законам  гитлеровского
государства будут брошены в лагерь отец с матерью.  Поэтому  он  не  пытался
бежать ни тогда, ни позже.
   Концлагерь Маутхаузен оставлял мало надежд.
   Зубр заставлял себя идти  с  утра  на  работу,  выслушивать  сотрудников,
отвечать, советовать. С отъездом Фогта у него работы прибавилось. Он  что-то
говорил, подписывал,  двигался  по  заведенному  распорядку  из  кабинета  в
лаборатории - одну, вторую, в животник, вверх, вниз, но душа его  оцепенела,
ум бездействовал.
   Если бы он взял семью и уехал в Америку, в Италию, к черту на  кулички...
Если бы он согласился вернуться в Россию  тогда,  в  1937-м...  Если  бы  не
подавал Фоме примера, не помогал выручать людей... Если бы в  гордыне  своей
не возомнил, что нет ничего выше науки...
   Возмездие настигло его. Неумолимое возмездие.
   Много путей было предотвратить арест Фомы, да что там арест, теперь  речь
шла о его жизни. Он  чувствовал,  что  Фоме  не  выбраться,  его  уничтожат.
Германия двигалась от поражения к поражению, гестаповцы  зверели,  и  шансов
сохранить жизнь Фомы становилось все меньше.
   Он стал ездить в церковь. Дома  молиться  не  мог.  Русская  православная
церковь стояла нетопленая, скупо-тонкие свечки еле освещали замерзшие  лики.
Он опускался на колени  на  ледяной  кафельный  пол,  бил  поклоны.  Молился
истово. Он все делал истово. Молитва избавляла от чувства  бессилия.  Больше
ничто не может помочь, только чудо. К кому еще обращаться? На что надеяться?
Если  бы  он  что-нибудь  мог  сделать,  чем  угодно  выручить...  Он  вдруг
обнаружил, как дорог ему сын. Наука, успехи, истина, открытия - все, что так
занимало, что, казалось, составляло смысл жизни,- все растаяло,  рассыпалось
ненужной шелухой. Не остается никаких ценностей, когда дело доходит до жизни
ребенка. Фома снова стал ребенком, и отец готов был отдать  все,  что  имел,
что приобрел - свои знания, труды, славу,-лишь бы вытащить его. Как  он  мог
раньше не понимать этого, считать детей само собой разумеющимся  приложением
к браку? Вспоминал, как мальчиком Фома ходил во  французскую  гимназию,  как
полюбил французский язык. Вспоминал, как последние годы придирался  к  Фоме:
медленно соображает, нет своих мыслей, студент, а ни к чему  толком  еще  не
прилепился. Его сын должен блистать чем-то необыкновенным. Способности - это
мало, талант нужен. Война? Ну и что с того? Война придет и уйдет. Кричал  на
него: глуп, туп, неразвит. Это про Фомку - красавца, милягу, умницу...
   Туп и неразвит душевно был он сам... Сына прозевал. Нашел, когда  утерял.
Опоздал, всего чуть опоздал, место еще теплое. Господи, спаси Фому,  помилуй
меня, помилуй всех нас, сжалься надо  мной!  Пощади  его,  господи,  не  дай
погибнуть!
   Он ложился отдельно от Лельки, чтобы не мучить ее своим отчаянием.
   Если Фома погибнет, это будет его вина, это  он  не  сумел  его  уберечь.
Когда же он прозевал, в какой момент? Ведь он. Зубр, бежал от  политики  как
мог, уклонялся от всяких высказываний, организаций. Все равно она  настигла,
проклятая политика.
   Олег Цингер писал мне, вспоминая Фому:
   "Один раз я поехал с Фомой в город, чтобы купить ему  хороший  перочинный
нож. Нож мы купили какой хотели, а потом пили чай в кафе. И вдруг  мне  Фома
рассказал, что он хочет убить  Гитлера,  и  что  он  состоит  в  заговоре  с
друзьями, и что он уверен, что ему это удастся! Говорил он бодро  и  весело.
Говорил, что никогда бы это не сказал отцу,  с  которым  вообще  трудно  ему
разговаривать, ибо отец его только ругает...  Потом  Фома  долго  говорил  о
России, где, по его мнению, были самые быстрые поезда, самые хорошие дороги,
самые большие тигры и орлы и самый лучший народ в мире  Я  был  тронут,  что
Фома был так искренен со мной, но мне стало одновременно  печально  и  очень
страшно... Я почувствовал, как Фома впитал в себя все  то,  что  Колюша  ему
рассказывал о России, и как по-детски он все это воспринял, и как опасно то,
что  он  задумал.  Я  должен  был  дать  слово  никому  ничего  об  этом  не
рассказывать".
