рудно  было
остаться чистеньким в работе с этой плохо изученной штукой.
   Но, схватывая свои дозы, облучаясь,  они  вырабатывали  средства  защиты,
средства очистки, пределы, нормы, технику безопасной  работы  для  следующих
поколений. То был передний край биологии тех лет, разведка боем, которую она
вела.
 
 
 
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
 
   Если бы я о Зубре сочинял, то после лагеря он  бы  у  меня  озлился.  Ход
рассуждений был бы примерно таков. Завенягин ему обещал златые горы,  вместо
этого его схватили, услали, он чуть не помер... За что? За то, что не  уехал
на Запад, уговорил сотрудников остаться? За это его посадили? Работал бы  он
у меня на Урале, конечно, как и работал, в полную силу, иначе он не мог, так
же как и его немцы, все они плохо, даже средне работать  не  могли.  Но  вот
внутри у него все пылало бы от возмущения. Это первое, что пришло бы  мне  в
голову.
   В том-то и дело,  что  первое.  А  первое,  что  лезет  под  перо,  лучше
отбрасывать. Я исходил из того, что Зубр был оскорблен,  обижен.  Он  должен
был как-то ответить на это. Например, надменностью: ага, не можете  обойтись
без меня! Или замкнутостью: отринуть всех и вся.  Раз  его  так  приняли  на
родине, раз сделали преступником, руки не подают, то и ему никто  не  нужен.
Разные варианты напрашивались, тем более что  немцы  посмеивались  над  ним:
уговаривал нас, а самого как встретили? За все старания в  лагерь  упрятали!
Сочувствовали и посмеивались.
   Да и все, что было с ним в лагере, не могло пройти бесследно.  Нет,  нет,
он должен был измениться!
 
 
 
   Стоило характеру Зубра выйти на просторы воображения,  как  он  выкидывал
самые причудливые номера. Мог запить, загулять, пуститься в бега,  удариться
в религию, мог стать циником, делать карьеру, для этого мог предложить  свои
услуги Лысенко.
   На деле же произошло то, о чем я не сумел  догадаться,  единственный  ход
жизни, который я не мог вообразить,- Зубр остался точно таким же, каким был.
Самый невероятный  для  меня  и  самый  естественный  для  него  вариант.  В
отношениях с немцами, своими сотрудниками, в семье все  так  же  звучал  его
трубный глас, все так же подпрыгивала его нижняя губа и в гневе и в  хохоте.
Был так же свиреп, так же распахнут, так же увлекался и увлекал. Не озлился,
не упал духом, не изверился. Натура его  оказалась  незыблемой.  О  лагерном
своем житье он вспоминал со смешком, словно причислял его к прочим  занятным
перипетиям своей биографии.
   Действительная  жизнь  тем  и  отлична  от  сочинений,   что   никак   не
догадаешься, куда она свернет. Тут же вообще никакого поворота не произошло.
Как двигалось, так и продолжало  двигаться.  Прямолинейно  и  неизменно.  Не
отзываясь  ни  на  какие  возмущения.  Что  это  -   инертность?   Стойкость
благородного металла? Неизменность его было не разгадать. Казалось бы,  чего
проще: какой был, такой и остался. В чем тут  тайна?  А  тайна  в  том,  что
остался, сохранился, не уступил ни демонам,  ни  ангелам,  разрывающим  душу
надвое. Благополучный человек, он может позволить себе быть нравственным.  А
ты удержи свою нравственность в бедствии, ты  попробуй  остаться  с  той  же
отзывчивостью, жизнелюбием, как  тогда,  когда  тебе  было  хорошо.  Не  раз
