нтверпене. Он расположен рядом  с  вокзалом,
но там так умно посажены кусты и деревья, что близость вокзала и  неприятной
части города не чувствуется. Так же, как в Лондоне, имеется Moonlight World,
то  есть  дом  для  ночных  животных.  Тут  можно  наблюдать  всяких   лори,
трубкозубов, древолазных  дикобразов,  ящуров,  ехидн.  Вы  идете  в  полной
темноте по коридорам, а перед вами  витрина  с  животными,  которые  оживают
только с наступлением ночи".
   Тут же  нарисован  ночной  дом  в  Антверпенском  зоопарке.  Олег  Цингер
описывает  зоосады  Лондона,  Франкфурта,  Берлина,  Амстердама,  Нью-Йорка,
Буффало и другие, описывает с таким увлечением, что невозможно оторваться:
   "...хорошие звери  очень  хорошо  устроены  в  своих  витринах  и  сильно
отдалены от нью-йоркской публики. Здесь, в Бронксе,  чувствуется,  что  всех
этих кинкажу, куэнду, фосс и сумчатых крыс надо оберегать от публики. Я  это
очень хорошо понял, когда увидел три десятка  негритят,  которые  барабанили
палками по металлическому барьеру и гонялись  по  всему  помещению  друг  за
другом".
   Олег Цингер не только анималист, он  пишет  пейзажи,  делает  иллюстрации
(маслом!) к Гоголю, работает в довольно широком диапазоне. С ним я  списался
уже после смерти Зубра, и он многое рассказал о жизни Тимофеевых в Берлине.
   Они познакомились в Берлине в 1927 году. Их познакомил тот самый художник
Василий Алексеевич Ватагин, к которому еще мальчиком привязался Олег  Цингер
и который  приехал  специально  из  Москвы  в  Берлин,  чтобы  поработать  в
Берлинском зоологическом саду. Тогда это было просто.  Поселился  Ватагин  у
Тимофеевых, хотя квартирка их была маленькая. С  утра  Тимофеевы  уходили  в
институт, маленький Митя, то есть  Фомка,  оставался  на  попечении  некоего
Владимира Ивановича Селинова, милейшего человека, который  зарабатывал  себе
на жизнь, набивая табаком гильзы для русских папирос. Прокормиться на  такой
заработок было нельзя, и Тимофеевы, чтобы ему помочь, взяли  его  нянькой  к
сыну и поваром.
   Тимофеевы не могли жить, чтобы кому-то не помогать. Селинов  стряпать  не
умел, мог приготовлять нечто вроде котлет, которыми он кормил всех из месяца
в месяц. Но гости приезжали и уезжали, а Тимофеевым деваться от котлет  было
некуда. Кончилось дело тем, что они заболели от однообразного питания.  Зато
Селинов хорошо знал русскую поэзию. С  Олегом  Тимофеевы  скоро  перешли  на
"ты", Елена Александровна превратилась в Лельку, а Николай Владимирович -  в
Колюшу.
   Целыми днями Олег Цингер и Ватагин  пропадали  в  зоо,  рисуя  зверей,  в
субботы за ними заезжал Колюша, и втроем  они  отправлялись  в  балаган.  За
небольшую цену там можно было смотреть борьбу,  бокс  и  катч.  Три  раунда.
Потом надо было платить заново. В балагане публика преображалась.  До  этого
приличные, воспитанные люди начинали орать, ругаться,  толкали  друг  друга,
плевались, подбадривали атлетов, кидали на арену  всякую  всячину.  "Атлеты"
были татуированные верзилы, имевшие тем больший успех, чем грубее, хамее они
на арене себя вели. Устраивали из борьбы  целое  представление,  особенно  в
катче, где позволялось все. Терли  противника  мордой  об  пол,  вывертывали
ноги, топтались на спине, кусались, выдирали волосы, и все  это  с  криками,
воплями и руганью. Публика приходила в восторг.
   "Все это было для меня ново, а особенно нов был  Колюша!  Я  до  тех  пор
такого человека не встречал. У  него  было  какое-то  обаяние  дикости,  под
которое я сейчас же попадал.  Он  орал  громче  всех:  "Пифик,  перевернись,
дурак!" - он в отчаянье обращался к нам:
   "Ну и идиот, глуп, туп, неразвит, кривоног, соплив и богу противен!"  Все
эти выражения были тоже для меня новы. Он впадал в  раж  и  все  воспринимал
всерьез. Мы возвращались домой к  ужину  с  опозданием,  и  Лелька  упрекала
Колюшу:  "Наверное,  опять  на  рундике  были!"  К  ужину  подходили  гости.
