осмотрел на крылышко  моли  в  спектроскоп  и
пришел  к  выводу,  что  гемоглобиноподобные  вещества  есть  всюду,  и  был
раздавлен великим австрийским биохимиком  Комозани.  И  вот  Кейлин  получил
Нобелевскую премию, прославив Мак-Муна, прославил себя. Но зачем  надо  было
давить Мак-Муна? Это просто была уверенность в себе, уверенность в том,  что
другие дураки.
   Отблески вулканического пламени Зубра полыхали на его остром лице.  Когда
они - и С. Шноль, и А. М. Молчанов, и Володя Иванов,  и  другие  -  начинали
говорить  о  Зубре,  во  всех  них  что-то  светилось.  Они  стараются  быть
беспристрастными и строго отмечают  всякое  нарушение  нравственных  правил,
ставят  в  вину  Зубру  неприятнейшее  ехидство,  грубость.  Коля   Воронцов
вспоминает, как сурово кидался Зубр на него, на Яблокова.
   - Очень тяжелый был собеседник, синяки, которые от него оставались, долго
не отходили. То, что я тратил время на общественные дела,  вызывало  у  него
ярость.
   И по лицу Воронцова ходят все те же счастливые отсветы давних огней.
   Нравственный уровень  Зубра  открывался  не  сразу.  Вначале  производила
впечатление его манера общения, его эрудиция, сила мысли.
   В его присутствии молодые проходили труднейший урок - доблесть не в  том,
чтобы доказать преимущества своей идеи, а в том, чтобы отказаться  от  своих
заблуждений, позволить себя опровергнуть, сдаться истине. Это бывает горько,
но это единственная возможность остаться в строю.
   Гёте писал в "Фаусте": "Ты равен тому, кого понимаешь". Владимир Павлович
Эфроимсон сказал мне когда-то по этому поводу: "Энвэ был выше  меня  потому,
что я его не понимал. Но дело в том, к а к я его не понимал. Так вот, так не
понимал, что он был на две головы выше меня. Поражала его работоспособность,
энергия. Все равно он многого не успел, но он успел связать нас  с  теми,  с
кем цепь времен порвалась". Я спросил у Валерия Иванова:
   - Попробуйте рассуждать без  личной  заинтересованности.  Наука,  как  вы
понимаете, не знает границ, ей все равно, где был открыт ген - в Канаде  или
Японии, важно - когда. Она  интернациональна  по  своему  смыслу.  Какая  ей
разница, где работал Зубр - у нас или в США, куда  его  звали  после  войны?
Уехал бы из Берлина на Запад и тоже работал бы успешно, избежал  бы  обид  и
неприятностей, а прибыль науке была бы та же.
   - Извините, это представить себе невозможно, чтобы он у нас  не  остался.
Моя личная заинтересованность - это заинтересованность целой школы.  Создать
школу удается не многим. Человек сто, если не больше, обязаны  ему.  Это  не
профессорское обучение. Это было воспитание. Нет, нет, науке не  все  равно.
Нигде бы он не сумел развернуться так, как на  родине.  От  его  присутствия
наша наука получила... как бы это сказать?.,  Достаточно  несколько  крупных
ученых, чтобы определить расцвет. Вот из фашистской Германии  уехали  десять
больших ученых - и все, вышел воздух. Физика, затем  математика  и  биология
пришли в упадок. То же было в Италии.  Критическая  масса  нужна.  В  Сибирь
Лаврентьев взял с собою человек восемь - десять больших ученых - и  появился
настоящий центр науки...
 
