се  его
работы написаны  с  Дельбрюком.  Тогда  Дельбрюк  был  молодым  физиком.  Он
выступал перед Зубром в той же роли, что Воронцов и Яблоков.
 
 
   В человеческой культуре самое  древнее  искусство  -  искусство  общения.
Когда не было ни театра, ни живописи,  ни  музыки,  было  общение.  Из  него
родились все искусства.
   Трудно определить, в чём состояло искусство  общения  Зубра  и  можно  ли
назвать это искусством. Он не навязывал себя, не захватывал площадку и в  то
же  время  мог  ворваться  бесцеремонно   в   любой   разговор,   расшвырять
собеседников. Он выигрывал тем, что слушать его было интересно. Все  оживало
с его  появлением,  попадало  под  напряжение.  Его  просили  говорить,  его
хотелось слушать.
   Делать доклад он шел как  на  праздник.  В  этом  было  для  него  больше
самовыражения, чем в написании статьи. Шел счастливый от возможности  что-то
сообщить, в чем-то убедить, и люди тянулись  к  нему,  чувствуя,  что  живое
общение ему дороже всего остального.
   Силы влияния или обаяния его личности были таковы, что люди, сами того не
замечая, перенимали его выражения, его манеры.
   - Годами я говорил, интонационно подражая Энвэ,- признался мне Молчанов.-
Я даже не сопротивлялся, а активно вживался в эту роль, обезьянничал.
   Его это не тяготило, у него не возникало комплекса Демочкина. Он подражал
охотно, как и другие.
   - Меня не волновала проблема обезьянничанья,-  продолжал  он.-  Бывали  у
меня периоды, когда я прекрасно имитировал Энвэ, потом это исчезало.
   Главным было - перенимать его мысли. Происходило запечатление, импринтинг
- есть такой термин в генетике, запечатление на таком глубоком  уровне,  что
спустя десятилетия мне воспроизводили  его  слова,  его  выражения,  как  он
вскакивал, носился взад-вперед, как свирепел, добрел...
   В Миассове большинство не понимало докладчиков. Как, впрочем, и на других
симпозиумах,  школах  подобного  рода.  Да  еще  если  математики  и  физики
намешано, то  не  разберешь,  в  чем  там  суть.  Зубр  на  докладах  обычно
подремывал,  опустив  голову,  свесив  губу.  Когда  действо  кончалось,  он
открывал глаза  и  подводил  итоги.  Все  прояснялось.  У  него  был  талант
извлечения смысла. Он умел соединить частные, казалось бы, разрозненные вещи
и сказать, зачем это нужно в-пятых. Это был один из  его  любимых  вопросов:
"Почему сие важно  в-пятых?"  И,  бывало,  следовало  печальное  заключение:
"В-пятых, сие вовсе и не важно".
   Ему помогала замечательная память. Память - это  не  талант,  но  талант,
обладая памятью, успевает во много  раз  больше.  Анна  Бенедиктовна  Гецева
рассказала: когда она приехала впервые в Миассово, познакомилась с Зубром  и
представилась, что она из зооинститута, то он спросил, кто  у  нее  заведует
отделом. Ах, Попов? Так это Владимир Вениаминович,  он  напечатал  статью  в
1921 году в таком-то журнале о таких-то таракашках? Как  же,  известно!..  А
она сама и понятия не имела об этой работе шефа...
   В Обнинске  вокруг  него  по-прежнему  бурлила,  клокотала  молодежь  его
лаборатории, и те молодые, что наезжали из Москвы, и те,  что  тянулись,  не
могли оторваться от него со времен Миассова, и те, что прилеплялись  к  нему
после каждой биошколы.
   Собирались  на  его  обнинской  квартире  (а  где   же   еще?),   обычная
трехкомнатная квартира в стандартной новостройке, с низкими потолками. Урчал
помятый  самовар,  Лелька  разливала  чай,  он  же  носился  взад-вперед  по
столовой, по своему кабинетику, был  так  же  размашист,  зычен.  Невозможно
понять, как он мог бегать среди людной тесноты, неразберихи рук, ног, голов.
   Ничто не менялось. Если не  считать  генетики,  радиологии,  биофизики  и
прочих наук.
   Со времен Дрозсоора порядок оставался тем же, все происходило  точно  так
же, как в Берлине, как на Урале. Незыблемо, несмотря ни на что.
