При  том,  что  совсем  не  схожи,  можно
сказать, противоположны. Я,  например,  заметил,  что  говорю,  интонационно
подражая Зубру...
 
 
 
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
 
   В 1925 году Оскар Фогт попросил у наркома здравоохранения Н.  А.  Семашко
порекомендовать ему молодого русского генетика  для  берлинского  института,
для нового отдела генетики и биофизики.
   Профессор Фогт был директором Берлинского института мозга. Его приглашали
в Москву на консультации, когда заболел В. И. Ленин. После смерти Ленина,  в
1924 году, Советское правительство  попросило  его  участвовать  в  изучении
мозга В. И. Ленина и помочь в организации Института мозга в России.
   Семашко посоветовался с Кольцовым. Подумав, Кольцов предложил кандидатуру
Колюши.
   - Что за Тимофеев? - спросил нарком.- Не тот ли это молодец-тать,  что  с
дубинкой напал на меня?
   - Тот самый,- подтвердил Кольцов.
   - М-да - Семашко выразительно  почесал  затылок.-  Разбойника  с  большой
дороги рекомендуете?
   - Настоятельно рекомендую.
   Семашко расхохотался и велел пригласить к себе этого Колюшу.
   Прежде чем произойдет их свидание, надо  пояснить,  откуда  Семашко  знал
Колюшу и почему чесал затылок.
   Год  тому  назад  Кольцов  уговорил  наркома  посетить  обе   кольцовские
биостанции. Одну в Аникове, где работали  сотрудники  А.  С.  Серебровского,
другую по соседству, у Звенигорода, где работал Колюша с друзьями.
   Станция  Серебровского,  старшего  ученика   Кольцова,   была   известная
генетическая станция, где изучали на курах генетику популяции.  Имелись  уже
хорошие результаты, полезные Наркомзему.
   Вторая, звенигородская,  была  как  бы  малопрестижной,  потому  что  там
занимались  какими-то  мухами,  что  всем  посторонним  казалось  абсолютной
ерундовиной. Когда друг-приятель Колюши, Реформатский, организовал охоту и в
последний момент Колюша отказался ехать, ссылаясь на мух, за  которыми  надо
присматривать, его подняли на смех. Мухи, подумаешь, ценный материал!  Глупо
из-за каких-то мух упускать праздники, прелесть жизни. Он не мог  объяснить,
по крайней мере тогда еще не мог объяснить, что через  тех  ничтожных  мушек
открываются не ведомые никому процессы развития жизни.  Двукрылые  мушки  на
много лет стали источником его  восторгов,  разочарований,  его  славы,  его
неприятностей...
   Мушка называлась дрозофила. Трехмиллиметровая мушка с  тигровым  брюшком.
Если бы я писал научно-популярную книгу, я бы прежде всего воспел дрозофилу,
сочинил бы  нечто  вроде  оды  этому  насекомому,  верному  помощнику  тысяч
генетиков  начиная  с  1909  года.  Оду  за  ее  откровенность.  Или  за  ее
болтливость. Болтливый объект, который хорош тем, что так плохо хранит тайны
природы. Трудно оценить, какую большую  службу  сослужила  дрозофила  науке.
Если сочли возможным поставить памятник павловской собаке, то  следовало  бы
увековечить и нашу благодарность моргановской мухе дрозофиле...
   Один из учеников Зубра Николай Викторович Лучник записал речь учителя  во
славу дрозофилы:
   -   Незаменимый   объект!   Быстро   размножается.   Потомство   большое.
Наследственные признаки четкие.  Мутацию  не  спутать  с  нормальной.  Глаза
красные, глаза белые.  Во  всех  серьезных  лабораториях  мира  работают  на
дрозофиле.  Невежды  любят  говорить  о  том,   что   дрозофила   не   имеет
хозяйственного значения. Но никто и не пытается вывести породу жирномолочных
дрозофил. Они нужны,  чтобы  изучать  законы  наследственности.  Законы  эти
одинаковы для мухи и для слона. На слонах получите тот же результат.  Только
поколение мух растет за две недели. Вместо того, чтобы из мухи делать слона,
мы из слона делаем муху!
   В России работать с дрозофилой стали недавно, никакого  авторитета  мушка
эта и труды над ней не завоевали. К слову  сказать,  мушке  этой  долго  еще
доставалось и в сороковых годах и даже в пятидесятых. Ею стыдили,  упрекали,
она была примером оторванной от практики, ненужной науки, иметь дело  с  ней
считалось опасным - преступная муха!
