не  собирался  вести.   Ему   объяснили,   что
теоретизировать в Дрозсооре умеют сами... И вот  теперь  этот  Презент  стал
главным теоретиком Лысенко, занялся прежде всего разоблачениями  механистов,
менделистов, морганистов. Ученый, имеющий не труды, а одни разоблачения.  Не
список работ, а список разоблаченных.
   Сами термины, которые он  применял,  казались  Зубру  каким-то  бесовским
вывертом: и Мендель и Морган были классиками биологии,  их  трудами  биологи
пользовались так, как электрики пользуются законом Ома, почему же менделисты
и морганисты стали бранными кличками? Ладно еще бранными - брань  на  вороту
не виснет,- так ведь ответить не  давали.  Лысенко  с  Презентом  уже  и  на
Вавилова стали нападать. Один из  шведских  ученых,  приехав  из  Советского
Союза, передал Зубру письмо от Кольцова. Там после  неутешительных  новостей
Николай Константинович повторял свой совет: не спешить домой,  переждать.  В
нынешней обстановке, да еще со своим невыдержанным характером,  Колюша,  как
только вернется, сразу же подвергнется опале.  К  тому  же  иностранные  его
связи не ко времени, неуместны  они  для  нынешнего  климата.  Надо  годить,
набираться  терпения,  скоро  все   образуется,   такое   не   может   долго
продолжаться.
   Письмо появилось не само по себе  -  Николай  Константинович  отвечал  на
просьбу Колюши узнать, куда бы он мог вернуться:  в  Московский  университет
либо же в кольцовский институт. Его тянуло домой, в Москву. Пока  из  Москвы
приезжали Вавилов, Вернадский, тот же Кольцов и  другие,  пока  существовало
свободное общение, переписка, командировки, он не ощущал никакой  тоски.  По
мере того как поездки сокращались,  связи  обрывались,  он  начал  страдать.
Отсутствие общения с родной наукой угнетало его.
   Его "теория мишени" была подхвачена в институтах Англии, США, Италии, его
наперебой приглашали читать лекции, доклады. Генетика, она всюду одна  и  та
же. Куда бы он  ни  приезжал,  он  привык  чувствовать  себя  представителем
советской науки, русской науки, он наращивал ее  славу,  он  пропагандировал
работы своих учителей и товарищей. Теперь же все зашаталось, накренилось.  В
советской биологии хозяйничали не ученые, а  какие-то  мракобесы  с  дикими,
невежественными  понятиями  о  генетике.  Ее  вообще  отрицали,  уничтожали,
вытравляли. Тех, кем он гордился, кого цитировал, преследовали...
   В  1937  году  из  Союза  вернулся  Герман  Мёллер,  другприятель  Зубра,
знаменитый американский генетик, впоследствии  Нобелевский  лауреат.  Десять
лет назад он прославился, доказав опытным путем, что мутации можно получать,
воздействуя рентгеновскими лучами. В  1933  году  Мёллер  уехал  работать  в
Советский  Союз.  Он   хотел   участвовать   в   строительстве   социализма,
приблизиться к новому миру. Он хотел быть рядом с Н. И. Вавиловым. Однако  в
последнее время научная обстановка  резко  изменилась,  лысенковщина  отняла
возможность заниматься сколь-нибудь серьезно генетикой, селекцией. Месяц  за
месяцем он пытался найти компромиссы, приспособиться - ничего не получалось.
Прибыл он в Берлин в тяжелом состоянии и все накопленные чувства вывалил  на
Зубра. Слезы стояли у него в глазах, и Зубр не знал, чем утешить его.
   Стало известно, что расстреляли брата Зубра,  который  работал  у  С.  М.
Кирова, расстреляли Слепкова, отозванного из Буха.
   Через месяц после приезда Мёллера Зубра вызвали в  советское  посольство.
