когда на конгрессе будет восстановлена подлинная наука, Тимофеев сможет  без
всякого риска вернуться домой.
   Осенью 1937 года вышло решение отложить  конгресс  на  год,  затем  новый
президент ВАСХНИЛ Т. Д. Лысенко стал делать все, чтобы конгресс  в  СССР  не
проводился.  Международному  оргкомитету  пришлось  перенести   конгресс   в
Эдинбург на сентябрь 1939 года.
   Зубр вместе с  Мёллером,  Харландом,  Добржанским  и  другими  предложили
избрать Н. И. Вавилова президентом конгресса.  Ученые  других  стран  горячо
поддержали. Зубр ждал его приезда, надеясь,  что  Вавилов  найдет  для  него
выход, подскажет, поможет вернуться в Москву. Казалось, Вавилов  может  все.
Зубр держался за свою надежду до последнего часа, до той минуты на  открытии
конгресса, когда было объявлено, что Вавилов не приедет. Не пустили.
   Так они ждали друг друга и не дождались, остались по обе стороны закрытой
для них двери.
   Иллюзии рухнули. Отныне Зубр мог надеяться только на себя.
 
 
   Паншин живет в Норильске. Он давно уже оставил биологию.  Но  это  другая
история. Когда я его отыскал и списался, то стал аккуратно получать от  него
одно послание  за  другим,  подробные  воспоминания  о  Тимофеевых,  десятки
страниц, заполненных мелким почерком.  Затем  прибыл  он  сам,  прилетел  из
Норильска, и несколько вечеров я слушал его рассказы. Несмотря  на  возраст,
он был крепок,  увлекался  горнолыжным  спортом,  профессионально  занимался
фотографией Личная его судьба непроста. Он прошел и войну и  плен,  в  плену
работал в танковой дивизии переводчиком..
   Сложны  были  его  приключения,  неожиданны  повороты  судьбы,  интересна
история любви, женитьбы. Но приходилось ограничивать себя и  его.  Я  твердо
останавливал Паншина, не позволял уклоняться, возвращал в Берлин, в  Бух,  в
лабораторию.  Я  выступал  делягой,   лишенным   нормального   человеческого
сочувствия,- вот кем я был. И так каждый раз. Бессердечность,  безучастие  -
как странно уживается это с литературной работой.
   - ...Следующую информацию об Энвэ,- продолжал свои  рассказы  Паншин,-  я
получил весной сорок второго  года,  в  плену.  Случайно  я  разговорился  с
унтер-офицером Ракелем, мюнхенским архитектором и тренером горнолыжников. Он
сказал мне,  что  проектировал  и  строил  виллу  для  известного  немецкого
генетика  Веттштейна.  Тогда  я   спросил,   не   слыхал   ли   он   фамилию
Тимофеев-Ресовский. Он слыхал и был уверен, что Тимофеев жив  и  работает  в
Берлине.
   Вскоре Паншин стал искать возможность пробраться к Тимофееву.  Для  этого
понадобилось немало времени. Но к  тому  моменту  в  жизни  Зубра  произошли
события чрезвычайные, страшные, вновь перевернувшие его жизнь.
 
 
 
