ней, и  хотелось  быть  достойной  тех  необыкновенных  качеств,
которые  находил  в  ее  чертах  Эмс.  Его  слова  открывали  двери  новым
стремлениям.
   Керри много думала об этом до их следующей встречи,  которая  произошла
лишь спустя несколько недель.
   И опять их беседа показала ей, как далека ее  жизнь  от  тех  мечтаний,
которые владели ею перед спектаклем в Чикаго да и после долго не оставляли
ее. Как случилось, что она утратила их?
   - Я знаю, почему вы должны иметь  успех,  если  получите  драматическую
роль, - сказал Эмс. - Я наблюдал за вами и...
   - И...? - спросила Керри.
   - Видите ли, - начал он так, будто  был  рад,  что  разгадал,  наконец,
трудную загадку, - весь секрет в изумительной выразительности вашего лица.
Примерно то же  впечатление  производит  на  нас  трогательная  песня  или
взволновавшая нас картина. Подобные вещи  трогают  душу,  ибо  удивительно
точно отражают самые тонкие человеческие чувства.
   Керри смотрела на него, широко раскрыв глаза и не совсем понимая  смысл
его слов.
   -  Люди  стараются  как-то  выразить  себя,  -  продолжал  Эмс.  -   Но
большинство из них  не  способны  рассказать  о  своих  переживаниях.  Они
надеются на других, на тех, у кого есть талант. Один выражает  переживания
этого большинства в музыке, другой  -  в  стихах,  третий  -  в  драме.  А
некоторых природа наделяет таким выразительным  лицом,  что  оно  способно
передать все многообразие человеческих переживаний. Вот так случилось и  с
вами.
   Эмс смотрел на Керри, стараясь взглядом передать свою  мысль,  и  Керри
поняла его. Или, по крайней мере, поняла, что природа  одарила  ее  лицом,
которое может выражать человеческую тоску и душевные порывы.  Она  приняла
это очень близко к сердцу.
   - Но талант ваш налагает на вас трудные обязательства, - продолжал Эмс.
- Вы получили подарок от судьбы. Здесь нет вашей, заслуги: я хочу сказать,
что вы могли бы и не обладать этим даром. Вы ничем не заплатили  за  него.
Но раз уж вы им обладаете, то должны как-то использовать его.
   - Как? - спросила Керри.
   - Я уже сказал вам, идите в драму. В вашем характере много тепла, у вас
богатый, мелодичный голос. Создайте из этого что-нибудь ценное для других.
Только тогда вы не растратите своих способностей.
   Последнего Керри не поняла, но ей было ясно, что ее  успех  в  оперетте
малого стоит.
   - Я вас не совсем понимаю, - сказала она.
   - Я хочу сказать вот что. Особенность вашей  натуры  отражена  в  ваших
глазах, в линии рта, и, конечно, в особом складе вашей души. Но все это вы
можете потерять, если отвернетесь от себя самой и будете  жить  лишь  ради
удовлетворения своих желаний. Глаза потускнеют, линия  рта  изменится,  вы
лишитесь сценического дарования. Вам, может быть, не верится, но это  так.
Природа уж позаботится об этом!
   Стремясь убедить  Керри  в  правильности  приводимых  им  доводов,  Эмс
вкладывал всю душу в свои слова,  и  речь  его  временами  возвышалась  до
пафоса. Что-то в Керри вызывало в нем симпатию. Ему  хотелось  расшевелить
ее.
   - Я знаю, что вы  правы,  -  рассеянно  сказала  Керри,  чувствуя  себя
немного виноватой.
   - На вашем месте я переменил бы жанр, - продолжал Эмс.
   Его слова были подобны камню, упавшему в тихую воду.
   Керри, покачиваясь в качалке, размышляла над ними несколько дней.
   - Едва ли я долго пробуду в оперетте, - как-то сказала она Лоле.
   - Почему? - удивилась та.
   - Я думаю, что могла бы добиться успеха и в серьезной драме.
   - Что это пришло тебе в голову?
   - Не знаю, - ответила Керри. - Я уже давно подумываю об этом.
   Однако она ничего не  предпринимала  и  только  по-прежнему  продолжала
грустить. Долгий путь прошла Керри,  пока  достигла  лучшей  -  как  могло
казаться - жизни, и ее окружил комфорт. Но она томилась от бездеятельности
и тоски.