Вспоминаю испанского биолога Рафаэля Лоренцо де Но. Колюше  он  нравился,  и
поэтому все испанское вызывало у него восторг. Немцев в тот период за что-то
не уважал и называл их туземцами. К ужину  была  всегда  самодельная  водка,
конечно, селиновские котлеты и  его  же  папиросы.  Колюша  был  еще  молод,
темперамент в нем бурлил. Когда Колюша начинал ходить по комнате и  что-либо
рассказывать, то новый человек в доме просто обалдевал. На какую тему велись
беседы, в конце концов было безразлично. Помню и то, как я был в восторге от
него  и  старался  Колюше  подражать.  Когда  Колюша  рассказывал  о   себе,
получалось впечатление, что перед вами человек,  проживший  не  одну  жизнь.
Рассказывал, как он был студентом, казаком, как был где-то ранен, но  верная
лошадь его спасла. Где-то он голодал и питался в  сарае  воробьями,  которых
убивал снежками! Где-то на Украине он отбивался от бешеных собак. Один  раз,
спрыгнув с дерева, босой упал  на  гадюку...  Все  рассказы  были  красочны,
нельзя было ими не восторгаться... Было  в  них  что-то  гоголевское,  смесь
Ноздрева, Хлестакова, да еще с примесью Лескова. Так  зарождались  вечера  у
Тимофеевых".
   Судя по всему, вечера эти  получили  известность.  Характер  Колюши,  его
нрав, манера разговора,  его  крик,  его  фонтанирующий  талант  -  все  это
невероятно  будоражило   довольно-таки   чинную   немецкую   научную   среду
почетнейшего учреждения. Этот неистовый  русский  втягивал  всех  в  кипучий
водоворот своих увлечений. Им угощали как диковинкой,  на  него  приглашали,
знакомые зазывали знакомых подивиться, и почти все на этом попадались.  Тот,
кто хоть раз побывал у Тимофеевых, стремился к ним еще  и  еще.  Пленительно
раскованно здесь чувствовали себя все, без различия должностей  и  возраста.
Процветала, разумеется, игра в городки, неведомая прежде в  немецких  краях.
Игра шла под выкрики Колюши, который накачивал  азарт.  Мазилам  он  кричал:
"Мислюнген! Три раза "почти" - это только у китайцев  считается  за  целое!"
Вскоре респектабельные профессора обнаруживали, что и они выкрикивают что-то
несусветное.
   Со  временем  Тимофеевы  получили  при  институте  квартиру  побольше,  и
немедленно прибавилось гостей. Всем  было  приятно  приехать  в  субботу  за
город. Олег Цингер вспоминает, как он привозил к Тимофеевым  сына  художника
Добужинского,  библиотекарей  Андрея  и  Дину  Вольф,   Мамонтова,   Ломана,
Всеволожского... Затем каждый из них привозил своих друзей. К тому времени в
Бухе жил биолог С. Р. Царапкин с семьей, которого  тоже  откомандировали  из
Советского Союза в Германию  для  работы  в  этом  институте.  Приехал  Саша
Фидлер, брат Елены Александровны, были Блинов, Слепков, Кудрявцев и  другие,
поскольку институт числился германо-советским научным учреждением.  Об  этом
времени рассказано в шуточной поэме "Бухиада", сочиненной Белоцветовым.  Кто
такой  Белоцветов,  установить  не  удалось,  но  поэма  -   одна   из   тех
самодеятельных, какие обожают строчить  даже  люди  с  хорошим  литературным
вкусом для разного рода юбилеев и  семейных  праздников,-  поэма  эта  чудом
сохранилась до наших дней.
 
   Вы помните, когда впервые,
   Созрев для славы и побед,
   Решать вопросы мировые
   К нам прибыл юный муховед.
   В те дни мы жили с ним бок о бок.
   Слегка растерян, даже робок,
   Он был на кролика похож
   При виде посторонних рож
   Поденка ль, прачка ли в передней,
   Тотчас Колюшенька за дверь -
   И в подворотню Но теперь
   Он тоже ментор не последний,
   И, окрыленному стократ,
   Сам черт ему теперь не брат.
 
   Больные из лечебниц Буха стояли за решеткой своего больничного  сквера  и
наблюдали, как, что-то выкрикивая, вполне, казалось, нормальные люди яростно
бросали палки, играя в какую-то варварскую игру.  Предводителем  у  них  был
босой, волосатый, в распущенной рубахе русский, похожий  на  атамана  шайки.