   Итак, проведали на звенигородской  станции,  что  нарком  едет  и  сперва
посетит станцию в Аникове. Пригорюнились. Потому что живо представили  себе,
какой там, на благоустроенной станции, зададут пир,  выставят  своих  курей,
спиртику. Может  получиться,  что  потом  нарком  и  не  успеет  поехать  на
звенигородскую, а если и поедет, так торопиться не будет. Что делать? Колюша
предложил перехватить наркома. Думали,  думали  и  решили  умыкнуть  наркома
силой. На развилке. Километрах в пяти была развилка:  налево  -  в  Аниково,
направо - в звенигородскую.
   Жили и одевались  в  то  время  на  станции  весьма  натурально.  Колюша,
например, большей частью босиком  ходил,  были  у  него  посконные  штаны  в
полоску, носил еще серенькую рубашку  навыпуск,  Филатов  Дмитрий  Петрович,
Астауров Борис Львович - примерно в том же  виде,  только  что  в  ботинках.
Решено было засесть в кустах у развилки. Вооружились дубинками.
   Тогда наркомы ездили запросто: до Кубинки Семашко ехал поездом,  там  его
должны были встретить и на коляске  везти  дальше.  Сопровождал  его  всегда
помощник, толстый-претолстый доктор.
   Трусит по дороге тройка, в  коляске  -  встречающие  и  нарком  со  своим
помощником. И тут по всем  правилам  древнерусского  разбоя  выскакивают  из
кустов молодцы с дубинками.  Да  еще  заросшие,  бородатые,  потому  что  не
тратили времени на бритье.
   - Стой!- и дубинками помахивают. Помощник Семашко перепугался,  в  задний
карман лезет, где у него пистолет лежит, никак достать не может.
   Молодцы объявляют:
   - Жизнь при вас останется, денег нам не надо, но поедете с нами, куда  мы
вас повезем.
   Повернули коней на звенигородскую, кучера ссадили. Колюша на козлы, вожжи
в руки, остальные с дубинками рядышком бегут в пыли в виде эскорта.  Семашко
быстро смекнул, в чем дело, и очень ему это  умыкание  понравилось.  С  того
времени и завязалось у них знакомство.
   Историю похищения наркома Зубр любил рассказывать,  но  выглядела  она  у
него как очередное озорство, ничем серьезным, никакими  оправданиями  он  не
нагружал ее. Это потом Н. Н. Воронцов докопался до причин. В похищении  было
нечто от предков. В крови у  Зубра  играло  что-то  разбойное,  натура  была
сильнее ученых пристрастий, натура то и дело опрокидывала его  планы.  Ни  с
того ни с сего он отмачивал какой-то очередной номер. Он, например, уговорил
товарищей похищать девиц  аниковских.  Умыкать  к  себе  на  биостанцию  для
ухаживания за ними, танцев и  игр,  поскольку  своих  барышень  не  хватало.
Кончилось это плохо. Похитили одну девицу, сунули ее в мешок. Лежит она себе
тихонько, удобно тащить - толстая, мягкая. Принесли, вытряхнули,  а  она  не
дышит! Оказывается, она в этом мешке в обморок скатилась. Лежит белая, глаза
закрыты. Колюша с Астауровым перепугались. Хорошо, что их  сотрудница  Минна
Савич не растерялась, привела ее  в  чувство,  водой  опрыскала,  успокоила.
После этого  похищение  дев  прекратилось.  Оля  Чернова  была  тогда  самой
молоденькой сотрудницей на станции, но спустя шестьдесят лет она помнит  все
подробности той летней их жизни и слово в слово  повторяет  рассказы  Зубра.
Прирожденный верховод, он верховодство свое закрепил игрой, которую  ввел  в
моду в университете. Волейбола тогда не было, в  футбол  он  уже  отгонял  в
гимназии, остались городки. С его азартом вскоре он стал чемпионом. Впрочем,
он не мог быть просто игроком. Он должен был стать чемпионом. В  любом  деле
он добирался до вершины, иначе не стоило браться. В университетском дворе он
устраивал сражения зоологов с химиками. У химиков главным  городошником  был
Несмеянов, у зоологов Колюша. На станции играли дотемна. Клали белые бумажки
к рюхам.
   Он вспоминает, как на звенигородскую станцию к ним Кольцов привез Германа
Мёллера, знаменитого  американского  генетика.  А  Мёллер  привез  им  мушек
дрозофил. После него у  Четверикова  появились  пробирки  с  агаром,  мушки,
всякие красноглазые мутации, кроссинговеры, и наконец образовался Дрозсоор.
