ольшой: можешь приблизиться к ней
с любого бока... Психология играющих  в  рулетку  -  занятная  штукенция.  У
многих людей эта страсть дремлет. Проснулась она и у моего адмирала. Человек
он был небогатый по тогдашним понятиям. Жалованье адмиральское -  и  только.
Министерское жалованье и то было  небольшое.  Мой  отец,  например,  получал
вдвое больше министра. А профессор  получал  вдвое,  а  то  и  втрое  больше
министра. Адмирал взял с собою  все  золотые  франки,  какие  у  него  были,
немного, и никак не мог их проиграть: куда ни ставит, все ему  прибавляется.
Бог игры взял его за руку и повел. Игроки знают  такое  наваждение.  Тут  не
рассуждай и не  отрывайся.  Дошел  он  до  редкого  события  -  сорвал  банк
Монте-Карло. Сколько это в точности - не помню, три  миллиона  или  же  пять
миллионов франков. Одним словом, в этот день банк прекращает платежи, и  вся
музыка кончается до завтрашнего вечера.  Выплатили  ему  деньги.  Он  послал
длинную телеграмму  моему  деду,  своему  братцу:  присмотри,  мол,  хорошее
именьице поблизости. И отправил сколько-то тысяч франков на задаток. Сам  же
пошел со своей эскадрой дальше.  Он  не  был  ни  кутила,  ни  пьяница,  но,
приезжая в очередной  порт,  отправлялся  в  ресторан  и  открывал  его  для
местного населения, чтобы пили и гуляли в честь российского флота. Будучи  в
Италии  мальчиком,  мы  с  отцом  заставали  еще  в  портах  людей,  которые
вспоминали, как один русский поил и  кормил  горожан.  Так  он  добрался  до
Константинополя. Оттуда дед получил от братца телеграмму - вышли сто рублей.
Все миллионы спустил. Было это в начале девяностых годов. Вышел  в  отставку
высокопревосходительством. Я  видел  его  в  парадной  форме.  Ослепительное
зрелище! С этой формой тоже был случай на моей памяти,  в  девятьсот  шестом
году.
   В Калуге сидел тогда отвратный губернатор. Земцы с  ним  не  ладили.  Они
старались завести ветеринарные пункты,  чтобы  присматривать  эпизоотическое
состояние бессловесных скотов, кормящих всяких словесных скотов.  Губернатор
же чинил им препятствия. Адмирал слушал, слушал жалобы земцев, которых  мало
уважал, да как закричит на них: "Что вы  языками  попусту  чешете!  Как  так
губернатор противится? Раз дело правое, значит, заставить его  надо".  Велел
заложить карету четвериком, на козлы - кучер, на запятки - матрос его бывший
(он любил ездить по-старинному), а  в  карету  приказал  посадить  полдюжины
овец. И поехал в Калугу. Подкатил к губернаторскому дому. Там  увидели,  что
вылезает полный адмирал во всем обличье, при всех регалиях, лентах. Доложили
губернатору. Тот выбежал на крыльцо приветствовать. Высокопревосходительство
вошел в переднюю. "Мне,- говорит,-  сообщили,  что  ты  против  ветеринарных
мер".  На  "ты"  его,  начальственно.  "Надо,-  говорит,-   вводить   пункты
ветеринарные. Но раз ты против, привез я  тебе,  милейший,  полдюжины  своих
овец, лечи их". Хлопнул в ладоши, и матрос загоняет их в губернаторский дом.
Губернатор  в  ужасе.  Лепечет,  что  неправильно  его  поняли.   "Ну,   раз
неправильно - другое дело. От тебя  только  бумажка  требуется.  Присылай  в
ресторан, я там обедаю. Пришлешь?" - "Пришлю".
   Адмирал погрузил обратно своих овец. Поехал разыскивать земских деятелей.
Повез их в ресторан. Сидят выпивают.  Является  нарочный  от  губернатора  с
бумагой. Земцы обалдели...
   Адмирала Зубр хорошо помнил  и  кончину  его  помнил.  Отпраздновав  свое
восьмидесятипятилетие, адмирал привел все дела в порядок, огласил  завещание
и застрелился из револьвера системы "бульдог".
 
   Кончено дело, зарезан старик,
   Дунай серебрится, блистая,
 
заключал он своей излюбленной присказкой. 
 
