это принимался неприязненно. Тем более работал. Тем более русский...
   В 1957 году, когда я впервые был приглашен издательством  в  ГДР,  друзья
осуждали меня: как  ты  можешь  ехать  в  Германию?  Официальная  пропаганда
настойчиво отделяла немцев от фашистов, в народе же еще пылала ненависть  за
причиненное горе, не разбирали - кто фашист, кто не фашист.
   Мало того что он остался в Германии, так он еще  на  отечественную  науку
нападает...  Наветы  действовали.  Близкие  ему  люди  и  то  избегали   его
расспрашивать  о  немецкой  жизни.  Тем  более  что   и   Зубр   не   рвался
оправдываться, протестовать. Это много позже, помимо него  стало  выясняться
насчет помощи военнопленным, подробности ареста Фомы.  Он  молчал.  Молчание
усиливало подозрения. Клевета расползалась, формально никто обвинений ему не
предъявлял, но холодок отчуждения сопровождал его. Перешептывались  при  его
появлении,  чинили  ему  препоны.  Посторонние  люди  в  разных  учреждениях
встречали его недружелюбно. В те годы ничего  не  было  позорнее,  чем  быть
пособником фашистов.
   Это была искусная расправа. К тому же безопасная. Заплечных дел  мастеров
за руку не хватали, и они громоздили ложь на ложь.
   - Пусть докажет свою невиновность! - требовали они, пользуясь  испытанным
в годы репрессий приемом.
   Судьба отняла у  него  сына,  бросила  его  самого  в  лагерь,  теперь  в
довершение лишала его чести. Похоже, что  под  личиной  судьбы,  случайности
скрывался рок. Разве Иову не казались случайностями кары, которыми испытывал
его бог? Дети погибли. Мор охватил скот... А ведь это господь испытывал  его
веру. Рано или поздно Иов догадается об  этом.  Может,  и  Зубра  испытывало
провидение? И ныне - этой клеветой, ложью, которые облепили его? Но возникал
вопрос: на что  испытывало?  Он  не  находил  ответа.  Рушились  небеса,  он
барахтался под обвалом, унизительно беспомощный, подавив  крик  боли.  Глыбы
должны были придавить его, распластать, он был слишком большой зверь,  чтобы
уцелеть. Злой рок лишал его то родины,  то  сына,  то  свободы  и,  наконец,
честного имени. Любое из этих лишений было убийственным, раздавливало и душу
и ум. Почему? за что? - вопрошал он,  как  вопрошал  во  все  века  человек,
будучи не в силах найти свою вину. За что, о Господи? - теряя веру,  обращал
он взор в сияющее синее небо. Все зло, был убежден он, шло от  политики,  от
которой он бежал, ограждая свою жизнь  наукой.  Он  хотел  заниматься  одной
наукой, жить в ее огромном прекрасном мире,  где  чувствовал  свою  силу.  А
политика настигала его за любыми  шлагбаумами,  за  институтскими  воротами.
Нигде он не мог спрятаться от нее.
   Его сторонились: падший ангел. Но  унижение  не  устраивало  его  врагов.
Унижение - это субъективное переживание, как говорил Д.  Задача  состояла  в
том, чтобы обезвредить его. Для этого надо было сломать его независимость  и
закрыть ему путь наверх. Путала карты  таинственная  сила,  что  всякий  раз
возрождала его из небытия. Когда все бывало кончено и он лежал  бездыханный,
заваленный, пригвожденный, оказывалось, уцелела последняя  жилочка  и  жилки
этой хватало, чтобы удержать душу. Злому року противостояла другая сила. Что
это было? Везенье, удачливость,  счастье?  Что  бы  то  ни  было,  эта  сила
вызволяла его, поднимала из-под руин. Удачливость и рок боролись,  и  ареной
борьбы была его судьба.
   Был ли у него свой Бог? Я никогда не мог уяснить  себе  этого  до  конца.
Достоевский полагал, что если бога нет, то все дозволено, а  раз  дозволено,
то можно и духом пасть, отчаяться. Но человек есть  тайна,  от  себя  самого
тайна. Не верит  ни  в  черта,  ни  в  дьявола,  тем  не  менее  что-то  его
останавливает. Не дозволяет. Бога нет, страха нет,  а  -  нельзя.  Тот,  кто
преступает, тот и с богом преступал, поклоны  бил  и  все  равно  преступал.
