашком  тлена.
Немецкие войска еще рвались к Москве,  голодал  блокированный  Ленинград,  а
берлинский  обыватель  уже  учуял  первые   зловещие   признаки:   прибывали
переполненные составы  раненых,  в  пивных  стало  полно  инвалидов.  Война,
которая так бойко двинулась на восток, к зиме забуксовала, она  еле  ползла,
натужно скрежеща гусеницами,  мотор  войны  задымился,  утыкаясь  в  оборону
советских войск. А ведь сообщали, что войска эти давно уничтожены. В  криках
геббельсовских  пропагандистов  навостренное  ухо   улавливало   болезненный
надсад.
   Оттуда, через Зубра, я  стал  различать  немецкую  изнанку  нашей  войны,
выворотное ее обличье, неведомое нам.
   В Бухе мысль о неизбежности поражения Германии появилась рано,  сперва  у
русских, а к зиме 1941 года, после разгрома немцев под Москвой, и у  немцев.
С  научной  дотошностью  анализировали  средства,  резервы,  силы  сторон  и
убеждались в безумии затеянной войны с Советской Россией.
   В конце 1942 года начальник буховского полицейского участка сказал Зубру:
   - Господин доктор, вы нас знаете уже больше  пятнадцати  лет,  и  мы  вас
знаем столько же времени. Все эти годы  мы  жили  в  дружбе.  Ну  зачем  вам
таскаться к нам? Я эти галочки буду ставить сам.
   Высокая  репутация   знаменитого   ученого,   погруженного   в   какие-то
исследования над мухами и птичками, помогала и самому Зубру  и  кое-кому  из
его окружения. После войны из документов  выяснилось,  что  когда  на  Зубра
поступил донос, местный группенфюрер дело прекратил, сказав,  что  этого  не
может быть.
   Таким образом, лично ему ничего не грозило.  Здесь,  в  Бухе,  он  был  в
безопасности, мог "возделывать свой сад", ибо ценность всякой теории состоит
в ее плодоносности. Положение его  было  исключительно  выгодным.  Никто  не
мешал ему в условиях войны продолжать  заниматься  своим  делом.  Но  что-то
испортилось в нем самом. Чувства его очнулись, интерес к работе пропал.
   Глыба эта, которая, казалось, ни на что не отзывалась, вдруг  ожила.  Что
произошло? Неизвестно. Он знал, что в условиях гитлеровской Германии  ученый
должен стараться выжить, спасать культуру, передавать ее людям.  Теперь  все
менялось. То есть он по-прежнему считал, что  не  его  это  дело  -  бросать
гранаты, перерезать проволоку. Разрушительную сторону борьбы он для себя  не
признавал. Более эффективным он считал не убить десяток-другой мерзавцев,  а
спасти одного человека. Будь он в армии, он бы стрелял; в том же  положении,
в каком он находился, предпочитал спасать.  Во  всяком  случае,  он  не  мог
больше пребывать в бездействии. Его страна воевала с Германией,  и  от  него
требовалось участие.
   От себя - требовал, Фоме - запрещал. У него возникли первые разногласия с
Фомой,  старшим  сыном.  Фоме  было  уже  восемнадцать  лет.  Его  поведение
настораживало отца. О чем-то он догадывался, о чем-то  не  хотел  знать.  Он
лишь твердил Фоме: всякий  честный  человек  должен  делать  то,  что  может
делать, не более того. "Твое дело наука,- повторял он Фоме,- в ней ты можешь
более всего совершить. В науке!" Он мечтал, что Фома станет биологом.
 
 
   Постепенно  мне  становилось  ясно,  что  существовала  какая-то   группа
немецких  антифашистов,  связанная  с  Бухом,  они  помогали  военнопленным,
которым удалось бежать. В тех условиях самостоятельно бежать через  Германию
было безнадежно. Нашли, однако,  возможность  спасать  беглецов.  Надо  было
превратить их из военнопленных в рабочих, вывезенных в Германию  на  работы.
Для этого надо было снабдить  их  документами  Научились  изготавливать  для
советских  церковноприходские   свидетельства,   фабриковали   удостоверения
остарбайтеров. Еще какие-то бумаги. Подробностей мне установить не удалось.