 
 
 
   ГЛАВА ПЯТАЯ
 
   - ...По случаю такой жары все участники семинара заходят в воду по горло,
а докладчик по пояс,- предложил Зубр.
   Докладчик, Владимир Павлович, хоть и фронтовик и  в  те  годы  отнюдь  не
пожилой, пришел в некоторое смущение, счел это неуместной шуткой, более того
- неуважительной по отношению к докладчику: слушание  в  воде  -  обстановка
явно неподходящая. Происходило это в Миассове в девятьсот пятьдесят  восьмом
году. К такому еще не привыкли. По крайней мере, биологи. Тогда Зубр со всей
серьезностью поставил  вопрос  на  голосование:  подходящая  обстановка  или
неподходящая? Разумеется, большинством голосов признали, что  в  такую  жару
нахождение семинара в воде - вполне подходящая обстановка.  После  чего  все
слушатели разделись и полезли в воду - студенты и  доктора  наук,  девицы  и
пожилые люди, и сам Зубр. Докладчик, хоть и остался на  берегу,  должен  был
разоблачиться до трусов. Свои графики он чертил мелом на опрокинутой лодке.
   Из всех заседаний запомнилось более всего  это,  в  воде.  Запомнилось  и
самому Владимиру Павловичу, несмотря на то, что оно вроде бы шокировало его.
Запомнилось всем участникам и его сообщение. Потому что - в воде. Хотя оно и
само по себе заслуживало.
   - После доклада он меня поцеловал. Это было посвящение. Я почувствовал: у
меня отрастают золотые шпоры.-  Он  замолчал,  пораженный  какой-то  мыслью,
потом сказал: - Помните, в "Фаусте": "Ты равен тому, кого  понимаешь".  Зубр
был выше меня, потому что я его не понимал. Но дело в  том,  как  я  его  не
понимал. Так не понимал, что он был на две головы выше меня.
   Владимир Павлович о себе достаточно высокого мнения.  Он  человек  скорее
скептический, чем восторженный. Характеристики, которые он дает людям,  едки
и разоблачительны, а здесь... Я раздумываю, в чем же непонятность Зубра.
   - Он обладал стратегическим подходом к биологии. Это так же, как если  бы
я, мысля на уровне командира батальона, пытался понять мышление командующего
фронтом.
   Снова он вернулся  к  тому  поцелую,  которым  гордился  не  меньше,  чем
фронтовыми орденами.
   По вечерам на берегу Можайского моря устраивали костер  и  большой  общий
треп. Главой трепа был Зубр.  Он  заставлял  выступать  старых  профессоров,
докторов и прочих мэтров. Кто  о  чем:  о  своих  путешествиях,  о  картинах
Рериха, о женской красоте, о стихах Марины Цветаевой.
   В  желтом  танцующем  свете  костра  совершались  превращения:  некоторые
известные,  заслуженные  ученые   оказывались   бесцветными   рассказчиками,
многословными, лишенными собственных мыслей. Они сообщали вещи банальные, от
приближения эти люди проигрывали. Выйдя из храма  науки,  жрецы  становились
скучноватыми обывателями. Но были и такие - чем ближе, тем интереснее.  Были
сочинители  весьма  неплохих  стихов,  были  остроумцы,   были   талантливые
рассказчики, были знатоки истории. Тем не менее  все  это  рано  или  поздно
приедалось, и тогда обращались к Зубру, упрашивали его что-нибудь рассказать
о себе. Жизнь его казалась неисчерпаемой...
 
 
 