Когда вера  религиозная  схлынула,  думали,  наступит  вседозволенность.  Не
наступила. Необязательно, значит, что неверующей душе запретов  нет.  Всегда
они были, запреты, во все времена, они-то и роднят поколения, народы,  всех,
кто когда-то плакал и смеялся на этой земле.
   Что же это такое, что за сила удерживает человека, не  позволяет  сдаться
перед злом, впасть в ничтожество, потерять самоуважение, запрещает пускаться
во все тяжкие, пресмыкаться, подличать?
   Вот вопрос вопросов. Вот вопрос, который пытался я постигнуть  на  судьбе
Зубра.
   Что касается бога и веры, то мне так и не удалось  выяснить,  был  ли  он
верующим человеком, имел ли своего бога. Одни считали -  был,  имел,  другие
уверяли, что не  был,  не  имел,  что  он  материалист,  атеист.  Спрашивать
напрямую о таких вещах и  вообще-то  не  положено,  а  у  него  было  просто
невозможно.  Он  не  позволял  непрошено  приближаться  к   себе   вплотную,
появлялась надменность,  высокомерие  породистого  аристократа,  неприятное,
замораживающее любого.
   Впрочем, потом кое-что набралось от разных людей, с  которыми  у  него  с
глазу на глаз происходили откровенные разговоры. Но к этому мы еще вернемся.

 
   Он продолжал отмалчиваться. Ему ничего не  стоило  собрать  свидетельства
военнопленных, которых он спасал в Германии, прятал у себя.  Живы  были  еще
Бируля, Борисов, был Лютц Розенкеттер, о котором известно лишь, что он бежал
из Дрездена и скрывался в Бухе у Фомы, был некий П. Вельт, у  которого  мать
погибла в концлагере, был  какой-то  грузин,  еще  итальянец...  Можно  было
запросить      сведения      у      буховских      немцев,       сотрудников
Кайзер-Вильгельм-Института, у многих немецких ученых, которые  находились  в
ГДР или уехали в Западную Германию,-  все  еще  были  живы,  переписывались:
Мелхерс, Шарлотта Ауэрбах, Борис Раевский, французы братья  Перу.  Наверняка
можно было собрать письма, справки,  показания  спасенных  при  его  участии
людей, тех,  кому  он  в  годы  фашизма  оказывал  помощь.  Сотрудники  Буха
опровергли бы измышления о  каких-то  опытах  над  людьми  и  тому  подобную
клевету. Многие дали бы свидетельства - и Лауэ, и Гейзенберг, и Паули.  Зубр
посрамил бы клеветников  и  появился  бы  перед  нами  как  один  из  героев
антифашистского Сопротивления. Это  была  бы  славная  история  о  советском
ученом,  который,  отвергнув  свое   безопасное   существование,   включился
по-своему в борьбу с фашизмом в центре Германии. История о том, как, потеряв
сына, он не отступил, продолжал... Оснащенная документами, датами,  именами,
фотографиями, она выделилась бы из многих других.
   Ничего этого сделано не было, теперь приходится  заниматься  археологией,
искать черепки. Недаром в ту пору вокруг Зубра вертелись  журналисты.  Чутье
подсказывало им, какой тут скрывается клад.
   Пущенные слухи делали свое дело. Близкие ему люди  понимали,  что  ничего
такого не могло быть. Незнакомые - те верили.
   Шла  реабилитация   незаконно   осужденных,   возвращались   из   лагерей
пострадавшие, их принимали как мучеников. Его же арест и  ссылку  клеветники
истолковывали как наказание  справедливое,  за  сотрудничество...  Никто  не
задавался  вопросом,  почему  следователи  не  предъявляли   ему   подобного
обвинения, почему и в приговоре такого  не  было.  Никто  не  ставил  ему  в
заслугу сорок пятый год. Недоверие окружило  его  петлей,  чуть  что  -  она
затягивалась.
   Не пригибая головы с лохматой, заиндевелой  уже  гривой,  шел  он  сквозь
недобрые косые взгляды, не желал отвечать  тем,  кто  кидал  ему  обвинения.
Однажды такое произошло при мне. И не от какого-нибудь проходимца, от вполне
уважаемого, порядочного человека. Я  бестолково  кинулся  на  защиту  Зубра,
что-то кричал, возмущался, сам же Зубр ничего не ответил, выпятил  брезгливо
нижнюю губу, запыхтел и молча вышел.