 
   Склонности к философии у Зубра не было. Однако  биология  заставляла  его
задумываться над вечными вопросами о смерти, душе, а значит, и о вере. Мысли
его были  не  вычитанные,  а  нажитые.  Молодые  тянулись  к  нему  с  этими
вопросами. Вот один из таких разговоров.
   - Мы с тобой оба глубоко верующие,- говорил Зубр.- Только  разница  между
нами в том, что я верю  в  существование  высших  сил,  а  ты  веришь  в  их
несуществование. Доказать ни я, ни ты свой тезис не можем, и никто не может.
   - Но я все время вижу отсутствие этих  высших  сил,  их  ненужность.  Мир
обходится без них и действует на основе других сил, познаваемых, логичных.
   -  А  эти  высшие  силы  недоказуемы  по  определению.  Они   -   высшие,
непознаваемые. Доказать их существование  нельзя.  Иначе  они  утратят  свои
атрибуты как высшие... Я считаю мою систему  более  простой  и  удобной  для
человеческого  бытия.  А  у  тебя  надо  все   время   признавать   веру   в
несуществование.
   - Вы вот отлучаете науку от религии, а наука занимается существованием.
   - Наука может устанавливать связи  между  явлениями,  а  решать  исходную
задачу философии она не может и за это не отвечает.
   - Любая религия - это просто ошибочная наука, потому что настоящая  наука
способна на основании своих постулатов и  логики  описывать  факты  и  часто
предсказывать действия материального мира...
   Это был не спор, а  именно  разговор,  не  философов,  а  естественников,
обсуждение на их уровне проблемы, в частности проблемы души и ее бессмертия,
что тогда волновало Зубра. Шла речь о том, что научная  постановка  проблемы
души бессмысленна. Существует или нет душа - научно рассмотреть нельзя.  Это
дано каждому непосредственно, и тут другому ничего нельзя доказать. Наука не
может доказательно опровергнуть тезис о бессмертии души. Но и религия  также
не может доказать свой догмат о Продолжении существования души после  гибели
тела.
   - К сожалению, проверить  экспериментально,  сохраняется  ли  твоя  душа,
никакой другой возможности, кроме смерти, не существует,- заключил Зубр.
   И опять все повисло между шуткой и серьезностью.
 
 
 
   ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
 
   То, что он все еще не был членом Академии наук, создавало неловкость.  Не
для  него.  Не  тот  был  характер,  чтобы  из-за  этого  чувствовать   себя
ущемленным.  Неловко  чувствовали  себя   другие   биологи,   увенчанные   и
признанные. Для  учеников  Зубра  положение  представлялось  несправедливым,
более того - абсурдным. Решено  было  втайне  от  него  что-то  предпринять.
Главные хлопоты взял на себя Николай Николаевич Воронцов,  а  затем  к  нему
подключился  Алексей  Владимирович  Яблоков.  Написанные  ими  тогда  бумаги
составили большую папку, по ней можно судить, какую огромную работу  они  на
себя взвалили. Прежде всего надо было расчистить  путь,  разъяснить  историю
его пребывания в  Германии,  отвести  облыжные  обвинения.  И  вот  с  конца
шестидесятых  годов  Воронцов   и   Яблоков   посылают   запросы,   собирают
свидетельства, документы, поднимают архивы, пишут справки. H. H. Воронцов  и
А. В. Яблоков - ныне известные биологи, со своими учениками  и  школами.  H.
Воронцов -  доктор  биологических  наук,  А.  Яблоков  -  член-корреспондент
Академии наук СССР, оба признанные, много  сделавшие,  прославленные...  Они
уже не помнят, что в те годы они, занимаясь делами  Зубра,  рисковали  своей
карьерой. Им давали понять, предупреждали. На них ничего не действовало. Они
жили в счастливом убеждении, что  если  защищают  правое  дело,  то  бояться
нечего. Они  добиваются  приема  у  руководителей  разного  рода  инстанций.
Показывают материалы, разъясняют, убеждают. Их поддерживают  академики,  те,
кто имел представление о работах Зубра.  Можно  лишь  поражаться  энергии  и
самоотверженности и H. H. Воронцова и А. В. Яблокова, я уж не говорю  об  А.
А. Ляпунове, М. В. Волькенштейне. Я находил в этой папке  письма  академиков
А. Яншина, Л. Зенкевича, В. Меннера, А. Прокофьевой-Бельговской... Не скрою,
мне доставляет удовольствие перечислять фамилии людей, которые  выступили  в
поддержку кандидатуры Тимофеева.
   Ценность собранных документов в том, что они  официально  и  окончательно
снимают все формальные возражения, слухи, какие циркулировали  в  то  время.
Например,  я   нашел   там   примечательное   письмо   президента   Академии
сельскохозяйственных наук ГДР Ганса Штуббе академику Энгельгардту:
   "...Николай  Владимирович  известен  мне  с  1929  года,  когда  он   был
руководителем отдела Кайзер-Вильгельм-Института в Берлин-Бухе. Нас связывали
в то время общие научные проблемы. При обсуждении этих проблем  и  во  время
следовавших затем вечерних прогулок было удобно беседовать  и  о  все  более
обострявшихся политических вопросах. В Бух тогда был  приглашен  Г.  Мёллер,
американец,  нобелевский  лауреат,  и  его  присутствие  вызвало   споры   с
национал-социалистами  буховского  института.  С   полной   ответственностью
утверждаю, что Тимофеев-Ресовский постоянно был на стороне антифашистов. Это
могут  подтвердить  другие  свидетели,   такие,   как   профессор   Мельхерс
(Тюбинген), профессор, доктор Баур. Из нашего общения постепенно образовался
маленький   кружок   ученых,   который   превратился   в   активную   группу
Сопротивления. Ученые, которые в последующие годы  притеснялись  фашистскими
властями, находили при  встречах  в  Бухе  возможность  откровенного  обмена
мнениями, получали указания  о  наиболее  целесообразном  поведении.  Сам  я
преследовался в 1936 году за антифашистскую деятельность  и  был  уволен  из
Института гибридизации.  Тимофеев  был  для  меня  в  это  время  образцовым
советчиком. Молодые коллеги  удерживали  его  от  излишней  активности,  что
позволяло относительно  спокойно  вести  научную  работу.  Кое-кто,  из  его
сотрудников вел антифашистскую деятельность вне  института,  и,  если  я  не
ошибаюсь, некоторые  из  них  переходили  на  нелегальное  положение,  чтобы
избежать ареста".
   Далее он пишет о гибели Фомы, судьбой которого он занимался после  войны,
и завершает:
   "С момента моего знакомства с Тимофеевым и до конца войны он был для меня
не только учителем в науке, его  высокие  человеческие  качества  привели  к
нашей тесной дружбе, которая неизменно сохраняется до сих пор".
   Я знал Ганса Штуббе, они с Зубром однажды нагрянули ко мне в  Ленинграде.
Мы просидели целый вечер, но мне не пришло  в  голову  спросить  Штуббе  про
антифашистскую группу в Бухе. Однако и сам  Зубр  не  заводил  разговора  об
этом,  не  воспользовался  приездом  Штуббе  в  СССР,   не   заручился   его
свидетельством.
   Неверно было бы считать, что его не заботила собственная  репутация.  Еще
как заботила! Почему же он молчал, так  упорно  отмалчивался?  Я  настойчиво
допытывался об этом у Воронцова и у Яблокова. С  некоторыми  оговорками  они
сходились в одном - гонор мешал. Оправдываться  не  желал,  доказывать  свою
честность, порядочность, любовь к родине. Не желал защищаться гибелью  сына.
Гордость не давала. Самолюбие.
   Перед кем оправдываться? Перед клеветниками,  шпаной,  людьми,  лишенными
совести? Кровь потомственного русского  дворянина  заставляла  его  молчать.
Он-то знал, что ни в чем не виноват, и этого  знания  ему  было  достаточно.
Гонор его захлестывал: если вы мне не верите, я не  унижусь  до  объяснений.
Что говорить, спесь не ум, а далеко  ведет.  Но  было  тут  и  самоуважение,
дающее свободу от всех суждений. Прежде всего он был ответствен перед своими
предками, перед честью своей фамилии. А перед вами, господа любезные,- нет и
нет.
   Чувства эти мало кто понимал, слишком они были архаичны.
   В нем вздыбился аристократизм. Это с ним бывало. Не зря биофизики выбрали
для своего юбилея его фотографию, где он восседает  на  ступеньках  лестницы
закутанный в одеяло,- ни  дать  ни  взять  римский  патриций  на  ступеньках
сената. Патриций этот время от времени надувался и перед нами без  меры.  Но
тот  же  аристократизм  заставлял  его  к   рабочему   человеку   относиться
уважительно, без хамства.  Он  мог  уничтожить  кого-либо  пренебрежительным
взглядом,  словом,  и  опять  же  в  этом  не  было  хамства.  Была  разница
происхождения, таланта, воспитания - разница между  мрамором  и  булыжником,
гончей и дворнягой...
   Отмалчиваясь даже перед друзьями,  он  поступал  неумно.  В  этом,  кроме
прочего, было еще обидное высокомерие. Теперь, оценивая  случившееся,  можно
понять Зубра, но нельзя его оправдать. Он позволял себя любить, и только. Он
не разрешал себе быть перед  нами  несчастным,  обиженным,  не  искал  наших
утешений. Это было неравенство, тайное чувство превосходства  человека  иных
сил, прав и обязанностей.
   Он ведь и в трамвае не ездил. Только на такси.  Расплачивался  бумажками.
Мелочь не признавал - плебейство! Спесь пучила его и в большом  и  в  малом.
Яблоков неутомимо  ходил  по  учреждениям,  хлопотал  за  него.  Но  однажды
сорвался: "Какого черта, почему сам не  шевельнется,  не  походатайствует  о
снятии судимости?" Он ответил: "Я никогда ни о чем не просил  и  просить  не
буду". Проявить бы  хоть  немного  гибкости:  написать  о  ком-то  рецензию,
похвалить, упомянуть, сослаться, признать -  мало  ли  возможностей?  И  это
помогло бы решить вопрос с Академией наук. Но он ни на что не шел.
   Интересно, что Яблоков не заспорил, не воспринял его ответ как  чванство,
снобизм. Фраза вырвалась у Зубра из  глубин  родовых,  стародавних.  Яблоков
точно уловил в ней принадлежность к другому веку,  нрав  предков.  В  чем-то
Зубр ощущал себя ближе к Александру Невскому, чем к современникам.
   Он был случайно уцелевшим зубром. Когда-то они были  самыми  крупными  из
зверей России - ее слоны, ее бизоны. Тяжелая махина, плохо приспособленная к
тесноте и юркости нынешней жизни, одинец, небывалый бычище...
   "Исчезновение зубров - безвозвратная гибель  частицы  опыта  адаптации  к
изменяющимся условиям существования. Миллионы лет  копила  жизнь  этот  опыт
адаптации..." - прочитал я в одной работе о зубрах.
   Конечно, мы не знаем, как эта "частица" поддерживала равновесие, как  она
способствовала развитию человека, но  как-то  она  действовала.  Без  зубров
что-то изменится и в человеке.
 