   Все это происходило где-то рядом с  Зубром,  вблизи.  Его  не  посвящали.
Кое-чем Фома делился с матерью, с ней он был откровеннее.
   Далее надо было  устроить  беглецов  на  работу  Лучше  всего  для  этого
годились дальние хутора, туда их направляли батраками. Иногда просили  Зубра
взять к себе в лабораторию. Таких  тоже  набралось  за  годы  войны  немало.
Всего, по некоторым данным, насчитывалось  более  ста  человек,  в  спасении
которых приняли участие Зубр  и  связанные  с  ним  люди.  Фамилии  кое-кого
удалось  установить.  Прежде  всего  тех  ученых,   кого   пристраивали   по
лабораториям. Поиски этих людей заняли у меня много времени.  Надо  было  за
что-то зацепиться -  одно,  даже  единственное  свидетельство  многое  могло
раскрыть. Прошло сорок лет. Где эти люди? Куда разбросала их судьба, кто  из
них жив, как их искать?
   Если бы в свое время Зубр рассказал о том, как они спасали  людей,  можно
было бы найти больше свидетелей  и  фактов.  Но  он  никогда  ни  словом  не
обмолвился. Почему? Много позже я догадался, вернее, мне подсказали.
   Как проходили поиски  материала  -  это  особое  повествование.  Помогали
друзья и ученики Зубра, работала  целая  "оперативная  группа".  Еще  раз  я
убедился, насколько  преданы  они  его  памяти  -  Маша  Реформатская,  Коля
Воронцов, Валерий Иванов, Анна Бенедиктовна Гецева, Володя Иванов...
 
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
 
   Первым разыскали Гребенщикова. Он жил и работал в ГДР. Случай помог  мне.
Я ехал в командировку в Берлин, а оттуда в Веймар.
   Июнь стоял изнуряюще жаркий. Машина петляла по немецким проселкам. Мы  то
и дело сверялись с картой. В Берлине никто из  моих  друзей  не  слыхал  про
такой городок - Гатерслебен. На карте он был обозначен самым мелким шрифтом.
Из Берлина пытались созвониться с  Гатерслебеном,  разыскать  там  господина
Гребенщикова.  После  нескольких  попыток  телефонный  разговор   состоялся.
Гребенщикова просили принять меня, но он  отказался.  Он  болен,  он  занят,
словом, свидание наше невозможно. Разговаривала с ним моя  знакомая  Ева  Д.
Для нее вопрос был исчерпан. Ей было неловко передо мной,  она  не  ожидала,
что встретит такой холодный отказ, и старалась смягчить слова  Гребенщикова.
Я понятия не имел о том, что за человек этот Гребенщиков. Судя по  рассказам
H. H. Воронцова, Гребенщиков прожил в Гатерслебене  все  послевоенные  годы,
работал научным сотрудником в генетическом институте и  был  человек  весьма
милый, порядочный.
   - Вы сказали, что я хочу говорить с ним о Тимофееве? - спросил я Еву Д.
   - Конечно, я повторила все, о чем  вы  просили.  В  этом  можно  было  не
сомневаться. Ева в этих делах была безупречно точна.
   - Все-таки позвоните, пожалуйста, еще  раз.  Скажите,  что  я  все  равно
приеду,- сказал я.- Такого-то числа.
   Ева  пожала  плечами.  Она  не  понимала,  как  можно  при  таком  отказе
возобновлять разговор. Тем не менее она снова потратила кучу времени,  чтобы
дозвониться. У меня не было иного выхода. Гребенщиков - один  из  спасенных,
один из живых свидетелей. От него должна была потянуться ниточка дальше.
   Гатерслебен  лежал  в  стороне  от  моего  маршрута.  Надо  было  сделать
порядочный крюк, чтобы попасть в этот поселок, или городок, или как там  еще
числится эта дыра.
   Дыра оказалась благоустроенным институтским парком с  низкими  кирпичными
корпусами лабораторий. Сам Игорь Сергеевич Гребенщиков - худущим,  вытянутым
в длину человеком, похожим на  Дон  Кихота,  только  без  усов.  Говорил  он
по-русски безупречно, с приятной  старомодностью,  какую  у  нас  можно  еще
встретить кое-где в провинции. Игоря  Сергеевича  я  застал  в  лаборатории.
