х
людей,  чем  Колюша.  Он  же  направляется  с  утра  на  своей   коляске   в
университетскую лабораторию,  без  стеснения  подкатывая  к  подъезду,  куда
тянутся пешим ходом маститые профессора и академики.
   Оговоримся сразу: не было у него никаких терзаний. В заслугу  ему  нельзя
поставить преодоление искусов. Он не делал выбора,  не  искал  своего  пути,
после  всех  заходов,  зигзагов  он  спокойно  возвращался  на   него,   как
возвращаются домой.
 
 
 
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
 
   Его учителем был знаменитый  Николай  Константинович  Кольцов,  тот,  кто
разработал  некоторые  главнейшие   принципиальные   положения   современной
генетики, экспериментальной зоологии, тот, кто создал, выдвинул,  основал  и
так далее и тому подобное; список заслуг Кольцова велик  и  бесспорен.  А  у
Кольцова был свой учитель - тоже выдающийся,  зоолог,  Михаил  Александрович
Мензбир, основатель русской орнитологии и зоогеографии,  яркий  пропагандист
учения Дарвина. А у Мензбира были свои учителя, и главный из них  -  Николай
Алексеевич Северцов, который  опять  же  основоположник  экологии  животных,
науки, разработанной впервые им вместе с  его  учителем  Карлом  Францевичем
Рулье. В истории он известен как "замечательный зоолог, выдающийся  теоретик
биологии, создатель первой русской школы зоологов-эволюционистов".  По  этой
цепочке можно идти далеко, от колена к колену, от  одного  замечательного  к
другому не менее замечательному, ибо мы напали на счастливый  случай.  Не  у
каждого ученого есть  столь  знатная  родословная.  Научное  генеалогическое
древо Зубра раскидисто, велико и почетно.  Оно  не  менее  славно,  чем  его
дворянское древо,- ветвистое древо биологической  школы,  к  которой  Колюша
принадлежал, обеспечило  его  хорошим  происхождением  и  наследственностью,
первоклассными  традициями.  Революция  не  прервала,  не  нарушила  научную
родословную. Профессора остались профессорами, карпы карпами, морской  рачок
вел себя так же, как и при Романовых.
   Честно говоря, Колюша любил хвалиться своими предками  и  по  материнской
линии и по отцовской. Но рассказы о них не выдерживали никакого сравнения  с
его  рассказами  о  Кольцове  и  Мензбире,  которого  он   застал   ректором
Московского университета.
   Насчет Кольцова, что он был за человек, существуют  бесспорные,  всеобщие
определения: талантливый, чрезвычайно работоспособный, порядочнейший.  Далее
мнения расходятся. Для Колюши наиболее существенным было то, что  Кольцов  -
дивный зоолог. Хороших зоологов мало. Хороших математиков, физиков,  химиков
- этого добра хватает. А вот зоологи, да еще хорошие,  наперечет,  их  нужно
больше, как хороших людей, тем более что,  как  правило,  они  действительно
хорошие люди. По глубокому убеждению Колюши, зоологи отличаются  от  прочего
образованного человечества тем, что они в среднем лучше.
   Начинал Кольцов как сравнительный анатом. Первая его студенческая  работа
была о лягушке. А первая взрослая - о голове миноги. Так что  он  по  своему
происхождению, как и Зубр,-"мокрый" зоолог. Работа  о  голове  миноги  сразу
стала классической. От многообразия морской фауны Кольцов  перешел  к  форме
животных - почему у животных такие формы, а не другие - и  далее  перешел  к
форме клеток.
   Значение Кольцова выходит за пределы генетики. Школа Кольцова была  шире,
чем ее понимают. Это хорошо втолковал мне Г. Г. Винберг:
   - Кольцов начал экспериментальную биологию, организовал институт, который
так и назывался - экспериментальной биологии. Это сейчас кажется само  собой
разумеющимся, а тогда, в девятьсот семнадцатом году, было в этом  необычное,
даже  странное.  Вся  биология  девятнадцатого   века   была   описательной.
Экспериментальное направление Кольцова вызвало иронию у профессуры. Он начал
с приложения к биологии физической химии. Клетку можно было  изучать  живой,
помещать ее в разные среды и так далее. Много  надежд  породил  такой  новый
подход.
   Сам Винберг не прямой ученик Кольцова, скорее "внучатый племянник". Он  -
ученик Скадовского, который был учеником Кольцова.  Но  Кольцова  он  видел,
знал  и  говорит  о  нем   без   восторженности,   к   которой   я   привык.