Грива его развевалась, орал он нечто немыслимое.
   Каждая фигура в городках имела свое название:
   "бабушка в окошке", "покойник", "паровоз",-  и  битье  их  сопровождалось
соответственно сочными комментариями, которые и придавали самый жар игре.
   Зимой или в непогоду с таким же азартом играли в блошки. И  тут,  в  этой
ерундовой игре, Колюша выкладывался весь.  Лежа  на  столе  под  лампой,  он
целился фишкой, нижняя губа его вздрагивала, глаза сверкали, он рычал:  "Так
ему и надо, сучку! Мислюнген!" Его азарт возбуждал  окружающих.  Есть  люди,
которые вселяют спокойствие, он  же  обладал  обратным  даром  -  будоражил,
флегматичные натуры вдруг приходили в волнение, его присутствие  раскачивало
самые инертные, вялые души.
   В новой квартире была столовая и просторный кабинет у Колюши. Сюда обычно
набивались гости. Колюша ходил  из  угла  в  угол  и  проповедовал,  спорил,
возглашал. В углах кабинета, там, где он резко поворачивался, скоро протерся
ковер.
   Точно так же он ходил спустя годы в Обнинске, а до того -  на  Урале.  По
этим знакомым мне квартирам я мог представить себе и обстановку его  дома  в
Германии. Хотя ничего толком про  обстановку,  допустим,  в  Обнинске  я  бы
рассказать не мог. Помню только  стеллажи  с  папками,  куда  раскладывались
оттиски. И все. Остальное было как-то  стерто,  обезличено.  Дом  Тимофеевых
отпечатывался людьми, тем, что там делалось, что говорилось.
   Мебель,  какие-то  картины  на  стенах,  обои  -  все  отходило  в  тень,
становилось невидимым. Это был стиль
   Тимофеевых - безбытность, равнодушие к моде. Никто здесь не интересовался
коврами, вазами, посудой,  диванами.  В  квартире  было  необходимое,  чтобы
чувствовать себя удобно.  Никому  в  голову  не  приходило  искать  стильную
мебель,  обновлять  ее,  загромождать  жизнь  какими-нибудь   подсвечниками,
креслами, торшерами. И многочисленные гости не видели отсутствия гарнитуров.
Это  не  была  бедность,  которая  бросалась  бы  в  глаза   несоответствием
положению. Не было ни богатства, ни шика, ни художественного вкуса - ничего,
что  отвлекало  бы  или  существовало  самодовлеюще.  Стул  был  всего  лишь
предметом, на котором сидели, не более того. Обит ли он тисненой  кожей  или
дерматином - никто не различал. И прежде всего не различал сам  Колюша.  Так
было и в Германии и в России, так было всегда. В сущности, он не менялся...
   Однажды я спросил его:
   - Какую эволюцию вы претерпели?
   - Эволюцию? Боюсь, никакой эволюции у меня не было. Однажды  я  сам  стал
искать эволюцию в себе и не нашел. Даже неприлично как-то. Что ж я так  живу
неинтересно, что это за человек без эволюции? Между тем  после  восемнадцати
лет у меня никакой эволюции не происходило. А потом подумал: что делать, нет
так нет, и хрен с ней, проживу без эволюции.
 
 
 
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
 
   Родился  еще  один  сын,  Андрей,  которого  Колюша   называл   "личность
чрезвычайно малозначащая", но произносил это с необычной для него нежностью.
Фому между тем бранил нещадно за школьные  промахи.  "Глуп,  туп,  неразвит,
разве это учеба, одна грусть и тоска безысходная!" - приговаривал  он,  ходя
из угла в угол кабинета.
   "Сколько вечеров провел я в этом кабинете,- вспоминает  Олег  Цингер,-  и
что за люди там только не перебывали! Старые  друзья,  малознакомые  ученые,
какие-то дамы, юноши, важные немцы, а под конец советские военные. Колюша то
впадал в чрезвычайный шовинизм и чрезмерное православие,  провозглашал,  что
самый вшивый русский мужичонка лучше Леонардо да Винчи  и  этого  треклятого
Гоете (Гёте он всегда произносил как "Гоете"). То он  доказывал,  что  немцы
после русских самые лучшие, что на немца можно положиться, а что русский все
проспит или пропьет. Из русских художников он более других любил Нестерова и
Сурикова. Я предпочитал с ним на эту тему не спорить".
   Спорить с ним боялись. И ученики и друзья.  Он  буквально  сминал  их.  А
между тем чего он жаждал, чего ему не хватало, так это оппонентов, сведущих,
достойных противников.