   Что такое Дрозсоор, никто из непосвященных долго не мог мне расшифровать.
Нечто вроде семинара или кружка, где обсуждали работы с этой мушкой.
 
 
   Вначале было слово или вначале было дело? Вот перед чем всегда встаешь  в
тупик. Вот о чем спорили философы. И будут спорить и дальше. Потому что даже
в том, что происходит на наших глазах, мы не всегда улавливаем, что же  было
вначале - слово или дело.
   С чего начался Дрозсоор, творение Четверикова, столь любезное его сердцу,
этот вопящий, кипящий ералаш, из  которого  один  за  другим  выходили,  как
тридцать три богатыря, зачинатели оригинальных направлений в генетике?
   А начался он, судя по всему, из жажды общения. Но так, чтобы общаться, не
стесняясь никакими принятыми формами заседаний.  Предлагать,  обсуждать  без
оглядки на мыслимое и немыслимое...
   Все же что-то этому предшествовало.
   После   окончания   университета   полагалось   заниматься   наукой.   Но
университета, как известно, Зубр не кончал  и  госэкзаменов  не  сдавал.  Не
кончив учебы, он взялся за науку. Все это знали, и в университете  знали,  и
этого  было  достаточно.  Тогда,  в   первой   половине   двадцатых   годов,
писчебумажная жизнь в науку еще не проникла. Человек расценивался по  делам,
ученый - по работам, студент - по тому, как он понимает и на  что  способен.
Райское  время,  когда  все  ходили  нагишом,  не  прикрываясь  дипломами  и
званиями. Когда Колюша уезжал за границу работать, его учитель Н. К. Кольцов
дал ему письмо, в котором  удостоверял,  кто  он  такой.  Это  заменяло  все
справки и мандаты. Главное, что он его ученик и обучен.
   И когда он, Колюша, организовал в Москве Практический  институт,  у  него
тоже на это не было никаких особых бумаг, было желание  на  основе  биологии
создать нечто необходимое, практическое.
   Счастливая пора! Он вспоминал о  ней  с  блаженной  улыбкой:  все  враги,
окружавшие Россию, разгромлены, и можно было заняться любимым делом.
   Один из рассказов своих о тех годах он начал так:
   - Как хорошо ко мне господь  бог  относился!  И,  убедившись  в  этом,  я
занялся экспериментальной биологией.
 
 
 
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
 
   Оскар Фогт был невролог, невропатолог, он  много  сделал  для  учения  об
архитектонике полушарий мозга, кроме того, был крупный специалист по шмелям,
по их изменчивости. Он собрал крупнейшую в  мире  коллекцию  шмелей.  Короче
говоря, его можно было считать зоологом, то  есть,  по  рассуждению  Колюши,
можно отнести к лучшей части человечества.  Фогт,  обожающий  своих  шмелей,
хотел генетически подойти к их изменчивости. В Германии подходящего генетика
не было. То есть были, конечно, знаменитые Баур, Гольдшмидт, Штерн,  но  они
занимались другими темами. Так что работа у Фогта обещала  быть  интересной.
Однако Колюша категорически от нее отказался и к Семашко являться  не  стал,
не имело смысла. Никаких уговоров не желал слушать. Зачем  ехать  в  Берлин,
когда ему и здесь хорошо? Кольцов настаивал. Надо  отдать  ему  должное:  он
умел управлять своими строптивцами.
   Почему Кольцов выбрал Колюшу? Способных, талантливых у  него  хватало.  И
годы показали, что все, буквально все  ученики  Кольцова  стали  выдающимися
генетиками. И Астауров, и Николай  Беляев,  и  Ромашов,  и  Гершензон...  Но
Колюшу он выделил как наиболее самостоятельного из молодых. Затем  у  Колюши
уже было пять печатных работ. Из них одна большая. Когда  он  успел?  Насчет
этого тоже следует сказать особо. Работоспособность у него была ни с чем  не
сравнимая. Известно, что он продолжал преподавать, чтобы кормиться и кормить
родных и свою семью, потому как Лелька к тому времени уже родила  здорового,
орущего благим матом сына  Дмитрия,  которого  почему-то  все  звали  Фомой.
Новоявленный папаша приговаривал ему:
   "Ори, ори, морда шире будет".