 
 
 
   ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
 
   Конец пятидесятых годов пылал счастливым ожиданием новых  перемен.  Кроме
всеобщих  надежд  вскипали  еще  свои,  научные:   создание   новосибирского
Академгородка, при  нем  интернатов,  для  одаренных  детей-  математиков  и
физиков. Собирались  на  московских  квартирах,  страстно  обсуждали  -  как
воспитывать в закрытых  учебных  заведениях,  кого  там  выращивать.  А.  А.
Ляпунов  заманивал   лингвистов,   гуманитариев   ехать   преподавать   этим
вундеркиндам, вычислял норму  чтения  художественной  литературы,  составлял
программу его - что именно полезно для будущих математиков. Всерьез считали,
что  под  покровительством  математики  станут  развиваться   искусства.   В
Академгородке организовали выставку  картин  Павла  Филонова,  которого  еще
нигде не выставляли, затем сделали выставку Фалька.
   Лихорадочная, путаная кривая мечтаний ученой братии в те годы то взмывала
вверх, то круто осаживалась. Кибернетику, за которую ратовал А. А.  Ляпунов,
один из замечательных математиков страны, объявили  "лженаукой,  порожденной
империализмом". На кибернетику нападали не специалисты, а философы вроде  В.
Колбановского. Его профессией была  битва  "за  советскую  науку  против  ее
идейных противников". Он громил генетиков И. Агола, С. Левита, Н.  Вавилова,
пока их не арестовали. Затем  боролся  с  О.  Ю.  Шмидтом.  Присоединился  к
Лысенко. От одной борьбы переходил к другой. Ни дня без борьбы.  Он  был  из
тех философов, которые  ничего  другого,  кроме  борьбы,  не  умели.  Против
кибернетики он открыл самостоятельный фронт борьбы, тут он был командующим и
все силы положил на то, чтобы задержать развитие этой науки. Надо  признать,
он добился своего, добился бы и большего,  если  бы  не  активность  Алексея
Андреевича  Ляпунова,  который  целиком  отдался  защите   кибернетики,   ее
пропаганде, утверждению.
   Первое,  что  бросалось  в  глаза  при  знакомстве   с   Ляпуновым,   это
неисчерпаемая доброта. Однако этот добрейший  человек  проявил  в  битве  за
кибернетику беспощадность, неслыханную твердость и  изворотливость.  Привлек
академика Акселя Ивановича Берга на свою сторону, добился  выпуска  сборника
"Проблемы кибернетики", старался обеспечить кибернетику базой математических
исследований.
   Ляпунов и Зубр сошлись сразу и полностью, как будто  дружили  с  детства.
Понимали друг друга с полуслова. Так же у Зубра происходило с И. Е. Таммом и
П. Л. Капицей. Никто из них не считался с тем, что Зубр не академик, и  Зубр
тоже не считался  ни  со  своей  "безлошадностью",  ни  с  ихними  титулами.
Особенно вцепились друг в друга Ляпунов и Зубр.  Ляпунов  проектировал  курс
математики для биологов на восемьсот часов. "Замысел этого курса,- пишет  он
Зубру,- возник еще в Миассове под Вашим влиянием". Зубр отвечает: "Я взял  и
написал для вас, кибернетиков, "Микроэволюцию". Постарался, с одной стороны,
охватить все существенное, с другой - выражаться просто.
   Получилось тридцать два параграфа в афористическом стиле, иначе, чем  все
писания об эволюции".
   Никто не хотел приютить  крамольную  кибернетику.  Ляпунов  дома  собирал
своих учеников, они слушали  доклады,  обсуждали  их.  А  летом  все  вместе
уезжали в Миассово. Ученый понимал, что, как бы ни ругали  кибернетику,  все
равно надо готовить для нее кадры, готовить теорию, математический аппарат -
задел, который он мог создавать своими силами.
   Домашние сборища запрещали, но Ляпунов продолжал читать на дому лекции по
теории  программирования.  Использовал  малейшую  возможность  выступить   с
лекциями по кибернетике у инженеров, у военных, у медиков. В домашнем кружке
читал   для   студентов-биологов   теорию   вероятности,   показывая,    как
статистическая   безграмотность   приводит    некоторых    агробиологов    к
фантастическим выводам. Он стал как бы  связным  лицом  между  математиками,
физиками и  биологами.  Он  боролся  за  реабилитацию  одновременно  гонимых
кибернетики  и  генетики.  Организовывал  письма  физиков  в  ЦК  партии   о
бедственном положении генетики. Война избавила Алексея  Андреевича  Ляпунова
от чувства страха за себя. Он начал воевать с декабря 1941 года и  дошел  до
Кенигсберга старшим лейтенантом
   Из-за роскошной черной бороды его иногда принимали за Курчатова. Они были
совсем разные с Зубром, и тем не менее Ляпунов хорошо дополнял  нравственный
климат, который сложился в Миассове. Ляпунов, например, никогда ни с кем  не
публиковался совместно. Зубр почти всегда совместно. При этом и тот и другой
исходили из одинаково высоких принципов. Зубр считал, что  раз  он  вынужден
пользоваться  собеседником,  оппонентом,  то  они  должны  быть  соавторами.