 
 
   Многие обитатели Буха не могли понять, зачем этому юноше столь знаменитой
фамилии, с обеспеченным будущим - зачем ему было пускаться в страшные  дела.
Он был предназначен для другого.
 
 
   В лабораторию  русского  профессора  все  больше  устремлялось  беглецов,
остарбайтеров, русских, нерусских. Всех их надо было пристраивать,  добывать
справки. Спустя два месяца после ареста Фомы Зубр посылает бумагу  в  лагерь
Тушенвальд, чтобы разрешили использовать "известного ученого Паншина  и  его
супругу Александру Николаевну у себя в лаборатории". И берет их к себе.
   Казалось, ему самое  время  поостеречься.  Присмиреть.  Не  совершать  ни
одного неосторожного движения
   Тоненькая ниточка, которая связывала их с Фомой,  в  любую  минуту  могла
оборваться. Их  могли  лишить  права  переписки,  права  передачи.  Малейшая
оплошность могла сказаться и на его судьбе. Отказывать всем: уйдите, у  меня
сын в опасности, вы погубите его, мы не имеем права ни на что...  Так  надо,
так обязан он себя вести. Никто не может его упрекнуть. Он заставлял себя  -
и не мог заставить. Натура не позволяла, не подчинялась ему.  Не  мог  вести
себя как заложник.
   Роберт Ромпе был поражен его поведением:  "У  этого  человека  совершенно
отсутствовал нерв страха!"
   Нерв страха у него был, как у любого  человека,  но  было  другое  мощное
желание, которое подавляло страх,- быть самим собой. Он не мог с этим ничего
поделать, как не мог стать ниже ростом. Обязательство перед Фомой, может,  и
состоит в том, чтобы не убояться.
   Однажды в Бух приехал бывший президент Кайзер-Вильгельм-Института великий
немецкий физик Макс Планк. Они долго гуляли с Зубром по парку. Их  соединило
несчастье. После июльского покушения 1944  года  на  Гитлера  схватили  сына
Планка Эрика и через несколько дней расстреляли.  Горе  согнуло  Планка,  на
почерневшем лице сохранилась прежней лишь его застенчивая улыбка.
   С этой улыбкой он вспоминал свое давнее посещение  Гитлера.  Он  надеялся
убедить фюрера изменить отношение к ученым.  Сделать,  например,  исключение
для химика Фрица Габера, которому Германия обязана многим. Фюрер стал  орать
на Планка, тряс кулаками. Развеялась прежняя иллюзия о том, что фюрер ничего
не знает, что во всем виновато его окружение. Они все составляли одну шайку,
одну банду, захватившую Германию.
   Последнее время Планк много раздумывал  над  могуществом  веры.  Есть  ли
связь у науки с религией? Не усиливается ли по мере развития  науки  чувство
непонимания основ? Наука все больше утверждений принимает на веру.  И  здесь
возможно  соединение.  Они  не  спорили,  они  размышляли   над   тем,   что
индивидуальное сознание человека  находится  за  пределами  науки.  А  душа?
Существует ли она? С годами человек убеждается в этом,  верит,  что  наделен
ею. Как она появляется, как быть с  эволюцией  души?  Существует  ли  вообще
механизм, обеспечивающий направленный эволюционный процесс?
   - Конечно, эту штуку - жизнь - начал  господь  бог,-  с  усмешкой  сказал
Зубр,- но потом он занялся другими делами и все пустил на самотек.
   Планка мучили мысли о  будущем  Германии.  В  ее  поражении  сомнений  не
оставалось. Что же будет потом? Единственное, что он хотел,-  как-то  спасти
немецкую науку от полного уничтожения. Без нее  немецкому  народу  не  скоро
удастся духовно очиститься и возродиться. Ему не хотелось говорить об этом с
немцами.
 
 
   Война все дальше разводила людей, обрывала связи, заостряла  разногласия.
Зубр подолгу молчал, молчание никто не решался нарушить. Похоже было, что он
потерял цель, не знал,  что  говорить  людям,  чем  соединить  их.  Совершал
глупости, дурью маялся. Однажды возвращались они из гостей ночью.  Зубр  был
выпивши и, выйдя на Фридрихштрассе, запел во весь свой голосище про  атамана
Кудеяра и двенадцать разбойников. Потом про ямщика. В разгар  войны  посреди
ночного спящего Берлина орал русские песни. Сошло с рук, как  многое  другое
такое же бесшабашно-отчаянное.