   Как-то мы приехали в Обнинск вместе встречать  Новый  год.  В  молодежном
застолье Зубр и Лелька мало отличались от своих аспирантов, сотрудников,  от
этих наехавших из Москвы и  еще  невесть  откуда  молодых.  Песни  они  пели
громче, слова знали лучше, он так же  танцевал,  так  же  дурачился.  Читали
стихи.  Устроили  капустник.  Стоял  Большой  Всеобщий  Треп.  Все   смерчем
завивалось вокруг Зубра, никто не ревновал, не соперничал с ним.
   Наутро, выспавшись, катались на лыжах (вот этого он не  признавал),  а  с
обеда опять сидели за столом, допивали, доедали и уже не могли оторваться от
ученых, то есть своих рабочих, разговоров, в которых я  не  смыслил,  но  из
любопытства записывал отдельные фразы. Его и не его, спровоцированные им:
   - Инженеры забывают, что биосфера нужна не только в виде пищи.
   -  Избавиться  от  дураков  нельзя,  мы   можем   только   тормозить   их
деятельность.
   - Верхний ярус леса, если  он  мощный,  например  затененный,  определяет
нижний ярус - тенелюбы,  теневыносливые.  При  лучевых  поражениях  страдает
верхний ярус, освобождая нижний ярус, и  тот  начинает  формировать  верхний
ярус.
   - Синтетика, когда одно биосырье заменяют другим. Овцы  осиной...  А  что
можно уничтожить быстрее? Это еще вопрос!
   - Я думаю, что мы можем задохнуться быстрее, чем помрем с голоду.
   - В природе есть угнетенные и угнетатели.
   - Апостол Петр трижды отрекся от Христа, и  это  не  помешало  ему  стать
одним из главных апостолов.
   - Давайте нарушим изоляцию популяции и проверим давление изоляции.
   Они теребили какую-то идею накопления радиомутации, выхватывали ее друг у
друга, грызли ее и так и этак, тянули в разные стороны. Это была игра, и это
была работа.
   Притомясь, запустили на проигрывателе грузинскую музыку.
   Музыка входила в процедуру их общения. Зубру мало было рабочих споров, он
организовал у себя на дому (опять же - где же еще?) нечто вроде семинара  по
истории музыки и вообще  искусств.  Собирались  раз  в  две-три  недели.  По
очереди выступали с разными сообщениями. Гуманитарное образование, рассуждал
он, закончилось  у  всех  его  гавриков  в  школе.  Музыкой,  например,  они
последний раз занимались в седьмом классе, на уроках пения. С тех пор только
укреплялись в своем невежестве и деградации. Поскольку  в  университетах  на
биофаках никакого гуманитарного пополнения организма не происходит. Несмотря
на диплом высшего  образования,  а  также  аспирантуру,  то  есть  наивысшее
образование, все равно цивилизованными людьми их считать нельзя.  И  в  этом
дремучем состоянии они хотят превратиться в профессоров и  наставников.  Что
окончательно опозорит нашу интеллигенцию.
   Речи эти сопровождались наглядной демонстрацией серости, а  то  и  полной
темноты деградантов, которые пытались отстоять  себя.  Проверки  позорили  и
приводили строптивых к общему знаменателю.
   Начались занятия семинара. Совершенно новая пища ума увлекла  молодых.  О
грузинских песнях, инструментах.  О  Гайдне.  О  Рерихе...  А.  А.  Ярилену,
например, поручили доклад о старых полифонистах. На плохоньком  тимофеевском
проигрывателе иллюстрировали.
   Набивалась орава двадцать - тридцать душ. Сидели кое-где, в  коридорчике,
на полу, под столом. Потом чаевничали с печеньем. Кто пристраивался ближе  к
хозяйке получить чай покрепче - "без обману". Собирались  в  восемь  вечера,
расходились в двенадцать.
   - Хорошо нам было не  информацией,  а  духом  расположения,-  рассказывал
Александр Александрович Ярилен.- Мы ведь невесть какие знатоки, а  он  делал
так, что мы не стеснялись. Может, потому что  он  встревал,  подначивал.  Он
любил выдвигать формулы:
   "В девятнадцатом веке я  знаю  четырех  великих  художников  -  Александр
Иванов, Делакруа, Ван-Гог и Врубель". И  все.  Спорить  бесполезно.  Он  так
считал, и попробуй Сурикова вставить. Не получится.  Сомнет.  Изрешетит.  Но
при этом формулы его запоминались, усваивались: "Леонардо всерьез гениальный
человек. Всерьез гениальный  человек  это  здоровый  человек.  Бывает  такой
масштаб личности, что не поймешь, человек это или бог".