возвращался Зубр к одному разговору, что происходил в камере, где он сидел,-
разговору о непостыдной смерти. Боимся мы смерти,  презираем  ее,  думаем  о
ней, не думаем о ней - все равно войдем в нее. К  этому  надо  быть  готовым
всегда, значит, надо  стараться  держать  в  чистоте  свою  совесть.  Смерть
ужасна, когда ты умираешь со стыдом за годы, прожитые в суете, в  погоне  за
славой, богатством. Нет удовлетворения, к моменту смерти ничего не осталось,
не за что ухватиться, все рассыпается как  пыль,  не  было  добра,  не  было
самопожертвования...
   Рассуждение его сводилось к тому, что о  смерти  надо  думать.  Проверять
свою совесть мыслью о смертном часе.
   Трудность состояла в том, что порядков наших он не знал и  никак  не  мог
приноровиться к ним. Не видел смысла в собраниях, в общественной  работе,  в
соревновании, в том, что  отличает  наш  порядок  от  немецкого.  Откровенно
говоря, и не желал приноравливаться. Оставался белой вороной и от этого  был
всегда под некоторым подозрением. Но и привлекал к себе  внимание,  особенно
молодых.  Конечно,  не  следует  думать,  что  лаборатория  могла  полностью
изолироваться от происходящего в стране. Лизе Сокуровой, например,  поручили
проводить занятия о передовом учении  Лысенко  Как  бы  политзанятия.  Более
всего ее смущало, как к этому отнесется Зубр. Не подумает ли, что она за его
спиной говорит обратное тому, что утверждает он? Решила  его  пригласить  на
эти занятия. Он пришел, послушал немного и выскочил, негодуя. Счел, что  она
хочет  переучивать  его.  Бесполезно  было  объяснять  ему  про   поручения,
обязанности. И  так  во  всем.  Часто  недоумевал:  "Зачем  пишут  анонимные
рецензии на статьи в научных журналах? Зачем надо брать обязательства, когда
и без них я должен делать все, что могу? Почему нельзя пойти купить  реактив
в магазине за свои деньги, потом бухгалтерия вернет?"
   Его наивность одних забавляла, других озадачивала.
   Его сотрудник, Д., работавший с ним в уральской лаборатории,  вспоминает,
как Зубр в своих докладах о Дарвине ссылался на Мальтуса:  мол,  у  Мальтуса
вычислено то-то,  сказано  так-то.  Для  всех  мальтузианство  было  бранным
словом, слушали Зубра со страхом.
   Как-то одному из физиков надо было что-то выяснить по микробиологии. Зубр
направил к Сокуровой.
   - Вы Елизавету спросите, она у нас микробиолог, должна знать.
   Сокурова не знала. Так и призналась. Он со свирепой серьезностью сказал:
   - Вот что, Елизавета Николаевна, поезжайте-ка вы в Москву, в университет,
требуйте обратно деньги за обучение, раз вас там ничему не научили.
   Какие деньги? Обучение у нас  бесплатное.  Это  его  не  интересовало.  И
остальные и сама бедная Лиза понимали, что не в этом дело, а в существе.
   Так было и много позже - на биостанции Миассово  и  в  Обнинске.  Он  мог
рычать, потрясая спущенной сверху бумагой:
   - Это что же получается, сдать научную работу до  тридцатого  декабря?  А
если я сдал второго января,  значит,  план  не  выполнен?  Какое  это  имеет
отношение к науке? При чем тут, к чертям собачьим, научная работа?  Нет  уж,
извините, это никакая не научная работа, а бумагоиспускание!
   У него это звучало ругательски грубо.
 