Суховато-скрипучий голос его иногда  оживляется  смешком,  не  причастным  к
словам. Что-то, видно, вспоминается помимо рассказа. Пока  что  он  сообщает
милые подробности о  рисунках  на  доске,  которые  Кольцов  делал  цветными
мелками с большим искусством.
   - Ученые тогда ничего не  получали,  жили  исключительно  преподаванием.-
Георгий Георгиевич собирается вздохнуть над  их  участью,  но  вместо  этого
хмыкает.- Золотая  пора  науки...  В  начале  революции  Кольцова  в  чем-то
заподозрили, арестовали, приговорили к расстрелу. Вскоре дело  разъяснилось,
его освободили. В первом номере трудов Института экспериментальной  биологии
он  поместил  научную  статью  о  влиянии  психических  переживаний  на  вес
человека. Там говорилось, что тогда-то он был приговорен к смерти и  питался
в это время так-то. Калорийность была такая-то, достаточная, но  похудел  он
на столько-то. В ожидании расстрела  занимался  самонаблюдением.  Внешность?
Эффектная. Толстовка, большой бант, элегантность.- Винберг  делает  паузу  и
так же скрипуче-суховато продолжает: - Как кот в "Синей птице"  Метерлинка.-
И, не  меняя  интонации:  -  Белые  усы,  всегда  хмуро-хорошее  настроение.
Либерал, да такой, что не умещался в среду московской профессуры.
   Сравнение с котом  из  "Синей  птицы"  вряд  ли  чисто  внешнее.  Георгий
Георгиевич Винберг - крупнейший  наш  гидробиолог,  членкор  Академии  наук,
имеет репутацию человека, зря словами не кидающегося.
   - Уж очень он примитивно понимал  клетку.  Увлекался  часто  несерьезными
вещами. Например, омоложением. А то напечатает статью "О мыслящих лошадях".
   Для Георгия Георгиевича это вещи непростительные. Отсюда и "кот". Но  тут
же я убеждаюсь, что за этим мнением есть следующее, несколько иное.
   Он вспоминает жену Кольцова. Начинает насмешливо, снисходительно:
   - Истеричная барынька, неумная,  капризная,  обожала  изъясняться  насчет
своей любви к мужу до гроба,  заявляла,  что  не  переживет  его.  Над  этим
смеялись. Когда Кольцов умер,- а умер он внезапно, будучи в  Ленинграде,-  к
ней помчался сотрудник. На всякий  случай,  мало  ли  что.  Нашел  ее  столь
апатичной, что успокоился и  вскоре  удалился  по  похоронным  делам.  Когда
вернулся, застал ее мертвой.
   Голос его все так же сух, скрипуч. Но это для меня уже не важно.
   Стоит понять его манеру рассказа, напускную ироничность, как и он  сам  и
жена  Кольцова  -  все  оказывается  другим.  Трагедия  любви   меняет   все
превратные, поверхностные суждения об этой женщине. Истеричность ее  видится
иначе в те все более грозные для Кольцова годы. Каким надо  быть  человеком,
чтобы внушить такую любовь, и какое чистое и  прекрасное  сердце  надо  было
иметь, чтобы так любить. Она, Мария Кольцова, была достойна своего мужа.
   Владимиру Яковлевичу Александрову  историческое  выступление  Кольцова  в
1928 году запомнилось импозантным видом  докладчика  -  вельветовый  костюм,
высокие сапоги и то, как  он  учил  говорить:  не  хромозома,  а  хромосома.
Главного, что было тогда в докладе - рассуждения о матрицах,- Александров не
воспринял. Хоть был молод, пылок ко всему новому.
   -  ...И,  похоже,   никто   не   воспринял,-   размышляет   он.-   Ничего
удивительного. Рановато. В науке механизм  сопротивления  новому  естествен.
Его только следует регулировать, чтобы он  не  тормозил  движения.  То  есть
трения должно  быть  достаточно,  чтобы  не  пробуксовывало.  Прошло  время,
понадобились  матрицы,  и  они  появились.  Тогда  вспомнили  о  кольцовском
докладе. Бывает пообиднее. В тысяча девятьсот пятидесятом  году  праздновали
поучительную  дату  -  пятидесятилетие  законов  Менделя,  которые   открыли
повторно в девятисотом году. И что замечательно: трое ученых независимо друг
от друга одновременно открыли их! Это спустя тридцать  с  лишним  лет  после
Менделя. С девятисотого года и началось бурное развитие генетики.