Молодой человек, пухлощекий, с кудрявой куделькой  на  лбу,  с  милым  слуху
окающим говорком, предложил Зубру выехать на родину. Срочно. Почему срочно -
вразумительно пояснить он не мог,  выехать,  и  все.  Говорил  он  приказным
тоном, от которого  Зубр  отвык,  на  вопросы  отвечал  свысока,  постукивая
карандашом, предупреждал, что  тот,  кто  повторяет  злопыхательские  слухи,
клевету, играет на руку врагам, подпевает с чужого голоса. Зубр пытался, как
он выразился, прошибить броню невежества этого "ташкентца", кто в физиономии
ближнего видит не образ божий, а место, куда можно тыкать  кулаком.  Молодой
дипломат Щедрина не читал и не собирался, а  вот  на  каком  основании  Зубр
появился в Берлине, чем он тут занимается,  зачем  якшается  с  эмигрантами,
угрожал докопаться. Какие там мухи, что за мутации? А не похоже  ли  это  на
ту, чуждую нам науку, с которой  идет  борьба?  Понятно,  почему  труды  его
охотно печатают английские и  прочие  буржуазные  журналы.  Услышав  фамилию
Семашко, он пренебрежительно прошелся насчет отставной козы  барабанщика  и,
уже не церемонясь, поднял голос  на  Зубра,  много  о  себе  возомнившего  -
поднабрался  на  Западе  вшивого  либерализма!-и  в  конце  концов  запустил
матерком по ученой шатии, что сидит на шее у народа. Хотя  от  матерка  Зубр
отвык, но отвычка не привычка, вспоминать не учить, всадил
   126 в ответ такого матюка - из вагона в вагон, через  весь  эшелон,-  что
этот,  с  куделькой,  рот   раскрыл.   Сладостно   швырнув   дверью,   ушел.
Невоздержанность на язык оставалась  в  нем  смолоду,  никакие  синяки-шишки
дерзости не умерили, ума-разума не  прибавили.  Отмалчиваться  -  важнейшему
искусству - не научился, что уж говорить о выборе выражений или о том, чтобы
держать язык короче. Знал, что из-за худых  слов  пропадешь,  как  пес,-  но
этого в расчет не брал.
   Лелька, выслушав его рассказ, повздыхала, потом заявила, что, может,  оно
и к лучшему,- ехать сейчас безумие, чистое самоубийство, у них дети, надо  и
о  них  думать.  Царапкины  тоже  отказались  уезжать.  Советы  всех  друзей
сводились к тому же - переждать хотя бы годик,  долго  так  продолжаться  не
может, кампания репрессий, или,  как  тогда  называли,  перегибов,  пройдет.
Разберутся.  Выправят.  Зубр  успокоился,  его  самого  удерживал   разворот
лабораторных исследований. Бросить их на полпути, не получив результатов, он
не мог. Физически не мог оторваться.  Так  не  может  оторваться  хирург  от
операции, так мать не может покинуть малого ребенка. О  последствиях  он  не
думал, плевать ему было на дальнейшее, ему нужно было завершить эксперимент.
   Вдова  Александра  Леонидовича  Чижевского,   биофизика,   прославленного
изучением влияния солнечных лучей на жизнь на земле, рассказывала мне,  как,
сидя в лагере, Чижевский выпросил разрешение  создать  лабораторию,  ставить
кое-какие опыты, работать. Однажды в 1955 году, в один  воистину  прекрасный
день, пришел приказ о его освобождении. Чижевский в ответ подает  начальству
рапорт с просьбой разрешить  ему  на  некоторое  время  остаться  в  лагере,
закончить эксперименты. С трудом добился своего,  ибо  это  было  нарушением
всех правил, и завершил исследование.
   Как-то я спросил у одного из заслуженных наших генетиков, Д. В. Лебедева,
которого в тридцатые годы исключили из университета,  а  позже  выгоняли  из
института за то, что он не соглашался отречься от менделизма-морганизма,-  в
чем тут дело,  почему  так  ополчились  именно  на  генетику,  почему  такая
жестокая, можно сказать,  кровавая  борьба  развернулась  вокруг,  казалось,
невинного  для  идеологии  вопроса  -  существует  ли  ген,  какова  природа
наследственности?:
   - Биологам доставалось крепче,  чем  физикам  и  прочим  естественникам,-
сказал он.- Ясное дело,  за*  морочки  с  неурожаем,  то  да  се...  Сшибка,
конечно, не из-за генов была. Не они встревожили. Преподнесли это  как  очаг
сопротивления. Указаний не слушают, сами с усами,  начальства  не  признают,
считают, что в науке своей разберутся без вмешательства сверху. Наука  ихняя
должна развиваться, видите ли, свободно... В этом суть  -  свободно  или  по
приказу сверху. Многие из нас ясно понимали, что в  тех  условиях  это  была
борьба против культа личности.
   - То есть как это?