   Когда он мог это приговаривать, не известно,  так  же  как  не  известно,
когда он мог дуться в городки. Расклад времени не сходится.  Если,  конечно,
считать, что в сутках  и  тогда  было  двадцать  четыре  часа.  Преподавание
занимало у него до пятидесяти восьми часов в неделю. То есть побольше девяти
часов в день  одного  говорения.  Из  месяца  в  месяц.  Такой  нагрузки  не
выдерживал ни один преподаватель. Кое-кто пробовал за ним угнаться и  быстро
скисал. Он дразнил их: слабаки! недоноски!
   Разумеется, в хоре он уже не пел. Фронтовые пайки за пение кончились, так
что расчета не было. Вскакивал от грохота  огромного  будильника.  Будильник
был куплен в седьмом классе  гимназии,  когда  выяснилось,  что  времени  не
хватает. Единственным запасом, откуда его можно было брать, стал сон.  Глупо
тратить на сон восемь часов, треть жизни. Раз навсегда он поставил будильник
на семь и стал ложиться все позже и позже, пока - уже студентом -  не  дошел
до двух с половиной часов ночи. Поначалу было трудно. Чтобы сразу  засыпать,
он перед сном  обегал  несколько  раз  свой  квартал  и  тогда  уже  засыпал
мгновенно, намертво. Никаких сновидений и прочих глупостей не видел. Некогда
было, надо было высыпаться. Постепенно сон утрамбовался, да так, что никакой
сонливости не оставалось. Во времена кольцовского института  нормальный  сон
его составлял четыре с половиной -  пять  часов.  На  этом  он,  к  счастью,
остановился. Всю остальную жизнь так и спал. Некоторые могут считать, что он
лишил себя удовольствия поспать, но  он  считал,  что  жить  -  удовольствие
большее, чем спать. Ему помогало правило, которое у них в семье  усваивалось
детьми  строго-настрого:  проснулся  -  вставай!  Валянье   в   постели   не
разрешалось. (Были еще два правила,  таких  же  неукоснительных:  ничего  на
тарелке не оставляй и не ябедничай!)
   Будильник трясся, подпрыгивал над головой. Через полчаса Колюша уже бежал
к трамвайной остановке. В девять начиналось  преподавание  на  Пречистенском
рабфаке  -  с  перерывами,   чтобы   перебежать,   доехать   с   рабфака   в
медико-педагогический институт и обратно. Девять-десять часов на  говорение,
два часа на переезды-переходы. В девять вечера являлся домой, нажирался, как
австралиец, раз в сутки, всем, чем можно было, и отправлялся  в  кольцовский
институт, который, к счастью, был рядом. До часу ночи тешился там со  своими
обожаемыми пресноводными, а затем, с 1922 года, с дрозофилами.
   С той поры у него образовалось свое фирменное блюдо: вбухать  в  кастрюлю
все, что есть в  шкафу,  в  холодильнике,-  мясо,  колбасу,  кефир,  вареную
картошку, яйца, можно туда же сыр, помидоры, и все  это  -  на  огонь  и  по
тарелкам, чтобы не тратить время на первое, второе да еще закуску.
   Вернувшись  домой,  еще  читал.  Поглощал  модную  у  студентов   русскую
философию - Федорова, Соловьева, Константина Леонтьева, Шестова.
   Его пугали: от такой жизни неминуемо  мозговое  истощение  и  гибель.  Он
отмахивался:  это  у  обыкновенных  интеллигентиков.  Похоже,  что   он   не
истощался. Ни головой, ни телом. Гибели тоже не происходило. Бегал неутомимо
и успокаивал всех, что голова по сравнению с ногами малоценный орган. Голова
нужна бывает редко, а для каждодневной жизни ноги и руки много нужнее. Так и
жил: ногами и изредка головой.
   К 1923 году Кольцов взял Колюшу к себе в  медико-педагогический  институт
вести малый практикум, подбросил  какое-то  жалованьишко,  деньги  эти  были
удивительные - впервые Колюша стал получать за науку.
   Практический  институт  по-прежнему  тянул   его   к   себе.   Интересное
студенчество собралось там - те, кто в военные годы прервал учение,  а  тяга
не пропала.  Они  подались  в  институт,  где  давали  ясную  специальность,
читались  циклы:  лесная  промышленность,  зверобойная,  водная  -  то,  что
добывают из запасов природы, но запасов возобновляющихся. В этом была  суть.
Изучали теорию эксплуатации  и  восстановления.  Профессор  зоологии  М.  Н.
