знаешь?
     Она засмеялась и обвилась вокруг него крепче:
     - Догадываюсь...
     - И еще, - шептала она после, - я тебя ревную к нашим филистимлянам: ты
жить без них не можешь. И вообще к обеим твоим жизням, судьи и разбойника. А
горше всего...
     Она сама себя прервала,  и долго пришлось Самсону допрашивать, пока она
сказала, запинаясь:
     -  ...горше всего к тому  -  к чему-то -  чего я не знаю - о чем ты  не
говоришь - с чего началась твоя двойная жизнь - десять лет тому назад -
     Он покачал головою  и тихо отстранил ее. Она смутилась и оробела; взяла
лютню  и стала играть, напевая без слов, с закрытыми губами. Самсон молчал и
смотрел  перед  собою  на  короткий  закат,  а  потом  оглянулся  на  нее  и
залюбовался. Ничего на ней не было, даже колец и запястьев -  все ей мешало,
когда  она  любила  его; даже волосы она взбивала  тогда высоко над головою,
чтобы отдать  ему  шею,  лоб,  уши,  -  но теперь, когда она  склонилась над
лютней,  красновато-золотой  ворох  шелковой  пыли, окровавленный  заходящим
солцем, заслонял ее  поникшее лицо. Долго смотрел на  нее  Самсон, не мигая;
вдруг она бросила лютню на ковер и сказала досадливо:
     -  Ты  так  на  меня глядишь, будто я тебе кого-то напоминаю...  Самсон
встрепенулся и ответил:
     - Соловья.
     Недаром он жил с филистимлянами, которые умели говорить любезно. Но она
передернула плечами и отвернулась.
     Так прошло время,  сумерки совсем посинели, и опять она пришла к нему и
спряталась на косматой груди его.
     -  Расскажи  мне,  -  попросила  она,  дрожа и так тихо,  что  он  едва
разобрал, - расскажи мне о твоей жене из Тимнаты... какая она была?
     Не шевельнувшись,  одним  напряжением мускулов, вдруг  окаменевших,  он
столкнул ее со своих колен и сказал чужим голосом, коротко и грубо:
     -  Обгорелая, с  перерезанным горлом.  Больше она  этого  не  делала, и
других размолвок у них не было, и третью неделю счастья в жизни
     Самсона ничто не омрачало.

Глава XXV. О НУЖНОМ И НЕНУЖНОМ

     На  восьмое утро  опять  пришел Нехуштан. Было это на  заре; Самсон еще
спал, но Далила встала рано и вышла  поглядеть на облака. Еще далеко было до
начала дождей, но по утрам  бывало прохладно; Далила сидела на крутом берегу
сухого  русла,  кутаясь в  широкий мягкий  плащ  из  верблюжьей  шерсти. Она
увидела Нехуштана издали,  сделала  гримасу, но решила ради Самсона  принять
его приветливо.
     -  Спит, -  шепнула  она,  - посиди со мною; негритянка  принесет  тебе
козьего молока.
     Ей хотелось спросить его о новостях - лицо  у него было  озабоченное, -
но она чутьем поняла, что ей он ничего не скажет.  Пока он пил, макая сухари
в чашку, она его разглядывала. Он  был ее лет или  немногим старше, не очень
высок  ростом,  но  тонкий и  упругий;  хорошее  открытое  лицо,  с  глазами
непривычного серого цвета,  с редкой  темно-русой бородою; даже несмотря  на
встревоженную морщину поперек его лба, видно было, что он охотно улыбается.
     - Есть у тебя жена или невеста? - спросила она.
     - Нет, - сказал  он, засмеявшись, - я ведь юнак у Самсона;  разве можно
творить его приказы с поклажей на спине?
     Она проговорила, пожимая плечами:
     -  Но ведь и сам ты живой. В чем твоя жизнь твоя собственная? Он кончил
завтрак,  осторожно поставил чашку на землю и  учтиво  поблагодарил, а потом
ответил:
     - Моя жизнь? Я с Самсоном.