   - Лысенко повсюду заявлял, что  его  поддерживает  сам  Сталин.  И  вдруг
осмеливаются против  Лысенко  выступать.  Невеждой  его  называют.  Это  как
понимать? Что они имеют в виду? Кого оспаривают? Скульптура,  между  прочим,
выставлена была в Третьяковке: Сталин и Лысенко сидят на скамеечке,  Лысенко
колосок ветвистой пшеницы показывает. Яснее  ясного!  Признать  должны  были
Вавилов и прочие!  В  других  научных  дисциплинах  подчинялись,  признавали
мудрость, а биологи не желали, сопротивлялись. И сами биологи сознавали, что
они выступают не только против лысенковщины.
   Все эти годы Зубр испытывал жалость, сочувствие к  эмигрантам.  При  этом
было  тайное  превосходство  человека,  имеющего  родину.  Теперь   угрожали
превратить его в эмигранта, а то еще в невозвращенца. Уродское словечко!
   К  счастью,  его  отказ,  да  и  весь  скандал,  не  был  воспринят   как
политическая акция. Паспорт у него оставался,  тем  более  что  отношения  с
Германией наладились, происходили  взаимные  визиты  руководителей,  которые
обменивались любезностями, заверяли в дружбе между странами. Может,  сыграло
свою роль и то, что он отказался от предложения принять немецкое подданство.
Было такое настойчивое предложение. В  чем-то  заманчивое,  потому  как  для
поездок по миру ему тогда не надо было бы хлопотать о визе,  он  освободился
бы от многих формальностей.
   Но угроза оставалась, пухлощекий с кудряшкой не  забыл,  не  простил,  не
отступился.
   Почти сорок лет спустя вышла книга - смелые для того времени воспоминания
человека, который сам немало пострадал от  лысенковщины,  храбро  боролся  с
нею.
   Читая книгу, я наткнулся на строки о Зубре. Автор сурово осуждает его как
невозвращенца. Это было неожиданно. Я знал про их закадычную  дружбу...  Как
только мне представился случай встретиться с автором, я заговорил  о  Зубре,
которого уже не было в живых.
   - За что вы его так? - спросил я.- Разве он мог в то время вернуться?
   - Почему же не мог?
   - Вспомните, какой это был год.
   Он наморщил  лоб,  рассеянно  вскинул  на  меня  глаза,  затем  лицо  его
затвердело.
   - А собственно, какая разница? Какой бы ни был год...
   - Разница большая. Вы сами предложили бы ему вернуться  в  том,  тридцать
седьмом году? Написали бы ему письмо - возвращайся со всей семьей? .
   - Вы поворачиваете вопрос в другую плоскость.
   - Это не ответ.
   - Знаете... не я его осудил.
   - Кому была бы польза от его гибели? А ведь он пропал бы. Это точно.
   - Я пишу о том, что он нарушил закон,- упрямо  сказал  он,  и  ничего  не
осталось на его ухоженном лице от недавней приветливости.
   Я вспомнил, что он был среди тех, кто встречал Зубра в 1956 году в Москве
на Казанском вокзале. Они обнимались и плакали от радости. Еще  я  вспомнил,
что у Зубра в Бухе над столом среди  прочих  портретов  и  фотографий  висел
портрет этого человека. Все годы висел, в гитлеровской Германии висел.
   - Вот видите...-Он вздохнул.-А он не посчитался...
   С чем  не  посчитался?  С  кем?  Да  с  автором,  с  их  старой  дружбой.
Оказывается, в одном выступлении автор этот покритиковал Н. К.  Кольцова  за
его увлечение евгеникой,  вредное  увлечение  вредной  наукой  с  расистским
душком. За это на него накинулись ученики
   Кольцова.  Защищали  не  принципы,  а  своего  учителя.  И  Зубр  к   ним
присоединился.
   - Вот оно, значит, в чем дело!
   Я как мог выделил слово "значит", но он не обратил  внимания.  Он  потряс
кулачком.
   - Как им не стыдно!, .
   Он весь кипел, забыв, что никого из них не осталось на  этой  земле.  Они
ушли, оставив его с неразряженной ненавистью.  До  чего  ж  все  оказывалось
просто: поссорились, вот он и написал такое про Зубра  -  невозвращенец;  со
стороны  же  для  тех,  кто  не  знал  подоплеки,  все   выглядело   идейно,
монументально. А подоплеки никто и не знал.