47. ПУТЬ ПОБЕЖДЕННЫХ. ЭОЛОВА АРФА

   В  городе  в  то   время   существовало   множество   благотворительных
учреждений,  занимавшихся  примерно  тем,  что  и  капитан,  и   Герствуду
приходилось пользоваться  их  жалкой  помощью.  На  дверях  миссии  Сестер
милосердия - в кирпичном жилом доме на Пятнадцатой улице -  висел  простой
деревянный ящик пожертвований. Надпись на этом ящике гласила, что  всякий,
кто обратится в миссию с просьбой  о  помощи,  может  получить  в  полдень
бесплатный обед. Это в высшей степени скромное объявление  на  самом  деле
означало  широкую  благотворительную  деятельность.  В   Нью-Йорке   такое
количество миссий и прочих благотворительных обществ, что люди, живущие  в
довольстве, обычно проходят мимо подобных объявлений, не замечая их.  Стоя
в утренние часы на углу Шестой авеню и  Пятнадцатой  улицы  и  не  зная  о
деятельности миссии, можно было не обратить внимания на то, как от  густой
толпы, снующей на этом оживленном  перекрестке,  каждые  несколько  секунд
отделяется какой-нибудь потрепанный всеми ветрами, тяжело  волочащий  ноги
представитель человеческой породы, с испитым лицом и в ветхой одежде.  Чем
холоднее день, тем раньше можно наблюдать эту  картину.  Ввиду  недостатка
места в миссии накормить одновременно можно было лишь  двадцать  пять  или
тридцать человек, остальные  же  вытягивались  в  длинный  ряд  снаружи  и
входили по очереди. Это зрелище, повторявшееся изо дня в день и из года  в
год, стало для жителей Нью-Йорка настолько привычным, что не возбуждало ни
малейшего интереса. Бедняки ждали терпеливо даже в самую холодную  погоду,
- ждали несколько часов, чтобы их  впустили.  Здесь  не  задавали  никаких
вопросов и не оказывали никаких услуг. Пришедшие ели и уходили. Многие  из
них появлялись здесь каждый день в течение всей зимы.
   В дверях стояла рослая матрона, следившая за очередью  и  отсчитывавшая
тех, кого можно  было  пропустить.  Люди  продвигались  вперед  в  строгом
порядке. Никто не торопился и не суетился.  Это  было  похоже  на  шествие
немых. Людей, ожидающих обеда, можно было  застать  здесь  в  самую  лютую
стужу.  Под  порывами  ледяного  ветра  горемыки  хлопали   в   ладоши   и
приплясывали, их лица имели такой вид, точно  их  жестоко  пощипал  мороз.
Присмотревшись к этим людям при ярком свете дня, можно было  заметить,  до
чего они все похожи друг на  друга.  Они  принадлежали  к  тем  бездомным,
которые коротают дни на садовых скамейках, а летом и ночуют  там  же.  Они
бывали в ночлежках на Бауэри и бродили по тем неказистым улицам  восточной
части города, где лохмотья и изможденное лицо никого не удивляют. Скверная
еда, не вовремя и с жадностью поглощаемая, разрыхлила их  кости  и  мышцы.
Все они были  бледны,  дряблы,  с  ввалившимися,  лихорадочно  блестевшими
глазами, впалой  грудью  и  болезненно-красными  губами.  Их  волосы  были
взъерошены, уши побелели, стоптанные башмаки потрескались. Это были  люди,
беспомощно плывшие по течению, и  каждая  людская  волна  выбрасывала  все
новых, подобно тому, как буря выбрасывает на берег мелкие щепки.
   Уже почти четверть века в другой части  города  пекарь  Флейшман  давал
булку каждому, кто приходил за ней в полночь к задней двери  его  магазина
на углу Бродвея и Десятой  улицы.  Каждую  ночь  в  течение  двадцати  лет
человек около трехсот выстраивались в очередь: в  определенный  час  дверь
открывалась, голодные, проходя мимо, брали из  огромной  корзины  булку  и
скрывались во мраке ночи. Состав и число этих  людей  почти  не  менялись.
Лица многих из них уже запомнились тем, кто из года в год наблюдал за этой
процессией. Тут было двое таких, которые за пятнадцать лет  не  пропустили
ни одной ночи, и около сорока более или менее постоянных  посетителей.  Во
время кризиса и необычайных трудностей в очереди  редко  собиралось  более
трехсот человек. Во время процветания, когда  о  безработных  почти  и  не
слыхали, у булочной выстраивалось такое  же  количество  народу.  Зимою  и
летом, в бурю и в хорошую  погоду  приблизительно  те  же  триста  человек
назначали друг другу печальные свидания у хлебной корзины Флейшмана.
