иков слабому  облучению.  Опыты  эти  давали  тоже
любопытные результаты, главное же - слабо облученных можно было есть. Потом,
однако, он решил их вовсе не облучать: наука подождет, лучше  есть  здоровых
кроликов.  Так  и  делали.  Пиршества   устраивали   у   Тимофеевых.   Елена
Александровна готовила кролика и приглашала всех. Когда  кроликов  не  было,
пекли пудинг из шротов и патоки. Зубр вываливал его на доску для  "всеобщего
пожирания".
   - Он и здесь, в этой обстановке, оставался собирателем.  Есть  собиратели
коллекций,  я,  например,  собиратель  жуков  (я  вам  потом   покажу   свою
коллекцию), есть собиратели знаний, он же был собирателем людей. Собирал  он
их не призывом к чему-то,  собирал  мыслеизвержением.  Вулкан  идей!  Одному
таланту достаточно писчей  бумаги,  другому  -  своей  лаборатории,  Николаю
Владимировичу, Энвэ, как мы его звали, нужны были всегда и всюду  слушатели.
Ему нужно было делиться,  раздавать,  спорить,  подначивать.  Тогда  у  него
высекалась искра нового. В общении.
   Слушая  Гребенщикова,  я  поглядывал   на   портрет,   сделанный   черным
карандашом. В простенькой рамочке, застекленный, он висел над  столом  Игоря
Сергеевича. Я люблю портреты в лабораториях. Они не  бывают  случайными.  На
этом портрете был изображен в профиль молодой,  носатый,  чубатый,  губастый
человек, и меня вдруг осенило - это  же  был  Зубр  тех  лет,  сорокалетний.
Портрет сделал Олег Цингер, и Гребенщиков выпросил у него.
   - ...Что же касается искусства, то мы с ним все время спорили.  Ведь  это
полный абсурд, что он нес про оперу! Переспорить его было невозможно. А  его
высказывания о Врубеле!..
   Давняя досада ожила, заставила Гребенщикова вскочить. Морщинистое длинное
лицо его слабо порозовело, он смущался своей горячности  и  не  мог  от  нее
отделаться.
   Самые  преданные  ученики  Зубра,  говоря  о  своем  учителе,   сохраняют
ироничность. Такова традиция - без слепого поклонения.  Ничего  похожего  на
пушкинистов, чеховедов, блоковедов, которые и слушать не хотят о  каких-либо
слабостях, недостатках своих кумиров, для них их изучаемый - совершенство.
   - В Германии Энвэ после ареста сына стал ходить в церковь,  чтил  святых.
Считал святых связующим мостом между богом  и  людьми.  Молился  о  спасении
сына.
   - Как жили в Бухе? Что за быт был?
   - Жизнь у Тимофеевых продолжалась, видимо, с довоенных времен  самая  что
ни на есть простая. Мебель  в  квартире  -  с  бору  по  сосенке.  На  стене
несколько картин - подарки  Олега  Цингера.  В  столовой  большой  стол,  за
которым каждый вечер усаживались  гости  попить  чайку.  К  русскому  обычаю
приучили немцев и прочих. После чая сидели в кабинете  у  самого.  Там  были
диван, письменный стол, книги - научных немного,  больше  стихов.  На  ковре
вытоптана дорожка, по ней носился весь вечер взад-вперед хозяин.
   Об   этой   вытоптанной   дорожке   вспоминали   многие.   О   каких-либо
достопримечательностях интерьера не вспоминает  никто.  Зато  всем  немецким
друзьям и ученикам врезались в память  порядки  лабораторной  работы.  Какие
такие порядки - никто назвать не мог, но  порядок  был.  Соблюдали  его  две
ассистентки,  преданные  Зубру.  И  еще  -  была  самостоятельность  научных
сотрудников.  Весь  стиль  руководства  Зубра  состоял  в   "ферментативном"
действии на сотрудников (выражение И. С. Гребенщикова). С  административными
обязанностями Зубр справлялся просто. Два раза в  месяц  приходил  бухгалтер
выдавать деньги. Генетический  отдел  помещался  в  отдельном  флигеле,  был
автономен, никакой бюрократии не водилось.
   - Если мне надо было какую-нибудь научную книгу или особый пинцет, я ехал
в город, покупал и подписанный Энвэ счет передавал бухгалтеру.
   С техническим персоналом Зубр вел себя аристократически учтиво.  В  самых
тяжелых случаях, когда его просили  сделать  какой-нибудь  нерадивой  девице
строгий выговор. Зубр соглашался неохотно, долго собирался с духом.  Зато  в
научных спорах он бывал резок, груб и не стеснялся.