Алексей Андреевич был бесконечно добрым человеком, никому не  мог  отказать.
Зубр мог отказать, но мог и сам, без просьбы помочь неожиданно.
   Познакомились они на вокзале в 1955 году. Никогда до  того  не  виделись,
наслышаны были друг о друге. Собирались в  гости  на  дачу,  где  их  хотели
познакомить. Стояли порознь в очереди в кассу. И вдруг Зубр подошел:  "Вы  -
Ляпунов?" Каким-то нюхом вызнали друг Друга.
   Я спрашивал: что  привлекло  Ляпунова  в  Зубре?  Мне  отвечали:  кипучая
натура,  широта  научного  мировоззрения,  стремление  к  четкости   научных
формулировок, стремление выделить единицы в биологических процессах. Но ведь
ничего  этого  не  было,  когда  они  стояли  в  очереди  в  кассу...  Людей
притягивает друг к другу не сходство взглядов на элементарные единицы.  Есть
скрытая магнитная сила, которая влечет нас к одним и отталкивает  от  других
одинаково незнакомых людей.  Они  оба  были  действующими  вулканами,  в  их
грохоте  и  пламени  ощущался  жар   подземных   сил.   Старомодные   рыцари
порядочности, они сразу узнали друг друга.
   Сколько с тех пор прошло разочарований, сколько  надежд  высмеяно.  Стоит
узаконить кибернетику, и пойдет. Восстановим генетику, и начнется  изобилие.
Расцветет наука в Академгородках, и оценят таланты...
   История разочарования  -  самая  полезная  история,  если  вообще  знание
истории может чему-либо научить. И все же те пятидесятые годы вспоминаются с
нежностью.
 
 
   Сочетание Зубра с Ляпуновым, с другими  производило  неожиданный  эффект.
Академик Лев  Александрович  Зенкевич  был  старше  Зубра,  помнил  его  еще
студентом. "Оба огромные дяди, глыбы, ходили почти молча, понимая друг друга
без слов,- вспоминает С. Шноль.- Они напоминали  мне  древних  ящеров.  Я  с
опаской полоскался между ними. Они как два философа  на  картине  Нестерова,
ход мыслей их связан со вселенной, верой,  сознанием,  идут,  погруженные  в
молчаливый спор".
   Зубр с Зенкевичем сидели за праздничным столом и громко обсуждали, почему
стало много инсультов. Пришли к мысли, что раньше, во времена их детства, на
постоялых дворах, в гостиницах клопы производили  кровопускание,  вводили  в
кровь антикоагулянты, и инсультов было меньше. У Зубра никогда  нельзя  было
понять, что означают его шутки,- вроде чушь, а что-то в них есть...
   Явился на юбилей Зубра Борис Степанович Матвеев, один из учителей  Зубра.
Молодым, конечно, было удивительно видеть живого учителя их  учителя.  Борис
Степанович вел у Кольцова практикум по позвоночным. Вдруг он спрашивает  при
всех Зубра:
   - Колюша, мы хорошо вас учили?
   - Хорошо, Борис Степанович.
   - А скажи мне тогда, Колюша,  пожалуйста,  как  называются  рудиментарные
вены у млекопитающих, оставшиеся от рептилий?
   Все замерли. Отмечали семидесятилетие Зубра. Борису Степановичу  было  за
восемьдесят, но для молодежи оба они были одинаково ветхозаветными старцами.
   Зубр засопел, насупился и выпалил:
   - Vena azygos и vena hemiazygos!
   Этого Борис Степанович не вынес, заплакал, и Зубр тоже умилился.
 
 
   Сукачев, Прянишников, Астауров, Вавилов, Кольцов,  Зенкевич...  Из  таких
людей составлялась горная цепь. Они создавали масштаб высоты. По ним  мерили
порядочность.  Их  боялись  -  что   они   скажут?   Настоящего,   постоянно
действующего общественного мнения недоставало, не было того, что  называется
обществом, научной средой,  которая  определяла  бы  нравственные  критерии,
осуждала бы такого-то за плагиат, за эксплуатацию  учеников,  за  бесчестные
поступки, хвалила бы за гражданскую смелость, за порядочность.  Общественное
мнение  заменяли  отдельные   ученые,   в   которых   счастливо   соединялся
нравственный и  научный  авторитет.  Но,  как  говорится,  дни  их  угасали,
великаны отходили во тьму, никто их места не замещал. По  крайней  мере  так
нам казалось.