   Ярилен вспоминал свою борьбу за  Скрябина,  которого  он  любил.  Удалось
добиться, что Скрябин  пианист  хороший,  есть  фортепианные  вещи  удачные,
симфонические же ерунда.
   - И я  соглашался,  не  сумел  отстоять.-  Ярилен  не  стесняется  своего
поражения, он посмеивается, разглядывая те проигранные Зубру схватки.-  Зато
Римского-Корсакова он мне открыл. Я обожал Стравинского и узнал, что он тоже
любил. Радости было много, мы обнялись. Густава Малера он, например,  считал
безнадежно скучным. Самое замечательное, когда он сам брался делать  доклад.
Все вырастало. Появлялись иные мерки. То, чего он не  знал,  угадывал,  тоже
было интересно. К своим докладам он готовился.  Придешь  чуть  пораньше,  он
ходит, нервничает, бормочет. Так было и когда к нему приезжали школьники  из
Москвы, восьмой-десятый класс.  Тоже  готовился,  материалы  заказывал.  Ему
безразлично  было,  академикам  или  ученикам  читать  лекцию  -   одинаково
ответственно...
   Года полтора семинары эти шли как  нельзя  лучше,  пользовались  огромной
популярностью. Счет их пошел на четвертый десяток, когда  вдруг  разразилась
гроза. Появилось в городе новое Лицо, новый начальник. Отличался он  твердым
убеждением, что на нынешнем этапе наибольшее зло и  неприятности  происходят
от интеллигенции.
   Проведав о каких-то семинарах на дому, он установил,  что  они  нигде  не
оформлены,  следовательно  являются   недозволенными.   Значит,   не   могут
называться семинарами, а представляют из себя недозволенные сборища. Кто  же
их проводит? Ученый, который во время войны работал в  фашистской  Германии.
Между прочим, насчет ученого тоже вопрос - что  за  ученый,  если  не  имеет
положенных дипломов. Он и не профессор, и не доцент. Сидел. Вообще личность,
не заслуживающая доверия.
   На семинары стали приходить посторонние люди. Молча записывали.  Затем  с
трибуны начальник разразился гневной речью с цитатами. Ничего этакого-такого
в  цитатах  не  было,  но  в  то  же  время  они   выражали   аполитичность,
безыдейность, отсутствие марксистского подхода. Сборища, как  он  выразился,
имеют "душок". Куда  смотрела  общественность?  Как  позволили,  чтобы  нашу
молодежь... Кому доверили...
   При своей гордыне Зубр и пальцем не пошевельнул  бы  в  свою  защиту.  Но
семинара было жалко, и Зубр решил отправиться на переговоры  с  начальством.
Его отговаривали. Никакое замирение  с  этим  Лицом  невозможно,  зачем  ему
замиряться, у него совсем другой интерес. Однако Зубр был уверен, что сумеет
растолковать, опровергнуть наветы, любому  человеку  можно  показать,  какое
полезное дело эти семинары для ребят.
   Явился он на прием. Смиренно сидел в приемной. Час, другой. Накалялся, но
терпел. К обеду секретарша, притворив  дверь  кабинета,  сказала:  "Идите  к
инструктору, сам вас принимать не будет". Сказала,  восхищенная  могуществом
своего тщедушного шефа над этой косматой громадиной.
   Ученики его, эти молокососы, которым он втолковывал  про  Рубенса  и  про
Стравинского, куда лучше него  разбирались  в  порядках  этих  канцелярий  и
кабинетов.
   Семинар прикрыли. Ничего не помогло. А раз прикрыли, то можно было искать
виноватого. Виноват руководитель. Предложено было его из института уволить.
   Оборвались работы. Один за другим стали уходить его  ученики,  кто  куда.
Самого Зубра вскоре пригласил к себе в  московский  институт  академик  Олег
Григорьевич Газенко, и там он проработал до последних своих дней.
   В  Кембридже,  где  была  лаборатория  Резерфорда,  на  стене   изображен
крокодил.  Таково  было  прозвище  великого  физика.  В   Обнинске,   может,
когда-нибудь  повесят  доску  с  изображением  зубра.  Но  тогда,  в  начале
семидесятых, городскому начальству хотелось избавиться от этого человека, им
и в голову не приходило, что память его будут чтить.