   Так оно и происходит: если упреждение  слишком  большое,  открытие  летит
мимо цели.
   Каждый из учеников Кольцова выбирает в его  работах  свои  любимые  идеи,
каждый лепит свой образ, создает свой портрет. Если их накладывать  друг  на
друга, изображение не станет правдоподобнее, случайные  черты  не  сотрутся.
Облик затуманится, живое исчезнет. Примерно то же самое происходит ныне и  с
Зубром. Слушая его учеников, уже не разберешь, каким он был на  самом  деле:
один считает его дальновидным, другой - наивным, третий - скрытным.  Один  -
идеалистом,  другой  -  материалистом.  Некоторые  утверждают,  что  он  был
верующим, вторые - что он только в последние годы стал  размышлять  о  боге,
третьи доказывают, что он всегда был атеистом. Обычная история.
   А вот в отношении Колюши к своему учителю никто не  сомневается,  в  этом
никаких разночтений. Когда люди  уходят,  образы  их  двоятся,  уплывают  из
фокуса, ясными остаются лишь отношения между людьми. Вот  где,  оказывается,
остается наиболее прочный след.
   Разумеется, кроме Кольцова у Мензбира были и другие ученики.  У  Кольцова
кроме Мензбира были и другие учителя. Но сколько бы ни было  учителей,  есть
Учитель, и среди лучших учеников есть любимый Ученик.
   Таким Учителем Колюши был Кольцов, таким Учеником  Кольцова  был  Колюша.
Сам Кольцов, когда был Учеником, был тоже вроде Колюши - отчаянным парнем  с
крайне левыми радикальными взглядами. И  на  этой  почве  у  него  произошло
крупное столкновение с Михаилом Александровичем Мензбиром. В двадцатые  годы
столкновение  это  часто  обсуждалось  следующими  поколениями  учеников   и
учителей, и давнее  происшествие,  доисторических,  можно  сказать,  времен,
произвело серьезное впечатление на Зубра.
   Дело в том, что Кольцов, связанный  с  либеральными  кружками,  хранил  в
лаборатории революционную литературу. Были годы реакции, и Мензбир, узнав об
этом, накричал на Кольцова. Тот не внял.  Тогда  Мензбир  попросту  отнял  у
Кольцова  лабораторную  комнату  и  строго  предупредил:  коли  ты   получил
возможность  заниматься  наукой,  то  не  отвлекайся.  Об   этом   конфликте
вспоминали по-разному, по-разному  его  расценивали,  но  Кольцов  двадцатых
годов бурчал сквозь толстые висячие усы, что молодой доцент  был  глуп,  мог
подвести ни в чем не повинных сотрудников лаборатории, устроил  чуть  ли  не
склад  неположенной  литературы,  в  конце  концов  "правильно  меня  Михаил
Александрович с моими брошюрками вытурил". А  Мензбир  объяснял,  растягивая
слова, кивая седенькой головкой: "...опасный возраст,  ибо  изволят  думать,
что политические экивоки  наиважнейшее  занятие,  нет  понятия  о  том,  что
полезнее нормальная научная  работа.  Подвергать  опасности  лабораторию,  с
таким трудом созданную, нет уж, увольте, я не мог.  Ни  за  какие  коврижки.
Слава богу, Николай Константинович ныне понимает сие, достиг".
   Красноармейское прошлое Колюши спорило с такими доводами.  Он  знал,  как
дорога и нужна бывает правда,  заключенная  в  этих  брошюрках,  однако  его
смущало, что Кольцов соглашался с Мензбиром, подтверждал с высоты  прожитого
незыблемое преимущество науки  перед  суетой  политических  страстей,  перед
брошюрками, где вместо истины агитация, сегодня  одно,  завтра  другое.  Его
уважаемые учителя не стеснялись так говорить, хотя еще полыхали митинги, шел
дождь брошюр, плакатов, все было насыщено  политикой,  призывами,  казалось,
ими одними можно повернуть русскую махину к новой жизни. Но  старики  стояли
на своем. Рано или поздно,  считали  они,  приходит  понимание:  единственно
стоящая цель -  служение  науке,  она  не  обманет,  не  разочарует.  Наука,
лабораторная работа, познание тайн  природы  -  это  было  красиво,  ясно  и
ограждало от прочих обязанностей. А если рано или поздно, то лучше рано,  не
теряя свежих сил.