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
 
   Все годы после войны о судьбе старшего сына в доме Тимофеевых не  принято
было заговаривать, чтобы не тревожить рану. Всем  было  известно,  что  Фома
погиб в гестапо.
   Фома родился в 1923 году, его увезли в Германию двухлетним  мальчиком,  и
лишь те, кто бывал в Бухе, знали его. Таких людей осталось немного. Для  них
Фома был фигурой почти легендарной.
   Елена Александровна до последнего  своего  дня  жила  с  тайной  безумной
надеждой на чудо, на то, что Фома жив.  Между  собой  она  и  Зубр  избегали
говорить об этом. Мне кажется, что в глубине души каждый из них считал  себя
виновным в гибели Фомы. По крайней мере  у  Зубра  я  ощущал  это  грызущее,
ноющее чувство.
   В те времена я не собирался писать о Зубре,  никакого  такого  замысла  у
меня не было. Как и другие, я просто подставлял микрофон, чтобы сохранить  в
памяти  его  рассказы  про  запас,  который  лучше  богатства.  Однажды   он
рассказывал про немцев в войну:
   - ...Росло ощущение, что Гитлер проигрывает.  Все  говорили,  что  немцы,
наверное, как и  в  первую  мировую  войну,  выложив  все  свои  фактические
преимущества, повторят и все  стратегические  ошибки,  свою  безграмотность,
проявленную тогда. Они живут не по английской поговорке. Англичане позволяют
себе проигрывать все сражения, кроме последнего,- последнее надо выиграть. А
немцы выигрывают все  свои  сражения,  кроме  последнего,  а  вместе  с  ним
проигрывают и войну.
   Мы посмеялись, и тут я, вдруг забыв про табу, спросил, как все  произошло
с Фомой.
   Зубр помрачнел, сказал зло:
   - Зачем это?.. Фома - не индульгенция.  Хотите  украсить  меня?  Писателю
нужен, конечно, сюжетец? Как же без сюжета! Венец терновый...  Оправдание...
Все ваши сюжеты - вранье. Жизнь бессюжетна...
   Я забыл выключить запись, и у меня сохранилась его ругательная речь,  где
он, распалясь, трепал и топтал меня, и мои книги, и  все,  что  я  собирался
писать и способен написать. В гневе он несправедлив, остановить  его  нечем.
До сих пор я не могу прослушать до конца  эту  рычащую,  клокочущую  запись,
полную запрещенных ударов, обидных сравнений.
   А потом на следующий день он позвонил, пригласил приехать  и,  ничего  не
объясняя, не извиняясь за вчерашнее, наклонясь к микрофону,  сухо  и  кратко
изложил историю с Фомой:
   - Сын мой был арестован. Он попал в Маутхаузен и там погиб. Да,  погиб!..
Он жил с нами, но болтался в русских  компаниях  в  Берлине.  Они  проделали
довольно, большую работу: спасали восточных рабочих, пытались  подкармливать
военнопленных в лагерях, помогали оттуда удирать тем, кто еще мог двигаться,
снабжали документами "остарбайтер", а потом бежавшие давали себя  поймать  и
попадали в лагеря восточных рабочих, которые были на порядок терпимее... Так
как мой сын хорошо знал несколько языков, то для всяких  лагерей,  где  были
также  и  западные  и  южные  рабочие  -  югославы,   французы,   бельгийцы,
голландцы,- были северные рабочие - датчане, были чехи, для них на  машинках
перепечатывали,  фотографировали  сводки  английские   и   советские.   Было
несколько  таких  подпольных  групп,  в  основном  русских,  из   эмиграции.
Остальные были немцы, сыновья крупных чиновников. А  сел  Фома  потому,  что
нашелся провокатор в их группе.  Тогда  арестовали  около  полсотни  молодых
людей. Это было в сорок третьем году. Фома был  студентом-биологом.  Фамилию
носил Тимофеев-Ресовский. Двойная фамилия на нем  и  кончилась,  потому  что
младший сын, Андрей, просто Тимофеев.
   Вот все, что было в том единственном его рассказе про Фому.
   Начав писать о Зубре, я стал собирать и то, что известно о Фоме. В  семье
Ляпуновых хранились фотокопии писем Фомы из лагеря, писем  о  нем.  Затем  я
расспросил Роберта Ромпе, запросил Олега Цингера, вызнал что мог у  младшего
брата Андрея. Я расспрашивал и  запрашивал  всех,  кто  мог  знать  про  эту
историю. Постепенно выяснилось следующее.
   Фома действительно входил в  какую-то  организацию.  Туда  входили  кроме
детей русских эмигрантов дети крупных немецких врачей, в том числе почему-то
врачей из Гамбурга. Вообще это была, судя по  некоторым  данным,  молодежная
группа. Были там также дети известных людей и даже государственных деятелей.
Роберт Ромпе упомянул сына К. Каутского. Что они делали? Кроме того,  о  чем
говорил Зубр, они добывали лекарства, лечили  военнопленных,  среди  которых
свирепствовала цинга, дистрофия, помогали  скрываться  беглецам.  Фома,  как
известно, укрывал двух французских летчиков.
   Отца и мать Фома не посвящал в свою деятельность. Оберегал  их.  Особенно
не хотел вмешивать в такие дела отца - слишком  он  несдержанный  человек  и
открытый. Это понимали все, кто хоть немного знал Зубра. На  допросах  Фома,
видимо, убедил гестапо в  том,  что  родители  ничего  не  знали.  Зубра  не
вызывали к  следователю,  не  предъявляли  претензий.  Между  тем  он  давно
догадывался о некоторых связях Фомы, о подполье - иногда  Фома  пропадал  на
несколько дней, появлялись какие-то люди, ночевали, исчезали.
   Все, что делал Фома, выросло  из  убеждений,  взглядов  отца,  отцовского
примера. Тем не менее сам  Зубр  твердил,  что  Фома  не  должен  заниматься