 
 
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
 
   Наслышан о Д. я был  давно,  от  разных  людей.  Говорили  о  нем  всегда
нехорошее - о каверзах, интригах, подлостях, которые он чинил Зубру. Из года
в год десятилетиями неотступно пиявил он Зубра - своего учителя, наставника,
шефа. Не отпускал,  следовал  за  ним.  Из  рассказов  вырастал  пожизненный
недоброжелатель, да чего там недоброжелатель - враг,  настойчивый,  истовый,
как будто причиной была  кровная  месть  или  что-то  в  этом  роде.  Вражда
выражала себя в постоянных укусах, больших и  мелких,  видно,  скучная  душа
этого человека утешалась, лишь причиняя неприятности, досаждая Зубру.
   За что? Тут мнения расходились. В точности никто не знал, за что этот  Д.
преследовал Зубра столь долго и упорно.
   Их вражда не была взаимной. От Зубра я не слыхал про Д.  ничего  плохого.
Похоже, что Зубр вообще избегал говорить о нем, как будто Д.  "не  доставал"
его чувства. Чувства, может, и "не  доставал",  а  вот  каверз  и  перипетий
хватало.
   С чего у них началось? Некоторые вели счет от случая, который произошел в
самом начале пятидесятых годов, еще в уральской лаборатории.
   Д.  работал  там  младшим   сотрудником,   химиком.   Появился   он   при
драматических, можно даже сказать романтических, обстоятельствах.  Во  время
войны юношей он попал в Бессарабию, сошелся там с какой-то красоткой, жил  в
ее поместье, и, когда пришли наши войска, его судили за уклонение от  службы
в армии. Впоследствии его реабилитировали. Но до этого, сидя  в  заключении,
он, недоучившийся студент Харьковского  университета,  решил  приложить  все
силы ума и воли, чтобы как-то выкарабкаться,  надо  было  обратить  на  себя
внимание, доказать свою полезность. Ему помогло то же самое, что  помогло  и
Зубру,- работы, связанные с биозащитой. Его отправили в лабораторию к Зубру,
где он должен был оправдать то, что наобещал. Как ни удивительно,  он  сумел
это сделать быстрее, чем кто-либо ожидал. Суть дела он  схватывал  на  лету.
Память имел исключительную, к тому же способности к языкам. С немцами вскоре
изъяснялся по-немецки, читал литературу на французском и  английском.  Через
год он догнал кандидатов наук, потом  обошел  их.  Зубр  доверил  ему  вести
самостоятельную тему.  В  обстановке  сочувствия  Д.  распрямился,  расцвел.
Появились молодая общительность, остроумие. Выяснилось, что он знает поэзию,
сам  пишет  стихи.  Охотно  читал  наизусть  малоизвестных  тогда  Цветаеву,
Мандельштама, Ходасевича. Сочинял капустники. Пел. Женщины  с  удовольствием
опекали способного юношу,, прочили  ему  блестящее  будущее.  Да  он  и  сам
уверился в себе. Не так-то просто было выделиться на  фоне  этого  тщательно
подобранного  коллектива  крупных  ученых,  где  репутацию   определяли   не
отношения с шефом, не выступления на собраниях, не анкета. Здесь все  решало
дело - как человек соображает и как работает. Так было тогда на всех атомных
объектах  -  диктовали  сроки  и   необходимость.   Требования,   ежедневные
требования отбирали лучших, отбрасывали бездарей. Д. выдерживал  эту  гонку,
значит, он был явлением незаурядным, как он сам себя оценил.
   Однажды - теперь  уже  не  выяснить,  при  каких  обстоятельствах,-  Зубр
вспылил и громогласно припечатал его: "Надо же, столько  способностей  и  ни
одного таланта! Мишура!" Д. был потрясен. Честолюбию его нанесли удар, и кто
- человек, которого он  боготворил,  которому  подражал,  высший  авторитет,
Верховный   Судия,   единственный   здесь,   к   мнению   которого    стоило
прислушиваться. Обругай его Зубр невеждой, зазнайкой, придурком, кем  угодно
- он бы простил. Тут же произошло другое. Зубр зацепил нечто глубинное,  еще
не ведомое самому Д., и вытащил перед всеми. Определил, формулу вывел.  Есть
вещи подсознательные, которые стоит обозначить, произнести  вслух  -  и  они
начнут властвовать над  судьбой.  Отныне  каждую  свою  неудачу,  промах  Д.
соединял с этой формулой. Зубр вселил в него чувство  неполноценности.  Боль
от удара проходит. Эта боль не проходила, она стала болезнью. А вдруг в  нем
действительно нет ни одного таланта, настоящего таланта, без которого ничего
серьезного в науке не  добьешься?  От  изнуряющей  этой  мысли  некуда  было
деваться. Виноват был Зубр во всех неудачах, ошибках, неприятностях...
   Примерно так выстраивали историю их вражды.
   Избавиться от урона, нанесенного честолюбию, Д. мог, лишь свергнув  Зубра
с пьедестала. Сорвать  с  него  ореол,  доказать  раздутость  его  величины!
Никакой он не гений, он устарелый крикун, пугач, фанфарон...
   Вот какие объяснения мне предлагали.
   Но  достаточно  ли  одной  фразы,  думал  я,  для   того,   чтобы   вести