   Не будем, однако, упрекать этих людей, было бы слишком примитивно считать
их фанатиками, одержимыми наукой. Слово "одержимость" к ним не подходит. Они
служили науке преданно и влюбленно, но и для них многое  оставалось  превыше
науки, например правила чести и порядочности. В 1911 году во время событий в
Московском университете тот же М. А. Мензбир в знак протеста против действий
царского правительства  ушел  с  поста  проректора  университета  и  покинул
кафедру, которой он  заведовал.  Вместе  с  ним  подали  в  отставку  многие
профессора - К. А. Тимирязев,  П.  Н.  Лебедев,  В.  И.  Вернадский,  С.  А.
Чаплыгин, Н. Д. Зелинский.
   Пригласили Н. К. Кольцова, предложили ему занять кафедру Мензбира. О  чем
еще может мечтать молодой доцент? Кольцов отказался  без  всяких  колебаний.
Оскорбился, что его могли счесть готовым на подобную  непристойность.  Стали
искать другого кандидата. Предложили  работавшему  в  Киевском  университете
Северцову Алексею Николаевичу. Тот согласился.  Приехал  из  Киева  и  занял
кафедру своего учителя. Щекотливость ситуации заключалась в том, что Алексей
Николаевич Северцов был сыном Николая Алексеевича  Северцова  -  знаменитого
учителя М. А. Мензбира. Память своего учителя Мензбир высоко  чтил.  У  отца
была репутация честнейшего, всеми уважаемого человека. Рассказывали анекдоты
о его рассеянности, но любили его и гордились его заслугами. И вдруг такое с
его сыном! Огорчило это всех чрезвычайно, но  простить  не  могли,  за  этот
поступок его осудили единодушно. Приговор общественного мнения был  страшнее
судебного. Не обжаловать. Не откупиться, не отмахнуться. Общественное мнение
судило по неписаным законам порядочности. По этим законам поступок  младшего
Северцова был сочтен непорядочным, и что бы потом Северцов ни делал, как  ни
старался организовать лабораторию, создать  большую  школу  морфологов,  его
сторонились. Он написал  хорошие  монографии,  разработал  теорию  появления
новых признаков, их изменения, словом, обрел немало заслуг, тем не менее  та
история долго тянулась за ним, не покидая его, как тень. Общественное мнение
в те годы  было  нетерпимо  к  прислуживанию  перед  властью,  подозрительно
относилось к правительственным  наградам,  беспощадно  судило  за  ложь,  за
подделку данных... Поступок Кольцова был нормой, поступок  А.  Н.  Северцова
был нарушением нормы. Старшие ученики Мензбира - Сушкин, Кольцов - и те, кто
помоложе, с годами  смягчились  и,  видя,  как  тяжело  Северцов  переживает
всеобщее отчуждение, сказали ему: так, мол, и так, Алексей Николаевич,  надо
вам идти просить прощения у Мензбира, иначе ничего  не  получится.  Северцов
пробовал было ерепениться, но виноват так виноват, признание не  унижает.  В
конце концов он так и сделал - пришел к  Мензбиру,  посыпав  голову  пеплом,
покаялся.
 
 
 
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
 
   Давно мечтаю я  написать  книгу  о  чести  и  бесчестии.  Собрать  в  ней
поступки, известные по разным источникам, благороднейшие  поступки,  примеры
порядочности, великодушия, добра, чести, красоты души.
   Там было бы про Петра Николаевича Лебедева, перед  которым  тоже  в  1911
году встал вопрос об уходе из Московского университета. К тому времени он  с
великим старанием собрал  первую  русскую  школу  физиков  -  много  молодых
сотрудников, которых он  не  мог  покинуть,  бросить.  И  сама  лаборатория,
наконец-то оборудованная, где он начал цикл новых работ,- как  ее  оставить?
Куда пойти? На что жить? Других физических институтов в Москве не было.  Его
уговаривали остаться,, уговаривали ученики и  некоторые  из  преподавателей.
Ему бы простили это отступничество, потому что все понимали особенность  его
положения.  Мучился  он,  мучился  и  все  же  подал  в  отставку,  ушел  из
университета. Очевидно, понимал, что иначе он сам себя не простит. Он не мог
не  присоединиться  к  протесту,  хотя,  подобно  Мензбиру,   политикой   не
интересовался. Впрочем, порядочные поступки не  объясняются,  им  не  ищутся
причины.