   В  той,  гитлеровской  Германии,  бюрократичной,  чиновной,  затянутой  в
мундир, его свободность выделялась ярко. Пытаясь втиснуть  его  поведение  в
какую-то  рубрику,  немцы  не  нашли  ничего   лучше   как   именовать   его
Narren-Freiheit, что означает как бы право  шута  говорить  то,  что  нельзя
другим. А возможно, этим колпаком с бубенчиками они защищали его.
   Перед  отъездом  Гребенщиков  заставил  осмотреть  его  коллекцию  жуков.
Открывал коробку  за  коробкой:  крохотные  жучки,  ювелирно  выделанные,  и
огромные, с ладонь красавцы,  словно  выкованные  или  отлитые  из  металла,
рогатые, бархатно-коричневые, вороненые, рубиновые, черно-маслянистые  Цвета
чище,  теплее,  чем  у  драгоценных  камней  К  цвету  еще  и   разнообразие
поверхностей. Убеждаешься, что живому существу природа дарит лучшие краски и
фантазию. В одном только этом виде сколько выдумки. Недаром в древнем Египте
жуки-скарабеи почитались священными, их вкладывали вместо сердца в мумии.
   На улице, прощаясь, я спросил, почему поначалу Гребенщиков отказывал  мне
во встрече. Со всей деликатностью, со множеством оговорок он пояснил, что не
представлял, для чего мне нужны сведения о Зубре, то есть  он  понимал,  что
раз я писатель, то собираю материал - но какого рода материал? Он читал  мою
повесть о Любищеве, и все же у него были  опасения,  отчасти  извинительные,
поскольку о Зубре ходят всякие домыслы, что, может быть, я собирался  писать
о нем плохое...
   Наконец-то всплыла причина. Я рассмеялся. Мы так обрадовались, что крепко
обнялись на прощание. Машина тронулась. Улыбка еще держалась на  моем  лице,
но я понимал, что все обстоит не так уж хорошо, если опасения  эти  дошли  и
сюда, в дальний немецкий институт, и если из-за этого могут избегать встречи
со мной.
 
 
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
 
   Имя Сергея Николаевича Варшавского в наших розысках  всплывало  несколько
раз, найти его было непросто, еще труднее было добиться от него ответа.
   Выяснилось, что жил он в Саратове, работал  там  по  своей  специальности
зоолога в институте. Несмотря на энергичную помощь  Коли  Воронцова,  Сергей
Николаевич долго  отмалчивался.  Видимо,  по  тем  же  соображениям,  что  и
Гребенщиков. Наконец я уговорил его написать мне хотя бы вкратце о том,  как
он попал в Бух. Вот его воспоминания:
   "Встреча с Николаем Владимировичем произошла в  конце  1944  года,  после
того как мы, моя жена Клавдия Тихоновна,  Иван  Иванович  Лукьянченко  и  я,
пережив очередную бомбежку, бежали с фабрики  Работали  мы  там  в  качестве
остарбайтеров, после того как нас вывезли из Ростова-на-Дону в Германию.
   На фабрике уже давно ходили слухи  о  том,  что  в  одном  из  пригородов
Берлина, в Бухе, живет  русский  профессор,  который  помогает  советским  и
другим иностранным рабочим, вывезенным насильственно в Германию".
   Строки эти были для меня чрезвычайно важны. В 1942 году Гребенщикову тоже
посоветовали обратиться к  некоему  русскому  профессору,  который  помогает
иностранным людям. Следовательно,  и  в  1942  и  в  1944  годах  в  Берлине
циркулировала  устойчивая  молва  о  русском  профессоре-вызволителе.  Потом
Гребенщиков в одном из писем ко мне уточнил, как это  произошло.  Оказалось,
что он прослышал о Тимофееве на толчке, который крутился на  Александерплац.
Там был своеобразный рынок новостей, сведений, и среди прочих слух шел  и  о
русском ученом.
   "Бежав с фабрики,- продолжал Сергей  Николаевич  Варшавский,-  мы  решили
попытаться найти этого профессора и тоже просить о помощи,  у  нас  не  было
никакого иного выхода. Берлин в это время подвергался систематическим, почти
ежедневным страшным налетам англо-американской авиации, не только  по  ночам
(как это было в 1943 году), но и  днем...  Пройдя  несколько  километров  по
разрушенному и пылающему городу, мы  попали  в  Бух.  Этот  поселок-пригород
поразил нас своей целостью, союзники его почему-то не трогали.