     - Разве Самсон не уходит один, без тебя, на долгие дни и недели?
     - Уходит: тогда я жду его, или делаю, что он велел; а потом он приходит
обратно.
     - Крепко ты его любишь, - проговорила она. Нехуштан покачал головою.
     - "Любишь", -  повторил он, проверяя  и взвешивая  это слово. -  Это не
так. Разве он брат мне или приятель? Он мой господин.
     Он произнес  "господин"  как-то  по-особенному,  точно это  было  самое
главное слово на всех языках человеческих; и Далилу вдруг почему-то взяла на
него ревнивая злоба. Ей захотелось уколоть его. Она сказала:
     - Я думала, что только у пса есть господин или у раба из туземцев.
     Он не обиделся: посмотрел на нее внимательно, потом задумался, стараясь
что-то сообразить, и ответил:
     -  "Пес"  у людей  бранное слово. А по-моему,  самый свободный зверь на
свете - собака.
     Видно было, что ему трудно все это объяснить, но он попытался:
     - В  детстве я был пастухом: знаю животных - и стадо, и зверя, и хищную
птицу. Все они как наш туземец: ничего нет у них на душе, кроме заботы. Куда
летит орел, куда крадется пантера?  Не туда, куда хочется, а туда, где лежит
добыча. Вся хитрость их и  вся отвага -  только  для  этого. А  у собаки нет
заботы:  еду  швыряет  ей  пастух,  и  думает за нее  пастух, и посылает  ее
пастух...
     - Разве это - свобода?
     Он кивнул головой с большой уверенностью:
     - Кто свободен? Тот, кто может делать вещи, в которых нет нужды. Собака
может: она прыгает, как малое дитя, она кладет  лапы мне на плечи, и воет на
луну, и защищает овцу и меня,  даже до смерти. Орел может  делать только то,
что ему нужно: потому что у него забота, а у пса ее нет.
     И он опять улыбнулся ей, совсем беззлобно и приветливо:
     -  Ты права,  госпожа, - я - как пес:  пастух забрал себе мою заботу, и
ему трудно, а я скачу на свободе.
     Далила смотрела на него исподлобья и проговорила, почти про себя:
     -  Все  они, видно, ищут фараона... Он не расслышал или не понял, кроме
слова "все", и на это слово отозвался:
     - Все не все, но таких,  как я,  много у нас, и в земле Дана, и в земле
Иуды, сердце их в груди у Самсона. Если бы он только захотел их созвать!..
     - Что тогда?
     - Повел бы, куда угодно.
     - А если бы завел в беду и погибель?
     - Это все равно. Не  наше дело думать. Он бы за нас думал. Заблудился -
значит, так надо. Он тряхнул головой и закончил:
     - Но не позовет их Самсон. Самсон не любит людей.
     - Ни мужчин, ни женщин? - спросила она, глядя на него исподлобья.
     Он смутился и ответил уклончиво:
     - Я не о том говорю...
     Оба они долго молчали. Потом она спросила поддельно-звонким голосом:
     - Разве не любил он ту женщину из Тимнаты?
     - Не знаю... Это было давно.
     - Но ведь ты уже тогда служил ему - разве не помнишь?
     "Она  знает  обо  мне  - Самсон  ей  обо  мне  рассказывал",  - подумал
Нехуштан, и это ему польстило.  Но в то же  время ему вдруг почему-то  стало
тяжело  и душно: такое чувство, как  будто ночью, в лесу, из-за куста глядят
на него украдкой ядовитые чьи-то глаза.
     - Расскажи мне, что было в Тимнате, - говорила она вкрадчиво. Она легла
ничком, протянувшись к  нему, подперла голову  прекрасными  своими руками  и
старалась встретить его  взгляд. - Что там случилось? Я слышала давным-давно
- о пожаре; и что та женщина его бросила; или тесть обманул; или лучший друг
изменил - но точно не знаю.