   Герствуд стал частым гостем в этих очередях. Однажды  выдался  особенно
холодный день, и он долго и безрезультатно просил милостыню на  улицах,  а
под конец отправился в приют Сестер милосердия. Уже  в  одиннадцать  часов
туда приплелось несколько подобных ему бедняков. Ветер  трепал  их  ветхую
одежду. Придя пораньше, чтобы  попасть  в  столовую  первыми,  они  ждали,
прислонившись к железным перилам перед зданием  арсенала  Девятого  полка,
выходящим на Пятнадцатую улицу. До открытия оставался  еще  целый  час,  и
голодные держались на некотором расстоянии от входа. Но так как  прибывали
все  новые,  те,  кто  пришел  раньше,  желая  закрепить  за  собой  право
первенства, начали придвигаться ближе к двери.
   К этому сборищу Герствуд присоединился со стороны Седьмой авеню и  стал
возле самых дверей.  Те,  кто  явился  до  него,  подошли  ближе  и  своим
поведением, не произнося ни слова, дали ему понять, что они первые.
   Получив отпор, Герствуд угрюмо оглядел очередь и пошел занимать место в
самом  хвосте.  Когда  порядок  был  восстановлен,  чувство   враждебности
рассеялось.
   - Должно быть, двенадцать уже скоро? - спросил один.
   - Наверное, - ответил другой. - Я жду тут больше часу.
   - Черт возьми, холодно!
   Они жадно смотрели на дверь, в которую все должны были скоро войти. Вот
подъехал бакалейщик и внес в  дом  корзины  со  съестными  припасами.  Это
вызвало несколько ленивых замечаний насчет цен на продукты.
   - Мясо-то дорожает! - заметил кто-то.
   - А случись война - что было бы?
   Очередь все росла. Набралось уже больше пятидесяти человек, и  стоявшие
впереди явно были довольны, что  им  не  придется  ждать  так  долго,  как
другим. Они оборачивались, пытаясь разглядеть конец очереди.
   - Неважно, какой ты по счету, лишь бы попасть в число двадцати пяти,  -
пояснил Герствуду один из этих счастливцев. - Все входят вместе.
   - Гм! - пробормотал Герствуд, которого так безжалостно прогнали в конец
очереди.
   - Единый земельный налог, вот что нужно, - сказал другой. -  Без  этого
порядку не будет.
   Большинство  бедняков  стояли   молча.   Исхудалые,   оборванные,   они
переступали с ноги на ногу, посматривали на дверь и хлопали руками,  чтобы
немного согреться.
   Наконец дверь отворилась,  и  показалась  рослая,  полная  сестра.  Она
следила за порядком. Очередь поползла вперед, люди входили один за другим,
пока не набралось двадцати пяти человек.  Тогда  сестра  протянула  мощную
руку, и очередь остановилась. Шесть человек оставалось  на  ступеньках,  и
среди них - бывший управляющий баром. В ожидании обеда одни разговаривали,
другие жаловались на свою  горькую  судьбу,  а  некоторые,  как  Герствуд,
угрюмо молчали. Наконец впустили и его. Он поел, но ушел  обозленный  тем,
что кусок хлеба доставался таким мучительным путем.
   Недели две спустя он стоял в полуночной очереди у магазина Флейшмана  и
терпеливо ждал выдачи хлеба. Это был  неудачный  для  Герствуда  день,  но
теперь он относился к своему положению философски. Когда ему не  удавалось
добыть чего-нибудь на ужин и его мучил голод, он мог прийти сюда.
   За несколько минут до двенадцати из магазина вынесли огромную корзину с
хлебом, и в полночь, минута в минуту,  полный,  круглый  булочник  стал  у
дверей и крикнул:
   - Подходи!
   Очередь тотчас двинулась вперед. Каждый брал булку и  уходил.  На  этот
раз Герствуд съел свой хлеб еще на ходу, пока, еле волоча  ноги,  брел  по
темным улицам к месту своего ночлега.
   Когда наступил январь, Герствуд уже решил  было,  что  все  его  ставки
биты. Раньше жизнь была чем-то драгоценным, но постоянная нужда  и  упадок
сил сделали в его глазах земные блага тусклыми и малозначащими.  Несколько
раз, когда судьба трепала его особенно жестоко, он уже подумывал, что пора
положить всему конец. Но лишь  только  прояснялась  погода  или  случалось
раздобыть десять, а  то  и  двадцать  пять  центов,  настроение  Герствуда
менялось. Тогда он говорил себе, что еще поживет.