   В Советском Союзе на биологических школах,  когда  сходились  вечерком  у
костра просто так покалякать и начинались всевозможные  его  рассказы,  рано
или поздно раздавался вопрос про них, русских за рубежом,- как они там,  кто
они? Огромная эта первая  волна  русских  людей  -  а  было  их  около  трех
миллионов, оказавшихся за рубежом,- издавна  привлекала,  возбуждала  особый
интерес, были в нем тайная жалость  и  неосознанное  родственное  чувство  -
наши! Может быть,  потому,  что  большей  частью  люди  эти  уезжали  не  по
обдуманному собственному решению - их вытолкнули обстоятельства трагические,
запутанные, о которых и знаем-то мы плохо. В эмиграции оказалось немало имен
блистательных. Когда-то они составляли славу русской мысли, искусства, но  и
там, на Западе, таланты их большей частью не затерялись. Смутные слухи об их
успехах доходили до нас редко, обрывками. Имена их вычеркивались,  отношение
ко  всему   русскому,   что   действовало   за   рубежом,   было   исполнено
подозрительности.
   Зубр рассказывал о них почему-то без охоты, хотя и благожелательно:
   - Большинство никакой политикой не занималось и заниматься не желало.  На
всю жизнь они были  напуганы  всяческой  политикой.  Одно  слово  "политика"
вызывало у них  тошноту.  Они  старались  где-нибудь  пристроиться  и  вести
незаметную,  сытую,  спокойную  жизнь.  Среди  трех   миллионов   эмигрантов
политиков было меньшинство. Более же всего было беженцев-трудяг...
   Однажды он рассказал то, о чем мы знали совсем мало,  а  многие  и  вовсе
слышали впервые:
   - В девятьсот двадцать  втором  году  -  это  неоднократно  обвиралось  -
утверждали, что Ленин выгнал из России  многих  интеллектуалов.  А  Ленин  -
интереснейшая акция!  -  группе  лиц,  гуманитариев  преимущественно,  лично
предложил: если вы  отвергаете  революции,  можете  уезжать.  Понятно,  что,
скажем, философу-мистику, идеалисту  в  условиях  диктатуры  пролетариата  и
марксизма делать нечего... И многие уехали. Тем более голод, разруха...
   Зубр называл Питирима  Сорокина,  Бердяева,  Франка,  Шестова,  Лосского,
Степуна, литературоведов, античников, журналистов... Это была группа человек
в двести. Причем большинство из них вплоть до второй мировой  войны  жили  в
Европе на любопытном положении:  они  имели  советские  паспорта,  числились
формально советскими подданными без права въезда в СССР.  Были  три  главных
центра, где осели эти выехавшие: Берлин, Прага, Париж. В Праге большую  роль
сыграл так называемый Русский вольный университет, где  однажды  Зубр  читал
лекцию. Создали его  вокруг  кондаковского  семинара.  И  он  изложил  целую
повесть о Кондакове - академике, историке, блестящем специалисте  по  старой
русской живописи, иконам и фрескам. Был он старик,  умер  в  1925  году,  но
успел при жизни наладить семинар, в который привлек лучших русских ученых за
границей. Из этого семинара и организовали университет.
   Вспоминал он о русских  писателях,  с  которыми  встречался  или  которых
слушал,- Шмелеве, Зайцеве, Бунине, Тэффи, Алданове, далее шли уже совершенно
незнакомые мне имена; также об ученых -  Тимошенко,  Зворыкине,  Бахметьеве,
Сикорском, Чекрыгине, Костицыне, художниках - Чехонине, Ларионове,  Цадкине,
Судейкине...
   Называл он, например, Леву Ботаса,  который  был  главным  декоратором  в
берлинской опере, еще каких-то балетмейстеров, музыкантов, химиков,  которых
мы по невежеству своему и по скудости информации знать не знали.
   Несколько лет назад я побывал на русском кладбище  святой  Женевьевы  под
Парижем.  Выдался  солнечный  день  теплой  осени.  Дорожки  кладбища   были
аккуратно посыпаны красным  песком.  По  дорожкам  прогуливались  аккуратные
старички и старушки, тихо разговаривали. Впрочем, людей  было  мало,  а  вот
знакомых имен вокруг было много. Я нашел  могилу  Бунина  него  жены,  затем
Бориса  Зайцева,  артиста  Ивана  Мозжухина,  писателя  А.   Ремизова,   под
деревянным крестом - художника Дмитрия Стеллецкого. Вместе с Иваном Шмелевым
под одной плитой похоронена его жена Ольга. Стоял  белого  мрамора  крест  у
искусствоведа Сергея Маковского - из семьи художников Маковских. Над могилой
химика Алексея Чичибабина водружен его бюст из черного камня, у  подножья  в
ведерке стояли свежие цветы. Здесь и мой любимый  художник  М.  Добужинский.