 
 
   Решение Зубра не возвращаться - поступок  или  самосохранение?  Можно  ли
требовать от человека самоубийства?  И  если  человек  отказался  шагнуть  в
пропасть, то поступок ли это? Каждое время,  наверное,  имеет  свое  понятие
поступка. В те времена  нормальным  считалось  подчиниться.  И  подчинялись.
Безропотно. Любому указанию.
   Зубр  не  придавал  значения  своему  непокорству  и  уж   наверняка   не
задумывался о последствиях.
   Вся его жизнь состояла из поступков, один поступок следовал за другим, но
для него это были не поступки, а способ жить.
 
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
 
   Не вернулся - и точка, и забыл, и окунулся  вновь  в  свою  биологическую
немецкую буховскую жизнь.
   Так говорится - поставить  точку.  В  человеческой  судьбе  точка  -  это
свернутая спираль, это - праатом, из которого вырастает новая вселенная.
   В 1938 году он выступает на годичном собрании  генетического  общества  с
докладом "Генетика и эволюция  с  точки  зрения  зоолога".  Публикует  книгу
"Экспериментальное исследование эволюционного процесса"  плюс  две  "птичьи"
работы. Плюс в Италии выходит книга "Генетика популяции". Книга  -  для  нас
звучит солидно, для него же, как помним, книга значила  нечто  обратное:  он
пишет книгу потому, что ему многое неясно,  приходится  изъясняться  длинно.
Когда же все прояснится, уляжется,  сойдется,  он  напишет  краткую  статью,
которой вполне достаточно.
   Вторая мировая война обрывает одну за  другой  связи  с  учеными  Европы,
Англии,  Америки.  Однажды  становится  известно,  что  из  Германии  нельзя
выезжать, границы закрыты. Двери захлопнулись.
   В замкнутую обитель Буха нацизм проникает сперва в виде гонений на ученых
еврейской национальности. Их увольняют, один за другим они куда-то исчезают.
Затем начинается поиск скрытых евреев, выясняют, вынюхивают, кто  наполовину
еврей, кто на четверть, на восьмую. Страхи, доносительство, шантаж...
   Расизм обнажил свою сущность. Никогда до этого Зубр не замечал  в  немцах
такого истового  национализма.  Занятие  наукой  приучает  к  международному
братству ученых. Биология,  математика,  физика,  любая  естественная  наука
безразлична к национальности.  Законы  генетики,  эволюции  действуют  среди
всего живого. Рыбы, ландыши и скворцы не знают  государственных  границ.  На
разного рода международных сборищах -  симпозиумах,  коллоквиумах  -  ученых
никогда не интересовало  вероисповедание  коллеги,  тем  более  национальное
происхождение. Какая  разница,  еврей  -  не  еврей,  сколько  в  нем  течет
еврейской крови, важен был талант, добросовестность, умение  решить  задачу,
найти истину. Антисемитизм был отвратителен Зубру  как  подлинному  русскому
интеллигенту. Отвращение к антисемитизму он впитал вместе  с  отвращением  к
черносотенству,  к  поповщине,  к  этим  смердящим  гнилым  устоям  русского
самодержавия. Поэтому он  охотно  участвовал  в  тайной  акции,  придуманной
немецкими учеными. Кто именно ее предложил - неизвестно.  Дело  в  том,  что
специалистов-ученых евреев ряд  ведомств  имел  право  оставлять  для  своих
работ. Для этого нужно было заключение экспертов  о  том,  насколько  данный
ученый необходим. На этом и решили сыграть. Приходил запрос  о  квалификации
ученого Икс. В ответ из Буха сообщали, что ученый  Икс  интересен  такими-то
хорошими работами, что же касается его работ в области, о которой идет речь,
то их может оценить ученый Игрек. Шла бумага к Игреку.  Тот  пасовал  ее  на
консультацию к  Зету.  Неторопливо  катилась  эта  высоконаучная  переписка,
причем в качестве консультантов и экспертов  привлекались  ученые-полуевреи,
частичные  евреи,  которых  тем  самым  включали  в  категорию   необходимых
специалистов.  В  конце  концов  множество  заключений  и  отзывов   солидно
доказывали  высокую  квалификацию  Икса,  а  заодно  и   нескольких   других
неарийскнх ученых. Замысловатая система долго действовала, спасая,  выручая,
защищая...
   В Бухе появился нацистский партсекретарь, некий Гирнт. Однажды он  затеял
разговор с Зубром, снова предлагая ему принять  немецкое  подданство.  Такое
дозволялось редко кому из иностранцев. Предложение, как  дал  понять  Гирнт,
исходило от высоких инстанций и являлось весьма лестным. Зубр наивно выкатил
глаза: чего это ради? Мне и так хорошо, от добра добра не ищут...