Тридцатилетнюю войну? А она длилась без малого три  десятилетия.  А  если  и
достаточно одной фразы, то какое воспаленное честолюбие надо  иметь!  Что-то
тут не так. Фраза всего лишь повод, такая упорная  вражда  может  развиться,
если есть внутренний антагонизм, нужно, чтобы эта вражда чем-то питалась.
   Затем мне стали известны факты, не влезающие в эту версию.
   Когда лабораторию закрыли, немцев, щедро наградив, отпустили  на  родину,
чему они немало удивились, полагая, что придется отрабатывать на  победителя
куда больше. Советских ученых распределили кого куда. Зубра  -  в  Уральский
филиал Академии наук и дали ему право отобрать себе группу. В  числе  прочих
он взял к себе Д.
   Его выбор вызвал общее удивление: зачем брать человека, который с ним  не
ладит, когда есть такой удобный случай расстаться?
   А. К. Уралец пытался его отговорить.  Дал  понять,  что  Д.-  человек  не
просто недоброжелательный, что он активно клевещет, не стесняется.  Казалось
бы, ясно? Но Зубр упорно не понимал,  не  хотел  понимать.  Ну,  опасный  он
человек, доказывали ему, опасный.  От  соседства  с  ним  могут  последовать
неприятности, и крупные. Зубр добродушно отмахивался. Один из кадровиков  не
вытерпел и, нарушив правила, показал заявления, написанные рукою Д. Там были
тщательно  собранные  неосторожные  замечания   Зубра,   двусмысленные   его
словечки-фразочки. Перетолкованы, откомментированы. Кадровик брезгливо сунул
ему в руки - читайте!
   Зубр поводил по строчкам карманной лупой, хмыкнул.
   - Не вспоив, не вскормив, врага себе не сделаешь. Вы ведь кляузы  эти  не
учитывали. И другие, надеюсь, не станут. А работник он толковый.
   Кадровик пожал плечами - что поделать с этим упрямым  простаком,  с  этим
реликтом? Он надеялся теперь на самого Д., что Д. откажется: какой ему резон
опять быть под гнетом ненавистного руководителя, когда есть  другие  адреса,
другие возможности?
   Однако - и это было для меня важно - Д. не отказался,  он  последовал  за
Зубром на новую работу в Миассово.
   Знал, что Зубр знает про его доносы - всем это уже стало известно,- знает
и не боится, берет его с  собой,  следовательно,  не  считает  опасным.  Это
уязвляло еще сильнее.
   Зная все факты, я никак не мог  соединить  этих  двух  людей,  ничего  не
выходило, по всем параметрам они были несовместны. По крайней  мере,  Д.  не
должен был тянуться за Зубром. После уральской лаборатории,  после  Миассова
они и в Обнинске вместе сошлись. Почти до самой смерти Д. сопровождал Зубра,
заклятый его сподвижник. Преследовал он его, что  ли?  Но  зачем?  Казалось,
отвяжись, сколько можно, если он так мешает. Почему, за что Д. так ненавидел
Зубра и, ненавидя, шел за ним?
   Феномен Д. означал, что Зубра можно не любить. Более того  -  ненавидеть!
Это было для меня открытием.
   Я решил встретиться с Д. Тем более что он остался один из  немногих,  кто
так хорошо и долго знал Зубра по работе, да и по  жизни,  что  прошла  после
войны.
   Меня отговаривали. Предупреждали,  что  он  все  замажет  грязью,  станет
клеветать, напридумает пакости, потом не разберешься.
   Чем сильнее меня отговаривали, тем больше мне хотелось увидеться с Д.
   Я  вспомнил  книгу  Константина  Леонтьева  о  романах   Льва   Толстого.
Язвительно, местами с убийственной злостью разбирает  Леонтьев  язык,  стиль
"Анны Карениной", "Войны и мира". Отдает должное и в то же время  высмеивает
безжалостно, без всякого почтения. Ничего подобного читать о Толстом мне  не
приходилось. Было страшно и любопытно. Неприязненный  взгляд  Леонтьева  был
зорок. То, что у Толстого могут быть такие огрехи,  надуманность,  слабости,
то, что перед ними можно не преклоняться, потрясло меня. Многое из читанного
о Толстом раньше показалось приторно хвалебным. Я  вдруг  почувствовал,  что
моей любви не хватало этого  чужого  злого  мнения.  Оно  пригодилось  -  от
критики Леонтьева в чувстве моем к Толстому ничего не убыло, скорее прибыло.
   Уговорить Д. на встречу было непросто. Разумеется, он понимал, что я хочу
написать о нем, что все равно я напишу, согласится он на  встречу  или  нет,
поскольку в повести о Зубре  без  него  не  обойтись.  Он  знал,  что  он  -
отрицательный герой, но до какой степени? Он не  знал,  что  и  сколько  мне
известно. И медлил, откладывал, ссылался на нездоровье.
   - Мне нужно выслушать от вас то, чего никто другой не скажет,- уговаривал
я.- Плохое, критическое, ироничное - все, что сочтете нужным.
   - Назовем это истиной,- сказал  он.-  Объективной  истиной.  Грубый  хлеб
истины. А то ведь вы вскормлены пирожками обожалок.  Ну  что  ж,  если  ради
истины. Это ваша и наша профессия - служение истине. Наша даже  больше,  чем
ваша.
 