   За большим тимофеевским столом теперь  предавались  воспоминаниям.  Общим
оставалось прошлое, которое вдруг отдалилось  в  давность.  Уютное  прошлое,
которое вызывало сладостную  печаль.  Зубр  иногда  присоединялся  ко  всем,
вспоминал, как они  с  Лелькой  ездили  в  Америку.  Как  на  обратном  пути
Королевское общество в Лондоне устроило обед в  его  честь  -  что  делается
редко - и там за обедом он  захватил  себе  всю  тарелку  икры,  по  которой
соскучился.
   Олег Цингер вспоминал, как Зубр примчался к ним, узнав о  смерти  Олегова
отца А. В. Цингера. Последней волей отца  было,  чтобы  тело  его  отдали  в
Московский университет. Мать Олега пришла  в  ужас,  и  Олег  не  знал,  что
делать. "Колюша чрезвычайно нежно и тактично  убедил  меня,  чтобы  хоронить
папу по-христиански и что его последняя воля является последней данью науке,
но теперь надо думать об оставшихся, то есть о маме".
   Норму продуктов в Бухе урезали до голодного минимума.  С.  Н.  Варшавский
рассказывал, что им с женой продовольственной  карточки  и  иждивенческой  в
придачу  стало  совсем  не  хватать.  То  же  испытывали  и  Иван   Иванович
Лукьянченко, и даже терпеливый ко всему китаец-генетик Ма Сун-юн.
   Отдельные части немецкой машины продолжали действовать  с  нерассуждающей
пунктуальностью - подопытным животным аккуратно привозили бумажные  мешки  с
кормом по прежней норме. В мешках лежали тщательно обернутые большие галеты.
С благословения шефа часть  галет  изымали  себе  сотрудники.  Добросовестно
делили. Варшавский вспомнил, как ему выдавали Две порции - на него  и  жену,
которая в штате не числилась. Иногда добавляла еще  Елена  Александровна  из
своих кровных.
   Елена Александровна спасала  в  это  время  одну  лаборантку,  ее  сумели
сделать еврейкой на одну восьмую. Пристроили  лаборанткой  одну  француженку
Шу-Шу (помнят только ее прозвище). Откуда-то Елена Александровна  продолжала
доставать документы о расовой полноценности.
   Порой привычка возвращала Зубра в прежнее деятельное состояние.
   -  ...Мне  Николай  Владимирович  велел  знакомиться  с  литературой   по
генетике,-  рассказывал  Варшавский.-  После  освобождения  от  фашистов  он
собирался развивать популяционную генетику. Я ему,  очевидно,  подходил  как
биолог, занятый экологией популяции.  Меня  удивлял  оптимизм  Тимофеева:  в
любую минуту Бух мог превратиться  в  руины,  а  он  обдумывал  планы  наших
научных работ.
   К весне выдачу продуктов по  карточкам  вовсе  прекратили,  рекомендовали
собирать траву, грибы, улиток, кофе варить из желудей, хлеб печь из рапса.
 
 
 
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
 
   Зубр поднялся на  седьмой  этаж,  оттуда  по  черной  лестнице  вылез  на
заледенелую крышу института.  Сверху  был  виден  Берлин.  Знакомый  профиль
города изменился от бомбежек. Пожары раскинулись по всему горизонту.  Черные
столбы дыма поднимались до самых облаков. Зубр смотрел на восток, откуда шел
непривычный, на одной ноте звук, не похожий  ни  на  гул  самолетов,  ни  на
канонаду. В глубине пространства чтото жужжало. Тяжелый, низкий гул  стлался
понизу. Вместе с ним доходила еле  ощутимая  дрожь,  еще  не  знакомая  этой
земле. Новый звук войны рождался  где-то  на  Одере.  Зубр  крутил  бинокль,
тщетно пытаясь что-то высмотреть. Еще  несколько  сотрудников  поднялись  на
крышу. Прислушивались, гадали, боялись высказать догадку. Ждали, что  скажет
он.
   Буховские институты поспешно  эвакуировались  на  запад.  Уехали  физики.
Уехали Гейзенберг, Вайцзеккер. Уехали медики. Сотрудники  других  институтов
куда-то исчезали.
   Три месяца назад, в ноябре 1944 года,  Зубра  командировали  в  Геттинген
договориться с  тамошним  университетом,  подготовить  переезд  лаборатории.