 
   Библейский Иов вел себя человечней: "Вот я кричу  "обида!",  и  никто  не
слушает;  вопию,  и  нет  суда".  Иов  призывал   бога   к   ответу,   искал
справедливости, требовал встречи с богом, чтобы доказать свою  невиновность.
Он не боялся единоборства. Он горько жаловался друзьям на  беззаконие  бога,
на  безжалостность  его,  оправдывался  перед  ними,  просил  их   внимания,
сочувствия:
   "Выслушайте же рассуждения мои и вникните в возражение уст моих".
   Зубр на месте Иова, наверное, надменно молчал  бы,  презирая  оправдания,
жалобы. В этом была его независимость и свобода от всех  властителей  вплоть
до Вседержителя. Собственное достоинство было для него превыше всего.  Пусть
другие  выясняют  правду,  тем  более  что  правда,  обнаруженная   другими,
убедительнее.
   Так ничего он и не открыл про антифашистское Сопротивление  в  Бухе,  про
то, чем занимались Фома и его друзья.
   Утрата оказалась непоправимой.
   Но глубоко  в  душе,  сквозь  все  осуждения  и  попреки  я  завидую  его
безоглядной свободе.
 
 
   С Академией  ничего  не  получилось.  Кандидатуру  его  не  допустили  до
выборов. Начальство убоялось. И с начальством спорить тоже убоялись.  А  ему
это было вроде бы совсем безразлично. Не получилось,  и  ладно.  Может,  это
поражение, а может, так и надо. Все относительно, и вчерашняя  ошибка  может
стать победой. Стоит повернуть  выключатель,  и  минувшее  осветится  иначе.
Щелчок - и все хорошо; щелчок - и все плохо. Щелчок: прошлое - цепь  потерь.
Щелчок - и оно предстает как цепь везений, открытий. В самом  деле,  сколько
их было, угроз неминуемой гибели, а ведь уцелел,  жив  курилка.  Можно  было
печалиться о том, как он терял родину, о том, как неприветливо  она  приняла
его. Можно было радоваться тому, что он вернулся на родину и как горячо  она
приняла его.
   Несколько жизней осталось позади. Три? Пять? Он  не  подсчитывал.  Где-то
дымили потухшие вулканы его увлечений. Текли реки. Воды их  опали,  вошли  в
русло. Шумели рощи.  Раскинулись  долины,  пройденные  им  когда-то.  Туманы
ползли в неведомых нам ущельях.
 
   Кончено дело, зарезан старик,
   Дунай серебрится, блистая...
 