   Институт, где, нам сказали, размещалась лаборатория  профессора,  занимал
многоэтажное здание в большом парке. Иван Иванович  и  я  остались  ждать  в
парке, а Клавдия Тихоновна отправилась искать Николая  Владимировича,  чтобы
узнать о возможности устройства нашей судьбы. Через некоторое время  Клавдия
Тихоновна вернулась и радостно сообщила, что Тимофеев ждет нас всех.
   После встречи и знакомства Тимофеев сказал,  что  знает  нас  по  научным
работам и постарается нас устроить.  Походив  немного  по  своему  кабинету,
небольшой рабочей комнате, кажется угловой,  НВ  предложил  мне  подумать  о
возможности работать у него в питомнике экспериментальных животных,  сказав,
что к большому сожалению, другой должности в лаборатории у него пока нет.  Я
не раздумывая,  конечно,  согласился.  Потом  НВ  просил  Клавдию  Тихоновну
извинить его за то, что из-за отсутствия мест он не может принять и  ее,  но
обещал достать продовольственную карточку ей как члену семьи. Тут же написал
записку своему знакомому, старому русскому врачу А. И. Соколову, с  просьбой
устроить И. И. Лукьянченко на работу в соседнюю больницу тут же, в Бухе. Мне
НВ сразу выдал справку о том, что я  являюсь  сотрудником  его  лаборатории,
продиктовал текст девушке, сидевшей за машинкой в соседней комнате.  Справка
была оформлена в течение нескольких минут.
   Наша судьба была решена. Мы не знали, как благодарить НВ. Он  же,  быстро
ходя по комнате и улыбнувшись, сказал, что ничего особенного не сделал и что
это его долг - помочь в страшное время. Насколько мы узнали  потом,  НВ  так
спас (во вполне конкретном смысле) несколько десятков  (и  наверняка  более)
иностранцев, прежде всего советских, русских.
   Впечатление от знакомства и общения с НВ было самое поразительное.  Никак
не  укладывалось  в  голове,  что  в  самом  центре  Германии,   в   столице
смертельного врага, может жить  и  активно  действовать,  рискуя  все  время
жизнью, человек, который не только был русским патриотом, но и открыто  этим
гордился. Стены  кабинета  НВ  были  увешаны  портретами  русских  ученых  -
естествоиспытателей и биологов от М. В. Ломоносова до
   H. А. Северцова, М. А. Мензбира, Н. К. Кольцова, С. С. Четверикова  и  С.
И. Огнева".
   "Мой иконостас" - так это называл Зубр.
   Действительно, как это могло быть? И ведь это не в 1944 году  началось  и
даже не в 1943-м и происходило на глазах у всех. Не мудрено, что  в  местное
гестапо шли доносы. Как же это могло происходить и продолжаться?
   С  этим  вопросом  я,  будучи  в  Берлине,  обратился  к  Роберту  Ромпе,
известному  немецкому  физику,  связанному   в   те   годы   по   работе   с
Кайзер-Вильгельм-Институтом, в который входила лаборатория Зубра, и  жившему
одно время в Бухе. С Николаем Владимировичем у них  сделано  было  несколько
совместных исследований.
   Это так говорится - обратился. Встречи с Р. Ромпе я добивался  неделю.  С
ним повторилась та же история, что с Гребенщиковым. Они все  опасались,  что
их свидетельства используют против Зубра, что они могут чем-то повредить его
памяти.
   Я встретился с Ромпе в его Институте электронной физики. Он мне сказал:
   - Тима не трогали потому, что слава его к  тому  времени  была  настолько
велика, что это было просто невозможно. Так же как не трогали Макса Планка и
Макса фон Лауэ, великих немецких физиков, известных  своими  антифашистскими
взглядами. Тим имел уже  Кистяковскую  медаль  и  считался  самым  известным
генетиком. Добавьте сюда  и  то,  что  авторитет  Кайзер-Вильгельм-Института
стоял так высоко, что покушаться на него возбранялось.
   Затем Ромпе вспомнил, как Тим поил водкой нужных людей, когда надо  было,
чтобы на еврея изготовили справку о полуеврейском происхождении, потому  что
полуевреям уже разрешалось работать на некоторых должностях.
   Ромпе хорошо говорил по-русски. Он был из петербургских  немцев.  Ему  ко
времени нашей встречи было около восьмидесяти лет. Он  руководил  институтом
и, судя по всему,  работал  много.  Мы  сидели  с  ним  в  его  директорском
кабинете.  Ромпе  был  тоненький,  хрупкий,  смуглый,  напоминал  засушенный
цветок.