   Каждый  день  Герствуд   поднимал   брошенную   кем-нибудь   газету   и
просматривал ее, надеясь узнать что-нибудь  о  Керри.  Но  прошли  лето  и
осень, а он все еще не нашел ее следов. Потом он стал замечать, что у него
побаливают глаза. Боль быстро усиливалась, и он уже не  пытался  читать  в
полутемных комнатах ночлежки. Плохое питание расшатало весь его  организм:
оставалось только одно - спать, когда была возможность найти пристанище.
   Из-за жалких отрепьев и  ужасной  худобы  Герствуда  уже  принимали  за
профессионального бродягу и нищего. Полиция  преследовала  его,  владельцы
баров и ночлежек гнали прочь, а пешеходы  отмахивались  от  него,  как  от
назойливой мухи. Получить милостыню становилось все труднее и труднее.
   Наконец Герствуд пришел к убеждению,  что  игра  проиграна.  Эта  мысль
завладела им после того, как прохожие  один  за  другим  отказывались  ему
подать - все от него отшатывались.
   - Не поможете ли вы мне, сэр? - сделал он последнюю попытку. - Я умираю
с голоду.
   - А ну тебя! Пошел прочь!  -  ответил  прохожий.  -  Стану  я  помогать
всякому отребью!
   Герствуд засунул в карманы покрасневшие от холода руки. Слезы выступили
у него на глазах.
   "Это верно, - сказал он себе. - Я теперь отребье!  Когда-то  я  чего-то
стоил. Тогда у меня были деньги. Что ж, пора это кончать!"
   И с мыслью о смерти он направился к Бауэри.
   "Сколько людей лишали себя жизни, - думал он. - Стоит лишь открыть  газ
- и все кончено. Что мешает и мне так поступить?"
   Ему вспомнился  ночлежный  дом,  где  за  пятнадцать  центов  сдавались
отдельные  комнатки-клетушки  с  газовыми  рожками.  Казалось,  они  самой
судьбой предназначены были для той цели, которую он поставил перед  собой.
Но вдруг Герствуд вспомнил, что у него нет пятнадцати центов.
   По дороге ему попался упитанный,  чисто  выбритый  джентльмен,  который
только что вышел из парикмахерской.
   - Сэр, будьте так добры, подайте мне что-нибудь,  -  обратился  к  нему
Герствуд.
   Джентльмен оглядел его с головы до  ног  и  стал  рыться  в  кармане  в
поисках монетки в  десять  центов.  Но  там  оказались  только  монеты  по
пятнадцать центов.
   - Возьми, - сказал он, чтобы отделаться от попрошайки, - и проваливай!
   Герствуд задумчиво продолжал свой путь. Вид  большой  блестящей  монеты
доставил ему удовольствие. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, а  ночлег
можно было найти и за десять центов. Мысль о смерти временно отступила  на
задний  план.  Лишь  в  те  дни,  когда  он  не  встречал  ничего,   кроме
оскорблений, смерть казалась ему заманчивой.
   Однажды в середине зимы ударили лютые морозы. Первый день был  серый  и
холодный,  на  второй  повалил  снег.  Герствуду  не  везло:  ему  удалось
раздобыть только десять центов, которые он истратил  на  еду.  Вечером  он
очутился на бульваре у  Шестьдесят  седьмой  улицы  и  оттуда  повернул  в
сторону Бауэри. Днем какая-то непонятная жажда  скитаний  гнала  Герствуда
все вперед, и он так устал, что теперь едва волочил ноги,  шаркая  мокрыми
подошвами. Он поднял воротник  старого  пиджака,  на  голове  у  него  был
какой-то   потрескавшийся   котелок,   нахлобученный   так   низко,    что
оттопыривались красные уши, а руки он засунул глубоко в карманы.
   "Надо сходить на Бродвей!" - почему-то решил он.
   Близ Сорок второй улицы уже ярко пылали  электрические  рекламы.  Толпы
людей спешили в рестораны. Сквозь  ярко  освещенные  окна  роскошных  кафе
видны были веселые  компании.  Повсюду  мчались  экипажи  и  переполненные
вагоны трамвая. Лучше бы ему, усталому и  голодному,  не  приходить  сюда.
Слишком уж разителен был контраст. Даже в его затуманенной  памяти  встали
видения лучших дней.
   "К чему тянуть еще? - пронеслось у него в голове. - Я человек конченый.
Довольно!"
   Люди оборачивались и дивились его необычайно жалкому и  грязному  виду.
Полисмены провожали его взглядами, следя за тем, чтобы он не  приставал  к
прохожим.