нелегальщиной, тайными организациями - это не для ученого. Давняя история  с
Кольцовым и Мензбиром вошла ему в плоть и кровь. Фома, считал он, должен был
стать хорошим ученым, для этого он имел все данные.
   Арестовали Фому 30 июня 1943 года, отвезли в берлинскую тюрьму.
   Начались  хлопоты.  Гейзенберг,  Вайцзеккер  и  другие  немецкие   ученые
обращались к влиятельным чиновникам, просили, ручались... Добились того, что
Тимофеевых согласились принять на каком-то высоком  уровне.  Зубр  упирался.
Елена Александровна заставила  его  поехать.  Она  умела  избавлять  его  от
тяжелых решений, взваливая их на себя. Понимала, что его этим  не  обманешь,
но так ему становилось легче.  Лелька  была  единственным  человеком,  перед
которым он позволял себе падать  духом,  быть  слабым,  жалким,  безвольным.
После ареста сына никто не ожидал от этой хрупкой женщины  такой  энергии  и
стойкости. Она не останавливалась ни  перед  чем.  Никакие  предостережения,
угрозы на нее не действовали. Во время визита им удалось  вымолить  обещание
сохранить Фоме жизнь.
   Но вскоре  высокое  лицо,  у  которого  они  были,  отказалось  помогать:
раскрылось слишком много фактов. В группе Фома играл, очевидно, значительную
роль. Все же какие-то неопределенные  обещания  удалось  вырвать.  Разрешили
свидания, разрешили передачи. 11 ноября в Бухе они  справили  день  рождения
Фомы, ему исполнилось двадцать лет.
   Сохранилась копия письма к нему от одного  француза.  По-видимому,  писал
тот самый француз, которого Фома прятал и которого арестовали вместе с  ним.
Возможно, это был французский летчик. Его потом обменяли. О том, что это был
именно он, однажды обмолвилась Елена Александровна. Для меня было важно, что
это же подтвердил мне Гребенщиков:
   "...Фома был арестован гестапо за то, что укрывал французских летчиков  и
помогал русским военнопленным в лагерях. Что там с ним  происходило,  мучили
его, пытали - ничего не известно. Николай Владимирович  был  подавлен,  упал
духом. Все передачи делала Елена Александровна,  она  держалась  молодцом  и
заставляла держаться мужа".
   Письмо француза замечательно не только личностью  пишущего,  его  горячим
чувством  к  Фоме,  но  и  образом  самого  Фомы,   который   возникает   из
проникновенных строк этого документа:
   "Берлин, 17 октября 1943 г.
   Мой дорогой друг Дмитрий! (1)
   Я не хочу покидать Берлин, не сказав тебе прощай. Это и понятно, так  как
мы провели вместе долгие недели, самое грустное  время  нашей  жизни,  самое
грустное потому, что нам не хватало свободы, а только свобода может  сделать
человека счастливым. Это судьба, что я выхожу отсюда первым, но уверяю тебя,
мой дорогой, что я предпочел бы видеть тебя первым выходящим отсюда.
   Прощаясь с тобой, дорогой Дмитрий, я хочу сказать, что ты  в  моей  жизни
являешься  тем  редким  человеком,  в  котором  чувство  дружбы  никогда  не
исчезает. Ты проявил по отношению ко мне и по отношению к  другим  товарищам
чувство необычайной  ценности,  чувство  великое  и  совершенное  -  чувство
товарищества. Случай помог мне узнать в тебе не просто молодого человека, но
человека зрелого, характер исключительный и чувства необычайно тонкие.
   Дорогой  Дмитрий,  сохрани  эти  качества  на  всю  жизнь   и   благодари
провидение, которое дало тебе родителей, чье  совершенство  и  вырастило  те
качества твоего характера, о  которых  я  говорил.  Не  нужно  просить  тебя
оставаться верным  себе  и  дальше,  человек,  склад  ума  и  души  которого
сформировался, как у тебя, себе никогда не изменяет.  Живи,  мой  друг,  для
будущего. Ты выйдешь однажды, война закончится, и придет новая эра. И  тогда
мы сможем возобновить  наши  контакты  и  даже,  может  быть,  увидеться.  С
огромной радостью я приму первые известия от тебя,  с  огромным  нетерпением
буду ждать возможности увидеться с тобой в других обстоятельствах.
   Всю мою жизнь я буду вспоминать грустные вечера, которые  мы  просиживали
вдвоем на краю окна в нашей  камере  и,  любуясь  звездами,  строили  планы,
думали о будущем, мечтали о свободе. У нас были моменты уныния,  но  надежда
не покидала нас никогда.
   Бесполезно  добавлять,  что  наш  друг  Петров  представляется  мне  тоже
существом, которое я никогда не забуду. Это человек высокой доблести духа, и
характер у него такой, как нужно.
   ---------------------------------------(1) Напомню, что это подлинное имя
Фомы. Письмо дается в переводе с французского.
   Завтра я возвращаюсь в Салоники, чтобы взяться за работу. Я необыкновенно
рад возможности поехать туда. Нора меня,  конечно,  ждет.  Без  специального
позволения секретной полиции я не могу вернуться в Швейцарию. Это не так  уж
меня расстраивает, хотя моя жена и хотела бы меня  видеть.  Ты  знаешь,  что
Греция стала моей второй родиной, и невозможность поехать туда была  бы  для
меня страданием.
   Прощай, мой дорогой друг! Я снова  тысячу  раз  благодарю  тебя  за  все.
Будущее покажет тебе всю меру моей признательности. Мои наилучшие  пожелания
тебе в случае, если ты скоро вернешься домой, в  противном  случае  я  желаю
тебе мужества, много мужества, чтобы выдержать тюремные страдания.  Дружески
обнимаю тебя"
   Не у кого спросить - кто такой Петров, кто такая Нора. Отрывок без начала
и продолжения. Как у Пушкина:
 