   В сентябре, перед тем как лечь в больницу. Зубр собрал друзей,  старых  и
молодых. Ему шел восемьдесят второй год. Смерть Лельки пригнула его,  словно
тяжесть жизни навалилась уже  неразделенная,  тащить  надо  было  за  обоих.
Нижняя губа еще больше выпятилась. Краски на лице поблекли, в бледных чертах
резче проступила древняя его порода. Старческого, однако, не было, заматерел
- да, но стариком так и не успел стать.
   Мысль его оставалась свежей и острой. Недавно вдруг  взял  и  продиктовал
статью в "Природу" о том, что следует изучать в биологии.  Статья  произвела
впечатление. Ему не было износа, хватило  бы  на  столетие,  если  бы  рядом
оставалась Лелька.
   Все понимали, что собрал он их неспроста. Старались шутить,  вести  себя,
как обычно. Не получалось.
   Он сказал,  что  жизнь  его  была  счастливой  благодаря  хорошим  людям,
окружавшим его и Лельку. Это была правда. У него не было ни горечи, ни обиды
за все то, что пришлось перетерпеть, за клеветы, за несправедливые удары, за
то, что  "недодали"...  Оказывается,  куда  дороже  академических  и  прочих
званий, кресел, наград было то, что много людей любили его, помогали. Ходили
по очереди читать ему,  держали  его  в  полном  курсе,  вели  его  домашнее
хозяйство. Народу вокруг него не убавлялось. Какие-то юнцы, совсем  молодые,
никому не знакомые, липли к нему, толклись  табунами,  хотя  теперь  у  него
вовсе не было ни положения, ни должности. Приходили  слушать,  поднабраться,
попользоваться, и это было хорошо.
   Слово "прощание" он не произнес. Но понимали, что это  и  есть  прощание.
Происходило как у древних римлян - уходящий, покидающий  этот  мир  призывал
друзей, чтобы проститься с ними. Спокойно и  мужественно  они  рассуждали  о
смерти. Например,- бывает ли смерть славной, или же она безразлична.  "Никто
не хвалит смерть,  хвалят  того,  у  кого  смерть  отняла  душу,  так  и  не
взволновав ее".
   Он пребывал еще с ними,  но  в  каком-то  ином  времени.  Может  быть,  в
прошлом? Но иногда он взглядывал на них затуманенно из  такого  далека,  где
вообще не было времени. Все понимали, что дойти туда необходимо, а вернуться
оттуда нужды нет. И смерть оттуда никакое не явление, не загадка,- она всего
лишь  конец  жизни;  можно  этот  свиток  взвесить  на   руке,   развернуть,
посмотреть, что же там за рисунок получился,  ибо  жизнь  сама  по  себе  ни
благо, ни зло, как догадались те же римляне, она  лишь  вместилище  блага  и
зла.
   Он не горевал, расставаясь с ними, то есть с жизнью. Может быть,  потому,
что ему мечталось встретиться с Лелькой. Не то чтоб  он  верил  в  загробное
существование, но душа-то должна остаться. На это  он  надеялся.  Душа  ведь
существует  в  виде  какой-то  психической  точки,  значит  души  их   могут
встретиться. Это была вера для себя. Всего лишь вера, которую он не путал со
своими знаниями.
   Каждому он что-то присоветовал, мимоходом, чтобы без торжественности.  А.
А. Ярилену, например, сказал об иммунитетах: "Он, который этим не занимался,
сказал мне несколько фраз,  я  запомнил  их  навсегда,  они  касались  самой
глубины, сути дела".
   О своих работах он не говорил. Раньше или позже они станут  "историческим
этапом". В них будут обнаружены, уже обнаруживаются ошибки, погрешности, то,
что он принимал за один  процесс,  на  самом  деле  было  три  одновременных
процесса,-  все  это  называется  прогресс.  Новое  объяснение  ждет  та  же
участь...
   Он уходил, как уходит зверь, почуяв приближение смерти. Звери  забиваются
в глушь, в тайные убежища. Люди уходят в себя, спускаются в долины памяти...

 
 
   ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
 
   Биофизиков собралось много. Съехались они со всей страны. Формально -  на
праздник, но под предлогом праздника, развлечений и банкетов  они  проводили
симпозиум. У них все шло наоборот. Впервые я видел столько биофизиков сразу.