Над могилой Евреинова - медальон с  его  изображением,  рядом  -  биолог  К.
Давыдов, художник К. Коровин... Вот где удалось  свидеться  с  теми,  о  ком
рассказывал Зубр. В маленькой прикладбищенской церкви, расписанной Альбертом
Бенуа, кого-то отпевали. Рыжие листья бесшумно кружились в токах  солнечного
тепла. Трава еще была полна жизни.  Черные  дрозды,  опустив  желтые  клювы,
семенили среди кустов. На  этом  кладбище  примиренно  сошлись  обманутые  и
обманщики, беженцы и беглецы, те, кто мечтал вернуться на родину, и те,  кто
вспомнил о ней лишь перед смертью, люди разных убеждений, разной  славы,  но
все они считали себя русскими.
   Чичибабин в 1930 году, уехав за границу, там и остался.  Несколько  ранее
другой замечательный химик, Ипатьев, послан был в заграничную командировку и
не вернулся. Появился термин "невозвращенец". Уехал и не  вернулся  Феодосии
Добржанский - один из создателей синтетической теории эволюции; уехал  и  не
вернулся известный физик-теоретик Георгий  Гамов,  который,  кстати  говоря,
предложил  первую  модель  генетического  кода.  Таких  случаев  хватало,  и
относились к этому в те годы спокойно. Ныне эти невозвращенцы возвращаются -
входят в энциклопедии, словари,  им  отдают  должное,  их  цитируют,  о  них
пишут...
   В Берлине белоэмигрантов и невозвращенцев жило много, и изолироваться  от
них Тимофеевы не могли. С годами русские  стали  стремиться  в  тимофеевский
дом, прямо-таки льнули  к  Колюше  со  всей  его  и  показной  и  внутренней
русскостью.  Вскоре  это  сыграло  свою   роль,   обернулось   непредвиденно
драматично.
   А пока жизнь в Бухе полнилась. Олег  Цингер  видел  домашнюю  часть  этой
жизни,  лишь  догадываясь,  как  там,  в   лаборатории,   бушует,   клокочет
темперамент его Друга.
   Бесполезно было уличать Зубра в противоречиях.
   Ругая все немецкое, он облеплен был немецкими  друзьями.  Ругая  немецкую
нацию, он  защищал  немецкую  точность,  порядочность,  немецкую  философию,
почту, немецких инженеров, немецкие карандаши  и  еще  множество  немецкого.
Правда, продолжал настаивать на том, что отдельно взятый немец хорош и годен
к пользованию,  вместе  же  собранные  -  ужасны,  в  большом  количестве  -
невыносимы.
 
 
 
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
 
   Наступил 1933 год, власть захватил Гитлер, и довольно быстро обстановка в
Германии стала зловеще меняться. Однако менялась она прежде всего для  самих
немцев. Наверное, Тимофеевы пока еще ничего особенного не замечали. Бух  был
в стороне от событий, политикой Зубр не интересовался, а главное  -  ни  его
самого, ни его работ все происходящее ничем практически не коснулось. Он был
советским гражданином и чувствовал себя независимо и непричастно.
   "Летом мы вместе поехали в отпуск на Балтику,  в  Померанию,-  вспоминает
Олег Цингер.- Там мы сняли большой крестьянский дом с соломенной  крышей.  В
одной половине поселились Тимофеевы, в другой - я с женой и малышом.  Колюша
вставал рано. Загорелый до черноты, в  трусиках,  с  палкой,  с  детективным
романом под  мышкой,  он  отправлялся  каждый  день  лежать  голым  в  дюны.
Сопровождать его было не принято. Иногда Колюша готовил для всех суп,  кидал
в огромную кастрюлю бобы, фасоль, морковку, кусочек мяса, томаты,  все,  что
было в доме. Кастрюля заворачивалась в одеяло до самого вечера.  Вечером  он
сам развертывал одеяло, разливал суп, все это молча, потом  все  с  глубоким
вздохом говорили: "Гениально!"
   Иногда мы вместе "учиняли шпацир", как выражался  Колюша.  В  один  такой
шпацир мы наткнулись на берегу моря на труп  дельфина.  Я  захотел  получить
дельфиний череп. У нас был дорожный  нож,  и  Колюша,  п