   Цветок засохший, безуханный,
   Забытый в книге вижу я.
   И вот уже мечтою странной
   Душа наполнилась моя...
 
   Утешения и надежда пропитаны в письме незаметной,  наверное,  для  автора
печалью. Понимал ли он меру опасности, грозящей Фоме?  Или  же  это  сегодня
видим  мы,  знающие,  что  случилось  потом?   Так   или   иначе   -   облик
двадцатилетнего юноши приоткрылся передо мною.
   В июле 1944  года  произошло  покушение  на  Гитлера,  и  положение  всех
политических заключенных резко ухудшилось. Гитлеровцы теперь  расстреливали,
уничтожали, не считаясь ни с какими именами. Был расстрелян сын Нобелевского
лауреата, великого немецкого физика  Макса  Планка,  замешанный  в  заговоре
Штауффенберга. Планк ничего не  смог  сделать.  В  августе  1944  года  Фому
перевели  в  концлагерь  Маутхаузен.  Об  этом  сохранилось  письмо  некоего
Николая, товарища Фомы по берлинской тюрьме:
   "29.7.44.
   Добрый день, дорогая Елена Александровна, ваш муж и сын Андрей!
   Прошу извинения, что так начал, но иначе я не мог начать, потому что я  с
Фомой просидел вместе семь с лишним месяцев и я его считаю за своего родного
брата. Он, вероятно, вам писал уже обо мне. Меня зовут Николаем. Напишу  вам
несколько строк о том, как Фома разлучился со мной. Это было вчера утром,  в
4.30 утра. Ему сказали 27 июля, что он должен будет с транспортом в 7  часов
47 минут выехать в концлагерь Маутхаузен.  И  он  сказал,  чтобы  наш  общий
знакомый (вы знаете, конечно, кто) передал  вам  записку  о  том,  чтобы  вы
что-нибудь ему прислали в дорогу. Он так и сделал, это с расчетом в 6  часов
утра  прийти  сюда  и  передать  ему  все.  Но  ночью  пришло  изменение  об
отправлении транспорта. Вместо 7.47 он должен был  отправиться  в  4.50,  то
есть почти на три часа раньше. Он принес пакет и передал  мне,  но  когда  я
понес его, чтобы передать Фоме, то мне сказали, что он уже рано утром уехал.
Мне пришлось только сожалеть об этом, конечно. Причем получилось все досадно
это в последний раз. До сих пор все пакеты, которые вы оставляли в бюро, мне
с тем стариком удавалось забирать, а в этот раз  не  удалось.  И  со  вторым
пакетом тоже получилась неудача.  Но  это  должно  было  когда-нибудь  быть,
потому что говорят по-русски: не все коту масленица,  должен  и  пост  быть.
Этот человек пакет оставил у меня, потому что  ему  Фома  сказал;  в  случае
неудачи пакет он должен оставить у меня. Но  я  думаю,  что  там  есть  тоже
хорошие люди,  через  которых  можно  будет  снова  устроить  тесную  связь.
Распрощались с ним мы чисто по-братски, то  есть  пожали  друг  другу  руку,
поцеловались и пожелали взаимно как можно скорее освободиться от  решеток  и
конвоя и продолжать так же свободно жить, как и раньше.
   Я понимал его внутреннее стремление к вам, но всегда  предупреждал,  что,
несмотря на то, что ты еще молодой,  ты  должен  во  всех  неудачах  учиться
терпеть. Осмелюсь немного написать о себе. Я  сам  был  офицером  в  русской
армии, по одной случайности попал в плен, потом оттуда бежал и  пробрался  в
Германию, где в продолжение 1 1/2 года работал  и  вследствие  одной  глупой
неосторожности попал соседом к Фоме. Сам  я  тоже  из  Москвы,  с  Таганской
площади. О вашем муже я слышал и в Москве и в Берлине только хорошие отзывы.