   Судя по кое-каким фактам и по некоторым  замечаниям,  оброненным  в  свое
время Зубром, Роберт Ромпе был связан с антифашистским подпольем.  Во  время
войны он  возглавлял  лабораторию  фирмы  ОСРАМ,  известной  своими  лампами
накаливания.  Занимался  он  физикой  плазмы,   физикой   твердого   тела...
По-видимому, в те годы он много пережил. Жаль, что я не сумел  упросить  его
рассказать о собственной его подпольной деятельности.  Знаю  лишь,  что  она
была активной и после войны  он  возглавил  руководство  высшими  школами  и
научными учреждениями ГДР.
   - ...Организовать помощь советским военнопленным было,  конечно,  трудно.
Они помирали с голоду...- Ромпе, вдруг что-то вспомнив,  перескочил:  -  Тим
отличался огромным мужеством... Я у него жил два  месяца.  Это  было  уже  в
сорок  пятом  году...-  Он  опять  замолкает.  Чувствуется,  что  сейчас  он
вспоминает куда больше, чем рассказывает, не в пример  другим  вспоминающим.
Он из тех старых людей, которые не любят рассказывать лишнее,  тем  более  о
себе. Как назло, мне попался такой редкий случай.
   Что означает фраза о мужестве? Я возвращаю его к ней.
   - Ах, это... Ну вот, например: один человек прибежал к Тиму  зимой  сорок
пятого из тюрьмы, она сгорела  под  Дрезденом.  Был  он  явно  не  арийского
происхождения. Тим его спрятал. Не побоялся.
   Похоже, что Зубр и впрямь никого не боялся, ни наших, ни ихних. Ни до, ни
после победы. Но прежде мне необходимо закончить  с  перечнем  спасенных  им
людей.
   После  всех  расспросов,  собранных  документов,   свидетельств   удалось
установить, что среди спасенных были французы  братья  Пьер  и  Шарль  Перу,
Шарль был офицер французской армии,  блестящий  физик.  Были  грек  Канелис,
китаец Ма Сун-юн, голландец Бауман,  затем  были  русские  супруги  Паншины,
Александр Сергеевич Кач, полунемец-полурусский, жена его была  еврейка,  вот
ее особенно трудно было спасать. А.  С.  Кач  впоследствии  стал  директором
института в Карлсруэ. Был француз Машен - слесарь-механик, еще один француз,
рабочий, фамилии его узнать не удалось. Были полунемцы-полуевреи Петер Вельт
и лаборантка Негнер. Выяснилась фамилия  того  человека,  который  бежал  из
дрезденской  тюрьмы,-  Лютц  Розенкеттер.  Это  не  считая  тех,  о  ком   я
рассказывал  раньше.  Кроме  того,  в  лаборатории,  естественно,  продолжал
работать прежний штат немцев, научных сотрудников, лаборантов, среди которых
неизменные физик Карл Гюнтер Циммер и физикохимик Борн.
   Поскольку штаты лаборатории  были  заполнены,  больше  брать  людей  было
нельзя, Зубр договорился об организации в других институтах как бы  дочерних
лабораторий. Так, в концерн "Ауэргезельшафт" он  отправил  Игоря  Борисовича
Паншина.
   "НВ отправил меня к Рилю с официальной анкетой по оформлению  на  работу.
Риль принял меня в своем большом и мрачном  кабинете  в  одном  из  корпусов
исследовательского центра Ауэр. Был сдержан и официален, разговор был краток
- о том, что нам  с  НВ  следует  организовать  тут,  у  него,  лабораторию.
Вероятно, эта первоначальная идея имела какой-то {не научно-производственный
смысл} (разрядка моя.- Д. Г.), обдуманный НВ с Рилем, так как  потом  вскоре
она была отменена и мое и Сашки (жена Паншина Александра Николаевна.- Д. Г.)
рабочее место было рядом с кабинетом НВ,  в  большой  комнате,  где  было  и
рабочее место НВ и Елены Александровны".
   Это из письма Игоря Борисовича  Паншина.  Он  предельно  обстоятельно,  с
добросовестностью влюбленного в Зубра  человека  написал  мне  из  Норильска
несколько больших писем. События тех лет он восстанавливает с  подробностями
и со своими догадками.
   "В первый месяц моего пребывания в Берлине НВ  решил  устроить  некоторую
проверочную акцию..."