 
   Не будь высоких каблуков, он был бы совсем небольшого роста. Лицо  узкое,
нервное, жидкие пегие волосы, кокетливо зачесанные на лоб как  бы  челочкой.
Глаза серые, увертливые. В тех рассказах, которые я слышал  раньше,  он  был
молодым, блестящим, играющим силой, умом.  Здесь  же  передо  мной  предстал
пожилой  господин,  хрупкий,  усохший,-  ничего  зловещего,  опасного.   Мне
хотелось, чтобы он был похож на Грушницкого, которого я с детства терпеть не
мог. На Сальери. На Мефистофеля. Я готовился к герою типа  Смердякова,  Урии
Гипа - к чему-то коварному, сатанинскому, соответствующему его роли.
   Можно ли распознать по внешности злодея? Хотелось бы, конечно. Но  сатана
и дьявол приходят к нам с физиономиями стертыми, рога спрятаны  под  шляпой,
мохнатый хвостик утиснут в вельветовые  штаны.  Симпатяга.  Запаха  серы  не
ощущается. Серия улыбок - и паленой шерсти не замечаешь.
   Д.  излучал  приветливость  и  начал  с  легкого,  ничего  не   значащего
разговора. Когда я перешел к делу, он уселся удобнее, сплел пальцы  и  долго
смотрел на меня с неясной улыбкой. Затем короткими фразами пункт за  пунктом
изложил возможный вариант предстоящей сделки. Он готов помочь  при  условии,
что вместо него будет изображен другой. Некто икс.  И  обстоятельства  будут
неузнаваемы. Только так. Чем больше "не я", тем  проще  ему  открыться.  Чем
больше "не я", тем больше будет его "я".  Иначе  нельзя,  иначе  открываться
трудно. Писателю ведь хочется узнать сокровенное. Кто же станет раздеваться,
показывать свои язвы? А когда "не  я",  когда  "я"  -  другой,  тогда  легче
оголиться.
   Я не понимал, как же так: все лица  у  меня  достоверные,  и  вдруг  один
появится вымышленный?
   Не вымышленный,  охотно  поясняет  Д.,  наоборот,  он  будет  достовернее
других, только обозначенный другой фамилией. Не все ли равно читателю? А раз
уж  будет  придуманный  герой,  почему  бы  не  перевести  повесть  в  чисто
художественную? И автору свободней и никаких претензий.
   Видно, что у Д. разговор  наш  продуман  наперед,  не  знаю  только,  как
далеко, пока что все движется по запрограммированному им пути.  Я  защищаюсь
неуверенно. Меня давно одолевает соблазн вырваться  в  этой  работе  из  пут
подлинных фактов, дат, адресов. Что меня  останавливает?  Единственное  -  я
хочу рассказать про человека, которого знал,  любил.  Про  него,  а  не  про
другого.
   - Тогда выдумывайте про меня,- говорит  он  с  улыбкой.-  Вам  все  равно
придется выдумывать, если Я не откроюсь.
   Он прав, положение у меня безвыходное. Но у меня есть еще один путь:
   - Выдумывать я не буду. Хватит того, что мне рассказали.
   Серенькие глаза-мышки обежали меня и спрятались в прищуре.
   - Много наговорили?
   - Много.
   Он зависел от меня, а я от него. Кто кого перетянет?
   - А может, нам лучше поладить? Как Фауст  с  Мефистофелем?  -  сказал  он
ласково.- Помните: ты больше в этот час приобретешь, чем мог бы раздобыть за
год работы.
   Может, он прав. И я согласился, что обозначу его N. Нет, настоял  он,  не
N. Дадим ему фамилию, допустим, Демочкин, Макар Евгеньевич  Демочкин,  чтобы
не думали, не гадали, не занимались поисками. Соорудим некоего Демочкина, на
которого можно взвалить всю оппозицию и все недоброжелательство.
   Кто этот Демочкин? Был такой? Не  беспокойтесь,  это  придумано  в  честь
Девушкина, Макара Девушкина. Юридически  не  существовал,  а  фактически,  в
разбросанном виде, имелся, противники у Зубра были.
   Начал он с того, что положение у Демочкина невыгодное: все факты  толкуют
против него, автор предубежден,- однако не будем делать  ходульного  злодея.
Представим себе человека, у которого все складывалось  несправедливо  плохо.
Анкета плохая, покровителей нет.  Изначальные  условия  гибельные.  Осталось
одно - биться, как той мышке, что свалилась в горшок  со  сметаной.  Билась,
пока не взбила масло и не выбралась. Самые лучшие годы на это ушли.
   Я пытался вернуть его к Зубру, но он  не  мог  оторва