   Все меньше становилось тех,  чьего  слова  боялись.  Не  перед  кем  было
стыдиться. Одни умирали, других усылали, одни замолкали,  другие  отчаялись.
Их  правила  чести  становились  слишком  трудными,  поэтому   их   называли
старомодными. Они уходили в легенду  -  Пророки,  Рыцари  Истины,  Хранители
Чести.
 
 
   Теории, работы, созданные когда-то товарищами Зубра, разрослись так,  что
первоначального ствола не стало видно. Открытия, вызывавшие некогда восторг,
изумление, превратились в  само  собой  разумеющееся,  труднодоступное  -  в
наивные рассуждения. Те мамонты, которые еще доживали,  многого  в  новейшей
науке не понимали и не принимали. Как говорят, ученые  не  меняют  взглядов,
они просто вымирают. Новые поколения  со  школьной  скамьи  усваивают  новые
взгляды: через два-три десятка лет их надо опять менять.
   Все меняется  -  трактовка,  объяснение,  связи,  понятия  гена,  клетки,
законов наследственности. Но есть вещи, которые остаются от ушедших  ученых.
Их нравственные поступки, их нравственные правила, законы  их  порядочности.
Это живет - в той же среде биологов, например,-  долго,  удивительно  долго,
передается  от  учеников  к  ученикам  учеников,  составляет  основу  каждой
"гильдии".  Зерна  чести  прорастают  сквозь  поколения,  раздвигая   камни,
надгробия.
   Когда речь заходила о Сукачеве, говорили  прежде  всего  о  том,  как  он
выступал в защиту леса, против хищнических лесозаготовок в  те  годы,  когда
подобные мнения считались вредными и были опасны.
   О  чем,  допустим,  вспоминали   на   заседании,   посвященном   столетию
крупнейшего  гистолога  Алексея  Алексеевича  Заварзина?  О   его   доброте,
неутомимой заботливости, о шумной веселости и - о непримиримости  к  злу.  О
том, как после  доклада  О.  Лепешинской,  заполненного  ненаучной  ахинеей,
Заварзин поднялся  на  трибуну  и  сказал:  "Если  бы  студент  мне  показал
препараты вроде ваших, выставленных к докладу, я бы его выгнал вон!" -  и  с
раскатистым хохотом сошел в зал.
   Иногда подход этих людей к обычным  для  нас  делам  поражал.  Однажды  я
спросил у Симона Шноля: не обкрадывали ли Зубра,  не  присваивали  ли  идеи,
которые он так беспечно высказывал любому? Шноль обрадованно подхватил:
   - Стащить? Стащить можно часы с рояля, а рояль не  стащишь.  Зубр  иногда
умолял - стащите! А никто не тащит. Говорят  -  слишком  тяжело.  Украденная
вещь требует внедрения. В технике тащат то, что очевидно,  что  можно  сразу
пристроить. Мутагенез стащить нельзя.  Дельбрюк,  например,  когда  приезжал
сюда,  всячески  убеждал   нас,   что   главный   автор   его   открытия   -
Тимофеев-Ресовский, его идея... Правда, когда он получал Нобелевскую  премию
в Стокгольме, почему-то не сказал этого. Забыл, наверное. Но я  уверен,  что
Николай Владимирович не обратил на это внимания, он рад был,  что  идея  его
пошла.
   Для С. Шноля, оказывается, с этого "не тащат" начинается другая проблема,
которую он развивал Зубру: почему  не  тащат,  почему  не  замечают,  почему
пропадают великие открытия?
   - Открываем, потом забываем,  потом  воскрешаем.  Сперва  хороним,  потом
эксгумируем, и начинается новая  жизнь.  Безумие!  Расточительность!  Может,
можно не хоронить? Есть же закономерность нового знания. Муки рождения мысли
связаны с суммой взглядов на мир. Дарвин дал  теорию  эволюции.  Эта  теория
могла быть создана за пятьдесят лет до него. Почему надо было ждать полвека?
Великий биохимик Дэвид Кейлин открыл то, что за сорок  лет  до  него  открыл
шотландский физик Мак-Мун, он п