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
 
   Наступали на юг, он был рядовым красноармейцем  113-го  пехотного  полка,
потом военное счастье перевернулось, и  они  стали  отступать  перед  "дикой
дивизией", как называли мамонтовские части. Его назначили командиром взвода.
Командовал он недолго, подхватил сыпняк. Его пришлось оставить  на  каком-то
хуторе. Полк его расколошматили. Он лежал без  призора  не  помнит  сколько.
Зима еще держалась. В бреду он выскакивал наружу, на  снег.  Мимо  проходила
красная воинская часть. Хозяин хутора постарался сбыть его.  Санитары  взяли
его и,  как  тогда  выражались,  "ссыпали"  на  сыпной  пункт,  то  есть  на
солдатский  сыпнотифозный  пункт.  Разместился  пункт  на  сахарном   заводе
километрах в двенадцати от Тулы. Лежали вповалку и командиры и красноармейцы
в главном заводском корпусе. Окна были повыбиты. "Ссыпали"  туда  солдатиков
сыпнотифозных, брюшнотифозных, с возвратным тифом, с пятнистым  тифом  -  со
всеми тифами; а также контуженных, простуженных и прочих. В конце концов все
получали тот или иной тиф в придачу к тому, с чем их  привезли.  Около  двух
тысяч лежало там. Колюша наш выжил  прежде  всего  потому,  что  крепок  был
исключительно. Кроме того, по его теории, еще и потому выжил,  что  лежал  у
самого окна,  на  морозце.  Уход  за  сыпнотифозными,  поскольку  врачей  не
имелось, заключался в том, что через  день  приезжали  на  санях  солдатики,
привозили свежих сыпняков, забирали очередные трупы, сваливали их рядками на
свой транспорт и увозили. А заодно с больными  привозили  по  два  ведра  на
каждый зал "карих глазок". Суп варили такой из  голов  и  хвостов  воблиных.
Сама вобла шла куда-то, видно воюющим солдатам, может,  в  детские  сады,  в
детприемники,- кто его знает, а вот обрезки кидали в суп, туда же  добавляли
чуток пши, была такая дальневосточная дикая культура вроде проса.  В  Москве
из всех каш была пша.  Осточертела  она  всем  до  предела,  поговорку  даже
переделали: тля ест травы, ржа - железо, а пша - душу.
   Ведра с "карими глазками" ставили у входа, и проблема  была  -  доползти,
ибо сил не хватало. Когда Колюша  чуть  оклемался,  почувствовал  он  голод,
зверский аппетит. Вернее так: почувствовал голод и понял, что перемогся,  не
помер. Слабость была ужасная, сил хватало только  на  то,  чтобы  на  брюхе,
крокодилом, переползать между больными. Подползал к  покойничку,  у  солдата
над головой в вещевом мешке всегда  какая-нибудь  жуйка  хранится.  Пошарит,
пощупает -  глядишь,  корочку  нашел.  Сосал.  Грызть  сил  не  было.  Потом
добирался до ведра. Надо было подняться, чтобы мордой  залезть  в  ведро.  В
зеленой водице плавали вываренные воблины глаза, кругленькие,  со  зрачками,
потому и назывался супок "кари глазки". Сухая корочка да "кари глазки" - вот
чем душа держалась,  не  отлетала.  Возможности  человека  в  смысле  голода
велики, голодать человек может долго, если не паникует.
   Начальствовала над этим учреждением сестра милосердия. Время  от  времени
она появлялась, как фея, в красных резиновых  сапогах,  поверх  шубки  белый
халат. Заглянет в зал, заплачет и уйдет. Ни лекарств у  нее,  ни  санитаров.
Случилось как-то раз - дошла  она  до  Колюши.  А  он  уже  шевелил  руками,
двигался. Вокруг трупы. Ну она, естественно, обратила  внимание  на  живого.
Спросила:
   - Ты кто?
   Колюша  докладывает:  так,  мол,  и  так,   воюю   краснопупом,   а   был
студентом-зоологом Московского университета.
   Студенту   она   очень   обрадовалась   и   сообщила,   что   она    тоже
студентка-медичка из Москвы, мобилизована.
   - Очень у нас тут ужасно,- И опять слезы побежали.
   Колюша утешает ее: бывает, мол, хуже. Конечно, не сладко, конечно,  жалко
людей, но вот он, например, выжил! Теперь задача  не  загнуться  от  голода.
Жрать охота до безумия. Может, он и добыл бы пропитание, но подняться  не  в
силах. Пока до "карих глазок" доползет, измучается.
   - Ну это,- говорит она,- я вам помогу, это я сейчас.
   И принесла ему котелок гущи, корочку какую-то. У Колюши друг-приятель был
Шура Реформатский. А у того сестры тоже  медички-студентки.  Так  что  общие
знакомые нашлись. Милосердная сестрица с того дня приносила кусочки клейкого
хлеба из жмыха. Видно, часть собственного  пайка  отдавала.  И  Колюша  стал
быстро поправляться. Только его организм мог на таком рационе ожить  и  силу
набирать.  К  стенке  спиной  прижмется  и,   помогая   руками,   всползает,
поднимается. Стоял на дрожащих ногах. Сестрица брала его под руку, несколько
шагов он делал. Потом сам ходить стал, держась за стенку. В один  прекрасный
день  сестрица  Принесла  ему  бумагу  и  литер:   "Красноармеец   такой-то,
перенесший сыпнопятнистый тиф, отправляется для  поправки  на  шесть  недель
домой".
   Были у нее на руках еще бумаги такие же на одного  возвратника,  то  есть
больного возвратным  тифом  по  фамилии  Сергеев.  Вроде  он  выздоравливал,
выписывался, а ночью умер.
   - Возьми,- предложила она,- тебе пригодятся.
   И действительно пригодились.
   На следующий день, с рассветом отправился Колюша пешком в  Тулу.  Одолеть
двенадцать километров для него было что  отправиться  за  тридевять  земель.
Спотыкался, падал, а упав, полз до забора, до дерева, потому что на  гладком
месте встать не мог. До Тулы добрался к  ночи.  Пятнадцать  часов  полз  эти
пятнадцать километров.
   В Туле он знал лишь казармы 113-го полка, где квартировал однажды. Туда и
побрел.
   В своих рассказах о той поре Зубр ничего не обходил, не выгораживал себя.
Что  было,  то  было,  не  снисходил  к  объяснению  того  времени   и   тех
обстоятельств. Воровал, мошенничал, побирался - только что не злодейничал.
   Начал он  воевать  с  берданкой  1868  года  (как  тогда  величали  ее  -
"пердянка"), а кончил как-никак с кавалерийским карабином. Отличная  по  тем
временам штука - шестизарядная, надежная, а главное  дело  -  легкая,  он  с
солдатской нежностью вспоминал ее. Раздобыл он ее у какого-то  деникинца  из
"дикой дивизии". Всю гражданскую войну он улучшал себе оружие. Был  казацкий
карабинчик, был германский, под конец достался этот, деникинский,  японский.
Когда в тифу лежал, все прижимал  к  себе  свой  карабин,  боялся  без  него
остаться. Полные карманы обойм сохранил.
   Ничего не меняется, слава богу, в  человеке.  Солдат  он  всегда  солдат.
Тридцать лет спустя, на моей войне, я также старался  добыть  себе  автомат.
Выменивал на свою семизарядную. Сперва ППШ, потом достался мне ППД...  Чисто
солдатское стремление. На войне кроме стрельбы,  атак  и  обороны  идет  еще
мена, торговля, всякие бесхитростные комбинации. Кто-то загоняет  полушубок,
меняет белье на консервы, кирзу на хром. Сколько разных коммерции в маршевых
ротах, в госпиталях совершалось, как хвалились удачливой  меной.  Хвастались
друг  перед  другом  своей  ловкостью,  умением  смухлевать,  переторговать,
махнуться не глядя. Это так же, как храбрый солдат любит рассказывать не про
подвиг, а как  оробел  при  бомбежке,  как  растерялся.  В  палате  из  всех
фронтовых баек, а их там травят день и  ночь,  большая  часть  про  то,  как
драпал, как на мины напоролся, как сплоховал, под наказание попал.
   Колюша тоже никогда не расписывал свои доблести, все больше про  то,  как
вляпался в плен к бандитам, как в курицу стрелял.
 