Много лет он заведовал отделом прикладной генетики,  занимался  кукурузой  и
тыквенными,  теперь  просто  научный  сотрудник,  поскольку  возраст  -   за
семьдесят. Учился он в Белграде. Родители вывезли его из России мальчиком во
время революции.
   Отвечал не сразу, как бы вслушивался  в  мой  вопрос.  Голова  втянута  в
плечи, весь настороже. Но,  к  счастью,  так  долго  он  держаться  не  мог.
Природное радушие взяло верх.
   В  детстве  он  увлекался  театром   и   жуками.   Точнее   -   навозными
жуками-скарабеями. Война застала Гребенщикова в Белграде. На  руках  у  него
был нансеновский паспорт. То есть был  он  бесподданный.  Согласно  немецким
законам 1941 года ему надлежало  ехать  на  работы  в  Германию.  Прибыв  из
Белграда в Берлин, он пытался устроиться куда-либо, но не мог. По  положению
он  имел  право  работать  только  на  государственных   предприятиях.   Ему
предписали отправиться в восточные области. Этого Гребенщиков не хотел.  Это
означало уже впрямую помогать фашистам в их оккупации. И тут  он  прослышал,
что в Берлине есть некий профессор Тимофеев,  который  помогает  иностранным
людям. Тимофеев - биолог, и это заставило Гребенщикова решиться. Он позвонил
в Бух. Тут  он  изобразил  голос  Зубра,  у  которого  что  по-немецки,  что
по-русски, что по-"аглицки" манера говорить оставалась  та  же.  Гребенщиков
объяснил ему: так, мол, и  так,  с  детства  занимался  жуками.  Приезжайте,
сказал Зубр. Это было в начале 1942 года. Следовательно, уже тогда в Берлине
знали, что есть такой Тимофеев, который пристраивает... Приехал. Встреча, по
выражению Игоря Сергеевича, была превосходная. После  всех  расспросов  Зубр
сказал: "Я вас устрою заштатным ассистентом".
   - И, представьте себе, устроил! Было это хлопотно. После этого все  равно
с некоторым страхом я отправился в Восточное министерство сообщить,  что  не
могу ехать, поскольку здесь  устраиваюсь  на  работу.  Принимал  меня  некий
Врангель. Видимо, из тех. Представьте себе  -  обрадовался!  Поздравил.  Вот
какие зигзаги случались.
   Гребенщиков  застал  в  буховской  лаборатории  других   пристроенных   -
француза-механика, грека Канелиса (сейчас он  в  университете  в  Салониках,
попутно отмечает Игорь Сергеевич), позже неведомым ему образом  появился  С.
Варшавский из советских военнопленных  (он  слышал,  что  тот  жив,  здоров,
работает где-то на Волге). Еще был Бируля, этого вывезли из Ростова эшелоном
на работы в Германию. Впрочем, может,  он  тоже  из  военнопленных,  но  его
оформили как  вывезенного.  Были  еще  голландец,  секретарша-полуеврейка  -
фамилии ему позабылись. Непонятно было, каким образом Зубру  удавалось  всех
их устраивать. Помогало, по мнению Гребенщикова, то,  что  Бух  находился  в
стороне, в пригороде, во всех смыслах на окраине, ибо на науку  гитлеровское
начальство внимания не обращало, тем более - какое значение для войны  могли
иметь генетика, биофизика?
   Гребенщиков предупредил, что ему известна  из  вырученных  Зубром  только
малая часть, те, с кем непосредственно приходилось работать; были и  другие,
но кто, сколько - не знает, считал, что не вправе интересоваться.
   Вскоре Гребенщиков смог выписать свою жену из Белграда и с головой влез в
работу, которой его усердно загружал шеф.  Жили  голодно,  недоед  заставлял
изворачиваться. Для кормления дрозофил выдавали патоку и  шроты  (кукурузную
дербь), сотрудники отбирали у своих дрозофил это питание,  посадили  мух  на
голодный паек. Присылали кроликов для опытов по радиации. Облученные кролики
в пищу не годились. По мере того как паек сокращался и  голод  увеличивался.
Зубр решил подвергать крол