   Случайно и бессознательно он остановился у окна  большого  ресторана  с
ярко  светящейся  вывеской.  За  зеркальным  стеклом   виднелись   пальмы,
белоснежные скатерти, сверкающие серебро и  хрусталь.  И  за  столиками  -
веселая толпа. Как ни ослабел рассудок  Герствуда,  голод  все  же  сильно
давал себя знать.  Бедняга  застыл  на  месте;  бахрома  его  рваных  брюк
впитывала в себя грязь с панели.
   - Ешьте! - пробормотал он. - Правильно: ешьте! Другим не нужно!
   Затем его голос упал до шепота, и он пробормотал, уже забыв то,  о  чем
только что думал:
   - Здорово холодно! Дьявольски холодно!
   На  углу  Бродвея  и   Тридцать   девятой   улицы   пылали   выведенные
электрическими  лампочками  слова:  "Керри  Маденда".  Под  этой  рекламой
искрился занесенный снегом тротуар. Яркий свет привлек внимание Герствуда.
Он поднял глаза и в огромной золоченой раме увидел афишу, где  Керри  была
изображена во весь рост.
   Герствуд с минуту  поглядел  на  афишу,  шмыгая  носом  и  передергивая
плечом, как будто оно у него чесалось.  Он  был  так  измучен,  что  плохо
соображал.
   - Это ты! - произнес он наконец,  обращаясь  к  изображению.  -  Я  был
недостаточно хорош для тебя, а?
   Он стоял, пытаясь думать связно, но это было уже почти  невозможно  для
него.
   - У нее денег сколько угодно, - продолжал он. - Пусть она  и  мне  даст
немного!
   Он направился к боковому входу, но тотчас забыл, что собирался сделать,
и остановился, глубоко засунув руки в карманы. Вдруг он вспомнил. Вход для
артистов! Вот что ему нужно!
   Он подошел к двери и открыл ее.
   - Тебе чего? - окликнул его швейцар.  Герствуд  не  двигался  с  места;
тогда швейцар стал его выталкивать. - Пошел вон отсюда!
   - Я хочу видеть мисс Маденда, - сказал Герствуд.
   - Вот  как?  -  насмешливо  протянул  швейцар,  потешаясь  над  ним.  -
Убирайся-ка отсюда поскорей!
   Он снова подтолкнул Герствуда к выходу, а у того  не  было  сил,  чтобы
сопротивляться.
   - Я хочу  видеть  мисс  Маденда,  -  пытался  он  объяснить,  пока  его
выталкивали. - Я ничего... Я...
   Швейцар толкнул его в последний раз и захлопнул дверь.
   Герствуд поскользнулся и упал в снег.  Он  больно  ударился,  и  в  нем
проснулось смутное ощущение стыда. Он заплакал.
   - Собака! - бессильно бранился он, стряхивая снег с продранного рукава.
- Грубиян проклятый... Я... у меня когда-то такие, как ты, служили...
   Внезапно в нем вспыхнула бешеная  злоба  против  Керри  -  вспыхнула  и
тотчас погасла в хаосе сбивчивых мыслей.
   - Она должна дать мне денег, чтобы я мог поесть! - произнес он.  -  Она
обязана это сделать.
   С безнадежным видом поплелся он по Бродвею, плаксиво  прося  по  дороге
милостыню и каждый раз забывая, о чем он только что думал.
   Несколько дней спустя, в  студеный  зимний  вечер  в  ослабевшем  мозгу
Герствуда определилось твердое решение. Уже с четырех  часов  над  городом
стала сгущаться мрачная мгла ночи. Падал густой снег - колючий,  хлещущий,
подгоняемый быстрым ветром. Улицы  на  шесть  дюймов  покрылись  холодным,
мягким ковром, который вскоре конские копыта и  ноги  пешеходов  взбили  в
рыхлую бурую массу. На Бродвее шагали люди в теплых пальто и под  зонтами.
На Бауэри люди плелись с поднятыми воротниками, в  шляпах,  надвинутых  на
уши. По первой из этих артерий города дельцы и приезжие спешили  в  уютные
отели. По второй - озябшие толпы двигались мимо грязных лавок,  в  глубине
которых уже горели тусклые лампы.  На  трамвайных  вагонах  рано  зажглись
фонари, а обычные лязг и грохот колес ослаблялись приставшим к ним снегом.
Весь город закутался в толстую белую мантию.
   А Керри сидела в это время в своих уютных комнатах в отеле "Уолдорф"  и
читала "Отец Горио". Это произведение Бальзака рекомендовал ей Эмс.  Роман
был написан так сильно и рекомендация Эмса так много значила для нее,  что
Керри с огромным интересом погл