   До начала войны с Англией и Францией да и позже  ему  выпадало  несколько
случаев выезжать в Скандинавию, в Соединенные Штаты,  в  Италию.  Фашистская
Италия выглядела куда терпимее, чем фашистская  Германия.  Но  все,  что  не
Россия, его не прельщало. Что Италия, что Швейцария, куда  звал  его  Фогт,-
один леший. Всюду он будет эмигрантом, здесь он советский гражданин. В  Бухе
по крайней мере было все налажено. Переехать - значило потерять два, а то  и
три года. Кроме того, потерять темп, мысль потерять.
   Как сказал философ: "Второго раза не бывает".
   Бух был не Германия и даже не Берлин.  Бух  представлялся  ему  теплицей,
оазисом, непричастным к тому, что творилось в стране.
   Гитлеризм рассчитан был  прежде  всего  на  немцев.  Он,  Зубр,  пребывал
иностранцем,  и  на  него  не  обращали  внимания.  Это  было   своеобразное
положение, которому многие немцы завидовали и друзья в России завидовали.
   Для него ничего не изменилось. Он был свободен от  страхов,  свободен  от
повинностей. Он мог делать то, что делал.
 
 
   А в берлинских киношках крутили картину: на  экране  показывался  Кремль,
торжественный момент подписания договора о  ненападении,  Риббентроп  горячо
пожимал руку Сталину, обнимался с Молотовым. Все они довольно  посмеивались,
но у Риббентропа блуждала еще добавочная улыбочка, предназначенная немцам.
   Газеты приводили выдержки из речи Молотова на сессии  Верховного  Совета:
"Мы всегда были того  мнения,  что  сильная  Германия  является  необходимым
условием  прочного  мира  в  Европе...  Германия   находится   в   положении
государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия  и
Франция... стоят за продолжение войны..."
   Он обвинял англичан и французов, которые пытаются изобразить себя борцами
за  демократические  права  народов  против   гитлеризма,   доказывал,   что
невозможно силой уничтожить идеологию: "Преступно  вести  такую  войну,  как
война за "уничтожение гитлеризма"".
   В Берлине стали продавать "Правду" и "Известия". В них  ругали  англичан,
не было ничего против фашизма, и все печатали материалы  о  шестидесятилетии
Сталина. Иногда появлялись большие статьи о положении в биологии: "Многие из
так называемого генетического лагеря обнаруживают  такое  зазнайство,  такое
нежелание  подумать  над  тем,  что  действительно  нужно  стране,   народу,
практике, проявляют  такую  кастовую  замкнутость,  что  против  этого  надо
бороться самым решительным образом". Или: "Лжеученым нет  места  в  Академии
наук". Это против Льва Семеновича Берга, Михаила  Михайловича  Завадовского,
Николая Константиновича Кольцова.
   Вскоре из России начали прибывать эшелоны с зерном, сахаром, маслом.
   В Бухе ничего не могли понять - что происходит?
 
 
   В 1940 году  докатилась  страшная  весть  -  арестован  Николай  Иванович
Вавилов. А затем сообщили - умер Николай Константинович Кольцов. Оба события
казались внутренне связанными. И Вавилов и Кольцов были несовместимы с  тем,
что творилось в России. Они не могли сосуществовать с такими, как Лысенко  и
Презент. Для них невозможно было жить в атмосфере лженауки. Зубр это  хорошо
понимал. Но все же решиться на арест Николая Вавилова, признанного  во  всем
мире великого биолога, гордости советской науки! Как могли на это пойти?
   Гадали и так и этак, и Лелька всякий раз утешающе  заключала:  раз  уж  с
Вавиловым так обошлись, то ты тем  более  бы  не  избежал.  Судя  по  всему,
происходил  полный  разгром  несогласных  генетиков.  Погибнуть,  да  еще  в
бесчестии, как враг народа, ради чего?  Зубр  угрюмо  отмалчивался.  Фыркнет
непонятно, а  то  раздраженно.  Уцелел.  Принял  мудрое  решение.  Правильно
поступил. Всех своих спас... А что толку в его правоте?
   Поехать на похороны своего учителя и то не мог. Стыдно и гнусно.
   Прежде он не скучал по Москве.  Не  до  того  было.  Теперь  ему  снилась
Ос