   В той книге о чести была бы история отношений Чарлза Дарвина  и  Альфреда
Уоллеса. Как щедро уступали они друг другу  приоритет!  Особенно  симпатичен
мне в этом смысле поступок Альфреда Уоллеса. Как известно, он прислал Чарлзу
Дарвину  из  Вест-Индии  рукопись   своей   статьи,   где   излагал   теорию
естественного отбора, связь отбора с борьбой за существование. На пятнадцати
страницах он полностью изложил все то, что готовил к  печати  сам  Дарвин  в
своей книге "Происхождение видов".  Друзья,  зная,  что  Дарвин  начал  свои
работы двадцать лет назад, решили опубликовать одновременно статью Уоллеса и
частное письмо, написанное Дарвином год назад с аннотацией своего  труда,  и
доложить обе работы королевскому  обществу.  Так  и  было  сделано.  Альфред
Уоллес заявил, что считает их действия более чем великодушными по  отношению
к нему. Никогда, ни разу в следующих своих  превосходных  работах,  снова  в
чем-то обгоняющих Дарвина, он не претендовал ни одним  словом  на  всемирную
славу, которая досталась Дарвину и его великой  книге.  Он  же  первым  стал
применять термин "дарвинизм".
   Мне хотелось бы  написать  про  ученых,  которые  выступали  мужественно,
разоблачая собственные ошибки и заблуждения. Подобно русскому электротехнику
Доливо-Добровольскому,  сумевшему  перечеркнуть  свои   многолетние   труды,
доказав их ограниченность. Про русских ученых, которые снимали с себя звания
академиков, когда академия поступала несправедливо.
   Или - про английского профессора в Кембридже, в  семнадцатом  веке,  сэра
Барроу. Неплохой математик, он заметил успехи нового своего ученика  и  стал
всюду подчеркивать его талант, признал вскоре его превосходство. Мало  того,
отказался от кафедры, потребовав, чтобы занял ее ученик, которого тогда мало
кто знал. Звали молодого ученика Исаак Ньютон. "Ваше  место  здесь,-  сказал
ему ученый,- а мое пониже".
   Про историю самоубийства Пауля Каммерера. Австрийский зоолог свято  верил
в наследование приобретенных признаков. Он ставил опыты, чтобы доказать  это
на пятнистых саламандрах, на жабах.  Над  ним  смеялись,  он  же  все  более
упорствовал. Он опубликовал книгу о  том,  как  он  переделал  одну  жабу  в
другую, о том, что он получил якобы жабу с  мозолью  другой  окраски.  Тогда
американец зоолог  Нобель  приехал  в  Вену  и  стал  исследовать  препараты
Каммерера. Внимательно осмотрев мозоли  у  жаб,  он  обнаружил,  что  в  них
впрыснута тушь. История эта получила  огласку,  и  на  Каммерера  посыпались
обвинения. Он покончил с собой.  Позже  выяснилось,  что  Каммерер  искренне
заблуждался. Для него было страшным ударом обнаружить, что это  -  подделка.
Судя по мнению  некоторых,  он  доверился  своему  единственному  лаборанту,
который пошел  навстречу  желанию  Каммерера  получить  в  потомстве  нужную
мозоль. Вполне вероятно, лаборант, чтобы отделаться от своего шефа, а может,
желая  ублажить  его,  впрыснул  тушь,  и  Каммерер   с   восторгом   принял
долгожданный "результат". Но в этой печальной истории привлекает  понятие  о
чести ученого. Он не мог жить, если его подозревали в фальсификации данных.
   В числе этих рассказов был бы и рассказ о Н. К Кольцове. В  1893  году  в
Москве,   в   Дворянском   собрании,    происходил    Всероссийский    съезд
естествоиспытателей и врачей.  Съезд  стал  общественным  событием.  Русская
наука заявляла о себе в ведущих  темах  мирового  естествознания.  На  съезд
явились гости  из  всех  кругов  русской  интеллигенции.  Приехал  даже  Лев
Толстой. Одним из  докладчиков  был  Александр  Андреевич  Колли,  профессор
органической химии. Доклад его слушал Кольцов,  тогда  еще  студент.  А.  А.
Колли задался вопросом - каким образом от  маленькой  клетки  передается  по
наследству множество признаков? С помощью молекул? Но  их  может  уместиться
там немного, слишком мало. А если не молекулярно, то как?
   Ответ на этот