   Возможно, что Зубр тогда сомневался в Паншине, на то были  основания,  но
возможно  и  другое  -  хотел  доказать  окружающим,  что   взятый   им   из
военнопленных человек действительно специалист, а не самозванец.
   "...Он предложил мне сделать доклад о моих уже опубликованных  работах  в
присутствии сотрудников института. Народу было мало, но были какие-то мне не
знакомые лица (фюрер местной  организации  Гирнт  и  другие).  Докладывал  я
по-немецки, помогло прошлое чтение работ НВ на немецком языке.  Я  сказал  о
том, какую работу хотел бы поставить в лаборатории. Доклад  прошел  успешно.
Мои планы были одобрены. НВ  и  Циммер  многозначительно  кивали:  "Да,  это
сейчас очень важно", хотя обоим было ясно, что важно это сейчас  только  для
ученых".
   "...У  меня  с  Ромпе  началось  научное  сотрудничество  по   применению
разработанного мной метода микрофотографии в  длинноволновом  ультрафиолете.
Ртутно-кварцевые лампы, необходимые для  этого  метода,  разрабатывались  на
заводе ОСРАМ. Ромпе пригласил меня на свой доклад по  этим  лампам,  показал
завод (кстати, Ромпе потом способствовал спасению этого завода)".
   Риль,  о  котором  шла  речь,-  из  русских  немцев,  звали  его  Николай
Васильевич,- замечательный немецкий физик, в те годы  занимался  технологией
урана. Один из близких Тиму людей... Риль еще появится в нашем рассказе.
   Паншин же Игорь  Борисович  -  сын  известного  селекционера  и  биолога,
арестованного  в  1940   году.   В   детстве   помогал   отцу   в   работах,
пятнадцатилетним мальчиком, выловив в Днепре рыбину нового вида,  написал  о
ней серьезную статью и привлек к себе внимание специалистов-зоологов.  После
Ленинградского университета стал работать в кольцовском институте.  Там  все
внимательно  следили  за  успехами  Зубра,  знали  через  Кольцова  о  самых
последних его работах - как-никак  Зубр  был  их  представителем  в  Европе.
Впрочем, Игорь Паншин знал о Тимофееве еще раньше, когда студентом работал у
Николая Ивановича Вавилова  в  лаборатории  генетики.  Он  ставил  опыты  по
радиационной генетике и, естественно,  прежде  всего  изучал  работы  Зубра,
тогда ведущего специалиста, лидера в этой  области.  Было  это  в  1933-1934
годах, когда в Ленинград  по  приглашению  Н.  И.  Вавилова  приехал  Герман
Мёллер.
   - Для нас он  был  светило.  И  вот  этот  Мёллер  заинтересовался  моими
работами, предложил мне их опубликовать.  Я  написал  статью,  и  там  были,
конечно, ссылки на Николая Владимировича. Но что нас всех поразило тогда - с
каким восхищением Мёллер отзывался о Тимофееве. Он работал с ним в Бухе...
   И далее Паншин вспомнил еще одну встречу  с  Зубром,  пусть  заочную,  но
чрезвычайно важную для меня.
   Это было летом 1938 года в Институте генетики.
   - Я был в оранжерее у Дончо Костова  и  встретил  там  Николая  Ивановича
Вавилова. Он сказал: "Вот скоро поедем на конгресс генетиков,  там  и  решим
вопрос о переезде Тимофеева-Ресовского". Но  сказано  это  было  как-то  без
обычного вавиловского оптимизма. Мёллера уже в Москве не  было,  вавиловский
институт в области теоретических направлений был обезглавлен, у всех  у  нас
настроение было подавленное...
   Что означала эта фраза Вавилова? Очевидно,  узнав  о  конфликте  Зубра  в
советском  посольстве,  он  надеялся  уладить  это  дело  на   международном
конгрессе.  Вот-вот  в  Москве  должен  был  собраться   VII   Международный
генетический конгресс. Совнарком  уже  два  года  назад  утвердил  советский
оргкомитет, который выработал программу конгресса и состав.  Тысяча  семьсот
генетиков  мира  сообщили  о  своем  согласии  участвовать.  Вавилов  и  его
сторонники возлагали большие надежды на  конгресс.  Крупнейшие  ученые  мира
должны были подтвердить их правоту в борьбе со лженаукой, со  средневековыми
воззрениями вроде того, что новые сорта можно выводить, воспитывая злаки,  и
тому подобное.
   Вавилов ждал, что Тимофеев приедет на конгресс  или,  во  всяком  случае,