Вскоре  из  Геттингена  сообщили,  что  все  готово,  их  ждут.  Надо   было
собираться, однако Зубр заявил, что сперва  придется  демонтировать  главную
ценность - нейтронный генератор, люди всегда успеют уехать. Для демонтажа не
было специалистов. Мог бы, конечно, помочь Риль, его завод находился  рядом,
в Ораниенбурге, но Риль ссылался на другие более срочные  работы.  Когда  он
приехал в Бух, они уединились с Зубром, о чем-то беседовали. Местный  лейтер
Гирнт нервничал, торопил: нельзя более откладывать отъезд. Бух  пустел.  Еще
недавно их  соседи  в  Институте  мозга  щеголяли  в  своих  летных  формах,
перетянутых ремнями,- они  выполняли  исследования  для  авиации;  теперь  в
коридорах безлюдно, двери опечатаны.  Зубр  внимательно  выслушивал  Гирнта,
отвергающе мотал головой - разве можно так паниковать? Надо подавать  пример
спокойствия. В газетах, по  радио  твердят  о  неприступных  укреплениях  на
Одере. В  Берлине  расклеивают  плакаты  "Большевизм  стоит  перед  решающим
поражением в своей жизни!", "Кто верит фюреру, тот верит в победу!".
   Один раз американская фугаска упала в парк рядом с лабораторией. Полетели
стекла. Зубр велел вставить новые.
   Сейчас на крыше  он  молился.  Густой  новый  звук  мог  означать  только
одно-единственное - идут танки!  Советские  войска  прорвали  укрепления  на
Одере, танки двинулись на Берлин. Свершилось!  Дожили.  Неужто  это  правда?
Сердце его гулко застучало,  обдало  жаром.  Идут  русские,  фашизму  конец,
проклятая эта империя рушится, наступает агония. Скорей бы! Теперь уже
   Гитлеру ничто не поможет, никакое тайное оружие, никакой атомной бомбы не
будет. Это он знал и от Риля и от Ромпе. Все остальное такая  же  чушь,  как
неприступность укреплений на Одере.
   Надвигалось заключительное сражение. От Зубра ждали приказа уезжать.  Его
сотрудники-немцы требовали уходить на запад, ехать в  Геттинген,  во  всяком
случае не оставаться здесь.
   Он понимал, что судьба подводит его к перекрестку, тому самому  повороту,
который определит дальнейшую жизнь. Не только его собственную, но жизнь  его
семьи и всех, кто пойдет за ним.
   Террор  с  каждым  днем  усиливался.   Быстро   и   беспощадно   работали
военно-полевые  суды.  За  пораженчество  расстреливали,   за   недовольство
расстреливали, дезертиров вешали. Действовали  специально  созданные  отряды
ваффен-СС, полицейские батальоны, остервенелые подростки из  ферфюгунсгрупп,
опьяненные кровью.
   Восток или Запад? Уезжать или оставаться? Америка или Россия? Вопрос этот
неотступно  пытал  людей,  заставлял  каждый  вечер  собираться   у   Зубра,
обсуждать, гадать, ловить слухи. Страшно было оказаться между двух жерновов,
погибнуть  в  огне  надвигающегося  последнего  боя.  Теплилась  надежда  на
крепость  дружбы  союзников.  Может,  она  сохранится?  Эти  фашисты   хотят
рассорить  американцев,  англичан  с  русскими.  Им  не  удастся,   союзники
останутся друзьями, будет свободное  общение  с  Россией,  будут  совместные
лаборатории, научные центры...
   Мечты, иллюзии - это тоже документы истории.
   Как виделась Зубру эта проблема и для себя и для  других?  Не  знаю.  Мне
сильно мешало мое прошлое, моя собственная война с фашистами. Я никак не мог
представить себя в Германии, в Бухе, среди немцев, представить, что они  там
чувствовали. Я видел себя только стреляющим. Это был комплекс войны.  Ничего
я не мог поделать с собой. Я не мог  вообразить  себя  по  ту  сторону,  это
значило стать перебежчиком, мне было  никак  не  перейти  линию  фронта  без
оружия, без задания...
   Авиация перемалывала Берлин в развалины,  улицы  превращались  в  горящие
тоннели, горели целые кварталы.  Огонь  с  воем  поднимал  в  небо  пылающие
смерчи. Корчились стальные балки, плавился камень, огонь бесновался,  словно
выжигал дотла все, бывшее здесь,- парады, пытки, страхи, надежды...
   В  топку  войны  фашизм  бросил  наспех  собранные  отряды  ополчения  из
шестнадцатилетних школьников, пенсионеров... Женщины, волоча детей, метались
со своими чемоданами, выискивая, где бы укрыться.