Выглядели   они   одинаково   молодыми.   Двадцатилетние,    тридцатилетние,
сорокалетние - при этом одинаково молодые. Свежие, загорелые  лица.  Усатые,
бородатые, лысеющие мужчины, совсем юные девицы... Они одинаково бесились, у
всех мелькали одни и те же словечки, шуточки, они одинаково хохотали, вернее
гоготали.  Сходство  объяснялось  тем,  что  они  имели  одних  и   тех   же
"родителей", происходили из одного гнезда -  из  кафедры  биофизики  физфака
МГУ, которая справляла свой юбилей - четверть века существования. Я попал  к
ним случайно. Мне давно надо было поехать в Пущино. Там у С. Шноля хранились
пленки с записями рассказов  Николая  Владимировича.  Мой  приезд  совпал  с
празднованием юбилея кафедры, которую Зубр хорошо знал. С Зубром мне  везло,
удача преследовала меня.
   Билет на юбилейные празднества  был  сделан  затейливо  -  со  стихами  и
карикатурами  на  нынешних  руководителей  кафедры.  На   развороте   билета
выстроилась шеренга бюстов создателей, вдохновителей отечественной биофизики
в университете. Бюсты корифеев напоминали римских императоров. Они все  были
академиками - Петровский, Тамм, Семенов, Ляпунов, все, кроме Зубра,  но  его
бюст нарисовали в  центре.  А  в  зале  заседаний,  куда  поставили  большие
фотографии, его портрет был самый большой - тот, где он  сидел  на  лестнице
закутанный в байковое полосатое одеяло. Одеяло выглядело как  тога,  сам  он
мог сойти за Цезаря.
   Его давно уже не было в живых, но, похоже,  никто  с  этим  не  считался.
Обстановка была, как в Миассове, как на его семинарах. Здесь царил его дух.
   На сцену выходили докладчики, воспитанники кафедры.  Они  рассказывали  о
себе - кто что сделал после окончания. Говорили просто  и  весело,  так  что
даже  я  кое-что  понимал.  Из  зала  перебивали  репликами,  острили.  Сами
докладчики  подтрунивали   над   собой   больше   всех.   Они   предпочитали
иронизировать, нежели  преувеличивать  значение  своих  работ.  Такова  была
традиция - "никакой звериной серьезности". Судя по их сообщениям,  биофизика
была сродни ловле лукавых бесов, выглядела наподобие игры в жмурки или  игры
"вверх-вниз". Правда, было не похоже, чтобы эта игра доставляла  им  большое
удовольствие.
   Принято считать, что научная работа дает человеку высшее  удовлетворение.
Открытие и есть подлинное счастье, бескорыстное, пример всем, кто хочет быть
счастливым,- на этом вырастали поколения, это обещали романисты, да  и  сами
патриархи науки утверждали так в своих обращениях к молодежи.
   - Боюсь, что  занятия  наукой  -  патология,-  сказал  Лев  Александрович
Блюменфельд. Он выступил последним, в заключение, как  заведующий  кафедрой.
Он не хотел ничем отличаться от своих студентов.- Многие из  вас  убедились,
что удовольствие от науки - приманка для непосвященных. Радость успеха,  что
маячит впереди, достается так редко, что не следует на нее рассчитывать.  Да
и, кроме того,  удовольствие  вовсе  не  связано  с  большими  результатами.
Занятие  наукой  скорее  напоминает  мне  болезнь   вроде   наркомании   или
алкоголизма. Пьешь потому, что не можешь не пить. Отказаться нет сил.  Пьешь
- и противно, как говорил один алкаш, но не пить еще противнее.
   Лев Александрович припоминал, сколько у него  лично  было  случаев  такой
радости за эти четверть века. Насчитал всего пять. То есть в среднем  раз  в
пять лет выпадает успех, удовольствие найти что-то стоящее.  И  то  один  из
случаев был ликованием неоправданным. Потом выяснилась ошибка  -  результаты
пришлось опровергнуть, удача не состоялась. Остается четыре.  Четвертый  раз
был десять лет назад, когда, чтобы что-то понять в неравновесных состояниях,
пришлось писать о них книгу. До этого  Лев  Александрович  сделал  несколько
докладов, в которых  никто  ничего  не  понял.  Сам  он  понимал  не  больше
слушателей. Когда же написал больше половины книги, сообразил  что  к  чему.
Все прояснилось - и это было наслаждение.
   Другой случай произошел, когда он лежал в больнице  с  инфарктом.  Нельзя
было ни читать, ни писать. Оставалось думать -  "занятие  малопривычное  для
научного работника". Стал он думать и обдумал проблему слабых взаимодейств