 
   Добрался-таки, вполз в храпящую духоту ночной казармы и - к  дневальному,
что кемарил у ночного фитилька. Умолил  пустить  переночевать.  Тот  вертел,
вертел бумаги, позволил прилечь рядом на топчане. Прилечь Колюша прилег,  но
спать не мог. Тело болело, ноги ныли. Разговорились. Колюша  рассказал,  что
идет в отпуск, в Москву. Дежурный оживился, и у  него  сон  пропал.  Был  он
коренной москвич, портняжничал  на  Смоленском  рынке.  Колюша  обрадовался:
соседи! Он-то жил рядом. Подымили. Дежурный завидовал - в  Москву  вернется.
Насчет вернется Колюша сомневался: как ползти, неизвестно, ноги  не  держат,
руки не берут, на чем  добираться,  пропадет  он,  не  одолеть  ему  дороги.
Вспомнил он тут про добавочный документ покойного Сергеева.  Показал  бумагу
дежурному. Тот посмотрел ее на свет, так и этак повертел.
   -  Замечательный  документ,  многого  стоит,-  заключил  он.   Повздыхал,
осторожненько  примерился:  сколько  запросит  за  та,  кую  бумагу.  Колюша
открылся напрямую.
   - Бери задаром. Одно условие - не бросай меня. Будь я  здоров,  я  бы  не
глядя отмахал пешим эти двести верст до Москвы. Ныне в товарный вагон самому
и то не влезть. Помоги мне добраться.
   Взял с него Колюша клятву, и тот, как  ни  уклонялся,  жуликовато  зыркая
глазами, вынужден был повторить про смертную лихорадку, что найдет  на  всех
родных, про сепсис ног и лишаи - самому себе, если обманет, бросит... Сепсис
наибольшее впечатление произвел на Петю Скачкова - так дежурного звали.
   - Ни за что не обману. Мне только моих проведать.-  И  Петя  бил  себя  в
грудь.- Ты ведь мне подарил, себя обделив, за  такую  бумагу  дом  в  Москве
купить можно.
   - Да зачем мне дом? - удивился Колюша.- Лучше хлеба в дорогу раздобудь.
   Про хлеб он так уверенно сказал потому, что недавно  из  этих  же  казарм
Колюшу посылали на охрану хлебных вагонов. Охранять-то их охраняли, но голод
не тетка - наламывали себе корок хлебных, да впрок. Изнутри шинели  нашивали
карманы глубокие, куда корки опускали. На это  Петр  Скачков  отвернул  полу
своей шинели, где такой же карман был нашит. Выходит, нынешний состав "своим
ходом" добрался до такого же "органа".  Сильно  поразила  тогда  Колюшу  эта
способность  следующих  поколений  изобретать  в  точности  то   же   самое,
приобретать те же "органы".
   Скачков отправился на промысел. Колюша же со  своим  карабином  уселся  в
казарме дежурить. Часа через два, до  побудки.  Скачков  вернулся,  притащил
мешок хлебных обломков, где-то еще  спер  два  ломтя  шпика  и  тяжелый  кус
спекшейся на пожаре соли.
   - Лучше всего мотать сейчас,- предложил он.- Я уже присмотрел на путях не
шибко разбитый вагон.
   Пришли на товарную станцию. Там, где надо было пробираться под  эшелоном,
Скачков тащил Колюшу за шкирку. Поднял  в  товарный  вагон.  Разместились  с
подветренной стороны по ходу.  Скачков  побежал  раздобыть  буржуйку:  весна
стояла холодная, утром лужи хрустели. Буржуйку где-то стащил, досок  наломал
от забора. Устроились солдатики  совершенно  замечательно.  Буржуйку  калили
нещадно, благо тяга на ходу была исключительная. Кипяточек - в любое  время,
хлебушком заедали да еще сальце сверху. Скорость  была  километров  сорок  в
сутки. До Москвы неделю тащились. Вышли на площадь - все на месте: Казанский
вокзал, Николаевский, бабы в  ряд  сидят  с  корзинками.  А  в  корзинках  -
семечки, печеная  картошка,  лепехи.  Москва!  Счастье-то  какое!  Извозчики
стоят. В цилиндрах, важные.
   Колюша тем не менее предлагает:
   - Давай наймем? Въедем в стольный град на коне.
   - Это на какие же шиши наймем?
   - А за кусок сала.
   Выбрали, у кого лошадь белая. Ну не совсем белая, чалая была.
   - Ты сало любишь?
   Извозчик на них сверху прицелился.
   - Сало в Москве не растет. Показали ему большой шматок.
   - Хочешь? На Смоленский рынок нас, только чтобы рысью.
   На рысях, на чалом коне ехали они, стоя в  пролетке,  до  самого  дома  в
Никольском переулке.
   У матери в доме была благодать. Работало центральное отопление.  Несмотря
на разруху, газ подавали. В ванной была горячая вода, и Колюша три дня лежал
в  ванне,  отмачивая  грязь  госпитальную,  копоть  паровозную,  наслаждался
покоем, превращался, как он говорил, в недорезанного буржуя.
   В ту пору он был для всех Колюша. Во многих старых московских семьях и до
сих пор его зовут Колю-шей. Когда я "завожу" на рассказы о нем, то и дети  и
внуки повторяют: "Колюша, Колюша", что мне странно, поскольку  я  узнал  его
могучим Зубром в мерцающем  ореоле  славы  и  легенд,  свойственных  великим
личностям.
 