   При этом происходило невероятное: развалины  объявлялись  площадками  для
строительства новой столицы.  Над  дымящимися  руинами  вешали  лозунг:  "Мы
приветствуем первого строителя Германии Адольфа Гитлера!" Никто не  видел  в
этом абсурда.
   Геббельс  заставлял  всех  работников  пропаганды  смотреть  добытый   за
границей фильм про оборону  Ленинграда,  чтобы  на  примере  противника  они
научили берлинцев стойкости и самоотверженности. Однако почему-то фашизм  не
порождал  ни  героев  Сопротивления,  ни  героев  подпольной  борьбы.  Ни  в
Восточной Пруссии, ни в Силезии не было слышно о немецких партизанах.  Когда
мы продвигались к Кенигсбергу, никто нас не  беспокоил  в  тылу.  Фашистские
части дрались ожесточенно, в них были фанатики верности фюреру, но  не  было
фанатиков идеи, за которую можно биться после поражения.
   Берлинские друзья, знакомые Тимофеевых бежали из города  в  Бух.  В  доме
Тимофеевых можно было видеть тех, кого выручали в  свое  время,-  советского
военнопленного    пианиста    Топилина,     Олега     Цингера,     какого-то
француза-механика, появлялся и исчезал Роберт Ромпе.
   В институте наступила тишина и безлюдье. Куда-то пропал Гирнт. Никому уже
не было дела до лаборатории. Сошел  снег.  Парк  стоял  пустой,  почернелый,
готовый к весне. Прилетели птицы.
   Фюрер взывал по радио: "Я  ожидаю,  что  даже  раненые  и  больные  будут
бороться до последнего!"
   Рядом  с  институтом  на  больничной  ограде  появилась  надпись:  "Лучше
умереть, чем капитулировать!" И еще:
   "Драться до ножей!"
   На следующий день черной краской  наискосок  было  написано:  "Нет!"  Это
"нет!" кто-то бесстрашно выводил и  в  Берлине  на  стенах  министерств,  на
стеклах витрин, у входа в метро.
   Разноязычный, разноплеменный  Ноев  ковчег  лаборатории  то  делился,  то
соединялся.  Немцы,  воспитанные  в   беспрекословной   дисциплине,   хотели
выполнить приказ - отбыть  в  Геттинген.  Они  боялись  оставаться.  Повсюду
твердили, что русские будут мстить, станут  угонять  в  Сибирь.  Ученый,  не
ученый - разбирать не станут. Тем более церемониться с генетиками, в  России
генетиков не жалуют
   - Зачем мы нужны в стране победившего Лысенко? - пытали они Зубра, имея в
виду и его самого.- Они своих генетиков ссылают, нас тем более.
   Все сходились на том, что Зубру с  семьей  следует  уехать  на  Запад.  И
англичане и американцы охотно примут его, слава его там  велика,  там  полно
его друзей, любой университет почтет  за  честь  взять  его.  Обеспечат  чем
угодно. Изголодавшиеся, обносившиеся люди, они думали прежде  всего  о  том,
где сытнее, теплее. Доводы их были логичны. Логика  была  за  то,  чтобы  он
уехал. И чтобы они тоже двинулись на Запад.
   Мимо Буха тянулись повозки беженцев. Катились высокие  фуры,  запряженные
битюгами, вперемежку с мальпостами, садовыми  тачками,  велосипедами.  Несли
детей, укутанных в газеты, в портьеры. Брела полубезумная старуха,  сгибаясь
под тяжестью портрета Гитлера Пригороды Берлина бежали. Поток с каждым  днем
нарастал. Электричка не работала, связь  с  городом  прервалась.  Паническое
желание бежать заражало самых рассудительных сотрудников Только  воля  Зубра
могла их удержать. Он же молчал,  скрывал  свое  решение,  и  они  топтались
вокруг  него.  Формально  они  могли  ему  не  подчиняться.  Он  ничего   не
приказывал, но он был вожак.
   Он в самом деле не мог знать  наперед,  как  с  ним  обойдутся,  так  что
никакой уверенности у него не было. Наверняка  он  понимал,  что  безопаснее
уехать в Геттинген хотя бы на время, отсидеться там,  не  попадаться  никому
под горячую  руку  -  ни  немцам,  ни  русским,  потом  всегда  можно  будет
вернуться. Но он не двигался.
   Иногда он все же что-то приказывал Действия его  в  это  период  отмечены
предусмотрительностью, я бы сказал, дальновидностью, так что, как говорится,
он владел ситуацией. Около института в пустом доме  Паншин  нашел  брошенное
фольксштурмовцами оружие.