   Путешествие  по  Америке,  мраморные  столы  в  греческих  ресторанчиках,
высокие стаканы с мутной мастикой,  итальянские  дворики,  тень  олив,  залы
конгресса... Некоторые его жизни так и остались скрытыми,  знание  мое  было
неполным, я неуверенно  обводил  лишь  известные  мне  контуры,  прерывистые
пунктиры жизни, соединял точки, между которыми зияли провалы.  Там  смеялись
неизвестные мне женщины, пылали вожделения и страсти, происходили попойки  и
драки.
   Архив Зубра пропал. Пропали  письма,  документы.  Пришлось  собирать  его
жизнь по обрывкам. Иногда отыскивалось такое, что никак было не  пристроить,
черт  те  знает  откуда  оно  вывалилось.  Ну  кто   бы   мог   подумать   -
законопослушность! Качество, которое, оказывается, свойственно ему было  так
же, как еретичность. Судебный приговор, например, он принял как должное. Был
закон о невозвращенцах? Был. Нарушил он этот закон? Нарушил. Все.
   Стихи были для него дороже, чем его  наука.  Он  ставил  их  высоко,  как
музыку. В глубине души он признавал талант  живописца,  талант  поэта  даром
божьим, как, например, красивый голос. То есть это было  нечто  ниспосланное
свыше. Наука была для  него  иное.  Ученый  обладает  способностью  задавать
точные вопросы природе, находить, улавливать, понимать ответы  на  них.  Тут
нет ничего исключительного. Раз я,  Тимофеев,  это  могу,  следовательно,  и
другие могут. А вот стихи настоящие написать -  это  я  не  в  состоянии  (а
сколько я их прочел!), рисовать не могу, музыку сочинять не могу. А в  науке
все и всё могут.
   Как выглядел мир его мечтаний? Куда он  уходил  в  них  -  к  звездам,  к
травам, букашкам? Что подавлял он в себе, какие  страсти  и  желания?..  Что
знаем мы про внутренний ход жизни человека, совсем не схожий с его речами  и
поступками? Что знаем мы про тайные страхи,  несостоявшиеся  подвиги,  укоры
совести?.. Что знаем мы про людей, о которых, казалось бы, знаем  все,-  что
творилось на душе у Пушкина или Гоголя?  Разве  стихи  исчерпывают  душевную
жизнь поэта? По капле дождя разве поймешь, что делается в облаке?
   В 1965 году Зубра наградили Кимберовской медалью "За замечательные работы
в области мутации". И до этого его награждали весьма  почетными  медалями  -
Дарвиновской (ГДР),  Менделевской  премией  (Чехословакия),  медалью  Лазаро
Скаланцани  (Италия).  Он  был  действительным  членом  академии   немецкой,
почетным   членом   -   американской.   Итальянского   общества    биологов,
Менделевского общества в Швеции, генетического общества  Британии,  научного
общества имени Макса Планка в ФРГ. И многих других организаций, которые  ему
надоедало перечислять. Подобные знаки внимания были, конечно, приятны, но он
не придавал  им  значения.  Кимберовская  медаль  была  крупнейшей  наградой
генетиков,  она  заменяет  Нобелевскую  премию,  поскольку  Нобелевской  для
биологов нет, в ней - признание серьезных заслуг, признание международное, и
Зубр с удовольствием показывал всем ее  большой  золотой  диск  и  бронзовую
копию. Тщеславие его было удовлетворено.  Особенно  его  веселила  бронзовая
копия:
   - Предусмотрена на тот случай, если золотой оригинал придется загнать для
пропитания, то есть предвидится будущая  нужда  и  безработица  награждаемых
корифеев. В основе, так сказать, славы заложена ее непрочность...
 
 
 
   ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
 
   Одним из поздних  учеников  Зубра  был  Анатолий  Никифорович  Тюрюканов.
Большой,  мужиковатый,  с  физиономией   грубой,   как   он   сам   говорил,
"шлакоблочной",  по  виду  недалекий,  простак,  по  выговору  работяга,  из
разнорабочих - словом,  не  скажешь,  что  ученый,  да  к  тому  же  тонкий,
культурнейший человек. Не то чтобы он специально создавал такой  свой  образ
(хотя это часто бывает!). Но природа явно  готовила  его  для  одного,  а  в
последний момент душу и ум  вложила  совсем  иного  предназначения,  как  бы
показывая, что всякие соответствия формы и содержания, то бишь вида и сути,-
ерундовина, человека  предугадать  невозможно,  по  внешности  определять  -
пустое занятие, и сколько бы мы ни изучали, как соотносятся обличие и  душа,
человек остается загадкой. К счастью.
   По специальности Анатолий Никифорович почвовед. Посему Калужскую  область
в