Хочу сообщить еще одно. Александр Романов, офицер, что  был  у  вас  дома  и
рассказывал о Фоме, снова арестован и сидит у  нас,  я  его  сегодня  видел,
затем другой, черный такой, грузин, который был  у  вас,  тоже  арестован  и
сидит в одиночном заключении  у  нас.  Ну,  больше  не  хочу  отвлекать  вас
посторонними вещами. Что представляет из себя этот концлагерь, я вам сказать
не могу, потому что сам  не  знаю.  На  этом  заканчиваю  свое  послание  по
приказанию Фомы. Извините, пожалуйста, что  плохо  написал,  это  все  из-за
отсутствия света и стола. И  еще  я  хотел  попросить  вас  об  одном.  Если
получите какую-нибудь весть от Фомы, то прошу убедительно сообщить мне, если
я еще буду находиться тут, через того  же  человека.  А  от  меня  передайте
горячий привет и наилучшие пожелания.
   Остаюсь жив и здоров, чего и вам всем желаю. Многоуважающий  вас  всех  и
Фому
   Николай".
   Кто этот Николай - неизвестно.
   Из Маутхаузена сохранилось единственное письмо (вернее, записка) Фомы, на
лагерном бланке, написанное по-немецки. Может, оно и было одно:
   "Маутхаузен. 8.12.1944.
   Дорогие родители и брат!
   Я здоров, и все идет нормально. Ваше письмо от 6/9 я получил  и  от  13/9
также, спасибо вам. Пакет я еще не получил, но зато 25/9  получил  извещение
на пакет, за что вас благодарю. Я думаю часто о каждом  из  вас  и  шлю  вам
сердечный привет от верного сына.
   Дмитрий Тимофеев".
   И еще две записки - скомканные клочки, переданные, очевидно,  тайком,  от
двух русских заключенных.
   "7.12.44. Добрый день.  Здравствуйте.  Сердечно  благодарю  за  передачу,
получил табак, хлеб, масло. Большое спасибо. Изменений в жизни пока нет, что
решат господа, неизвестно. Наручники до сих пор не  сняли.  Передайте  Фомке
сердечный привет... (неразборчиво) Сергею. Остаюсь пока жив и здоров,  желаю
вам во всем успехов, Андрею  в  учебе,  без  трудностей  ничего  не  дается.
Сердечно благодарю за передачу, желаю успехов во  всем.  Пока  до  свидания.
Пишу ночью при лунном свете после тревоги, передайте, пожалуйста, иголку.
   Фоменков".
   Возможно, этот человек бывал у Тимофеевых, знал об Андрее, о его школьных
делах. Или же это один из тюремных друзей Фомы?
   Вторая записка написана торопливо, косым почерком. Выдалась,  наверно,  в
один и тот же день оказия передать две записки.
   "6.12.44. Добрый день. Сердечно благодарю за ваши услуги, все  получил  -
масло, хлеб, табак. Передайте Фомке привет. Остаюсь жив и здоров.  Сижу  все
закованный, изменений нет.
   Александр".
   На обороте:
   "Писать много нельзя, время... (далее два слова  неразборчиво)  сердечная
благодарность всем моим знакомым. Пока.
   Александр".
 
 
 
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
 
   Выяснить, кто они, товарищи Фомы по заключению, не удалось.  Записки  эти
лежали в семейном архиве Тимофеевых, хранящемся у Ляпуновых. Из них следует,
что Тимофеевы  продолжали  помогать  заключенным  и  после  того,  как  Фому
перевели в Маутхаузен, передавали продукты в  тюрьму,  пользуясь  налаженной
связью.
   Выдал Фому человек, который жил у Тимофеевых  в  доме,  и  об  этом  Фому
уведомили почти тотчас. У Фомы оставалось еще несколько часов до ареста,  он
мог скрыться, мог уехать в Гамбург и оттуда  пытаться  бежать,  переехать  в
Данию. Было несколько вариантов. Но он знал, что  по