 
 
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
 
   Это  началось  в  гражданскую  войну  и  в  послевоенные  годы.   Военный
коммунизм, нэп - годы, дух которых  мы  знаем  меньше,  чем  дореволюционную
жизнь.   Пушкинскую   эпоху,   екатерининскую,   даже,   может,   петровскую
представляем себе лучше, чем парадоксы двадцатых годов.
   - Повоюем немножко, отгоним беляков, отдохнем, снова воюем, а  как  часть
нашу разобьют, возвращаюсь в Москву, в университет, к своим рыбам, в кружок,
которым тогда увлекался: логико-философский с математическим уклоном.  Потом
опять в армию, катим на фронт. Потому что стыдно - все воюют,  а  я  как  бы
отсиживаюсь. Надо воевать! Постигнуть мозаику той жизни вам не дано.  Неделю
занимаешься какой-нибудь Софией Премудростью Божией, на следующей - едешь на
деникинский фронт...
 
 
   Не будем приукрашивать: Колюша шел в Красную  Армию  не  из  политических
убеждений. Не было этого. Политика не затрагивала его глубоко ни  в  юности,
ни позже. Политические убеждения, как  он  полагал,  есть  у  коммунистов  и
беляков.  Коммунистом  он  не  был.   Беляком   тоже.   У   беляков   всяких
мнений-убеждений, как он насчитывал, было не менее  пятнадцати:  и  монар