Римский-Корсаков, сын композитора, втянул его в создание  новой  биостанции,
доказывал, что Колюша замечательный лектор, талантливый педагог-организатор.
   Однако Кольцов  и  друзья  Колюши  всерьез  опасались  за  его  здоровье.
Перегрузка, да еще такая, могла кончиться печально.
   Я еще не рассказал толком про Дрозсоор - главную  душевную  страсть  всех
участников. В Дрозсооре зародилась  и  выросла  новая  идея  в  эволюционном
учении - воссоединить современную генетику с классическим дарвинизмом.  Идея
увлекла всех дрозофильщиков. Кольцов Дрозсоора не посещал, чтобы  не  давить
своим авторитетом, не стеснять. Он пребывал как бы  рядом,  но  наверху,  на
своей вершине, а они орали у подножья горы.
   Дрозсоор  расшифровывается  как  {совместное  орание  о  дрозофиле}.  Над
совместным ором  взмывал  мощный  бас  Колюши.  Несомненно,  слово  "орание"
обязано его голосу, он орал громче всех, он  был  оратель,  крикун,  вопило,
басило и прочее. Вполне вероятно, что это он придумал  название  "Дрозсоор",
хотя в этом не признавался. Ор, орание  имело  для  них  и  второй  смысл  -
пахать, вкалывать, ишачить, словом, работать... Название прижилось  и  вошло
даже в официальную историю мировой генетики.
   В  орании  сохранялся  своеобразный  порядок,  состоял  он,  пожалуй,   в
единственном  правиле  "красной  ниточки":  прерывай,  неси  любую  чушь,  а
докладчик все же свою красную ниточку тяни!
   Кольцов не понукал и не давал поблажек.  Он  был  из  тех  людей,  любовь
которых  распознать  не  просто.  Со  всеми  одинаково  вежлив   и   никаких
любезностей. Они гордились им.  В  самое  тяжелое  время  никто  из  них  не
отвернулся от него. Он не учил их порядочности, но так получилось, что  всех
его учеников, от старших и  до  младших  -  Рапопорта,  Сахарова,  Фризена,-
отличает щепетильная порядочность.
   Теперь понятно, почему Колюша не хотел ехать в Берлин. На  кой  ему  этот
Берлин, когда здесь работы  по  горло,  самый  ее  смак,  когда  генетика  в
Советской стране на  подъеме,  когда  такой  известный  ученый,  как  Герман
Мёллер, поговаривает о том, чтобы переехать из Соединенных Штатов работать в
Москву. Нет, не поедет он к басурманам в Берлин, к Фогту, в этот  клистирный
институт, где больше медицины, чем биологии.
   Кольцов все же привел его к  наркому.  Семашко  говорил  о  необходимости
укреплять, поднимать  авторитет  молодой  Советской  Республики.  Тут  такой
выгодный  случай:  есть  возможность  организовать   в   Европе   совместный
германо-советский научный центр. Грех не воспользоваться.
   - Да, да, надо думать не только о своем научном интересе,- поддержал  его
Кольцов.
   - Обыкновенно  русские  ученые  ездили  за  границу  учиться,-  доказывал
Семашко,- либо к какому-то корифею, либо методику осваивать,  с  аппаратурой
знакомиться,  а  тут  просят  русского  генетика  поехать,   чтобы   создать
генетическую лабораторию, фактически учить - не зулусов, а немцев.
   Ситуация была, конечно, обольстительно  редкая:  молодой  русский  ученый
двадцати пяти лет едет в Германию, откуда  всегда  везли  "учености  плоды",
везет туда русские плоды.
   А у Кольцова был и другой мотив.
   - Там гоняться по лекциям не надо, жалованье  обеспеченное,  можно  будет
полностью заняться исследованиями, генетикой, то есть наукой и ничем другим.
А организационный период? Так это же немцы, у них  будет  Ordnung  -  полный
порядок. Сказано - сделано, сделано - переделывать  не  надо.  Новая  работа
избавит от перегрузок, от отвлекающих забот. Ну и  что  ж,  что  басурманы,-
немецкий-то язык вы знаете.
   Немецкий он знал хорошо, немецкий и французский. И  гимназия  и  домашние
учителя сделали свое. Что же касается обучения "басурман",  то  тут  Семашко
был не совсем прав - бывало и раньше, что русские ездили за  границу  учить.
Взять хотя бы отца Колюши Владимира Николаевича  Тимофеева-Ресовского.  Отец
окончил физико-математический факультет Петербургского университ