     - Все это  неправда, - ответил Нехуштан с ненавистью. - Ни та  женщина,
ни  друг,  ни старый тесть  не  виноваты. Был  там змееныш,  дочка аввейской
рабыни: это она всех ослепила и погубила. Зато и была ей расплата!
     Он это выговорил  с дикой  и грубой радостью; Далила смотрела на него и
ждала.
     -  Нам потом  рассказали: до зари  тешились над нею  рабы и  туземцы; а
когда надоело - распороли ей живот,  взяли за руки и  за ноги,  раскачали  и
швырнули в огонь.
     Далила молчала.
     - А того Ахтура (это и был прежде друг его),  продолжал Нехуштан, - его
Самсон  повалил на землю, присел над ним и  зажал ему голову между коленями,
пока не затрещало и не брызнуло только не сразу...
     Потом Самсон проснулся,  и Нехуштан рассказал ему  свои новости. Пришли
послы от Иуды, в тревоге и великом озлоблении. Они рассказали, что, наконец,
прибыло  в Хеврон филистимское посольство - не от Экрона, как обычно,  а  от
имени всех пяти саранов; и за посольством  будто бы вторглось в пределы Иуды
филистимское войско и грозит разорить все колено, если Иуда - именно  Иуда -
не выдаст им Самсона.
     Самсон простодушно удивился:
     - Как так выдать? Меня?
     Нехуштан  объяснил,  с  улыбкой, как  говорят  о  замысле  ребяческом и
несбыточном:
     - Живым или мертвым. Если живым, то в связанном виде; и  ремней  должно
быть столькото, из сыромятной кожи.
     Потом он рассказал дальше:  по требованию иудейских послов,  ушли гонцы
во  все стороны Дана  звать старейшин на сходку,  а  ему, Нехуштану,  велено
разыскать Самсона. А пока - послы ходят по Цоре и повторяют свои разговоры с
филистимлянами. Вот несколько отрывков:
     - Разве он  наш?  - отпирались старейшины Хеврона. - Он данит, требуйте
его у Дана. А филистимляне отвечали:
     - Не то важно, откуда вышел вор, а важно, куда он унес добычу.
     -  Как  мы  можем связать его?  - говорили старейшины  Иуды.  -  Он нас
перебьет.
     Но филистимляне потеряли терпение и сказали:
     - Хуже  будет, если перебьет  вас наше войско. Тогда старосты попросили
время на размышление и послали троих от себя в Цору.
     - Кто они? - спросил Самсон.
     - Иорам бен-Калев из Текоа...
     - Знаю, - сказал Самсон. - Хороший человек.
     - Цидкия бен-Перахья из Хеврона...
     - Старая змея, - сказал Самсон,  - отец ростовщиков Ханаана, голова над
скупщиками краденого. Это он дал левитам деньги снарядить караван в Вирсавию
для моего корабельного груза.
     - И Дишон бен-Ахицур из Вифлеема.
     - Он плюется, когда говорит, - сказал Самсон,  -  мало  зубов,  а злобы
много. Есть у меня друзья  в Вифлееме, хорошие юноши, мечтают забрать Иевус;
и у  них  поговорка: пошлем к иевуситам Дишона - он заговорит,  они подумают
"баня!" и разбегутся. Ладно; ступай домой, скажи: завтра в полдень приду.
     Нехуштан поднялся, но видно было, что он колеблется.
     - Стоит  ли тебе, Самсон, идти  к  ним  в Цору? -  спросил  он тихо, не
глядя.
     Самсон взял его за подбородок и посмотрел ему, смеясь, прямо в глаза.
     - А что? - спросил он, - или уже нарезаны сыромятные ремни?
     Нехуштан покачал головою:
     -  Не даст ремней  на  это Дан, - скорее сдерет  их со спин  иудейского
посольства. Но,  может быть,  лучше будет для всех, если Дан просто  скажет:
нет Самсона, ушел.
     - Не хочу, - сказал Самсон решительно. Полно Дану почивать на пуховике:
пусть учится ответ держать.
     В тот  вечер была у  Самсона и Далилы долгая беседа, необычная тем, что
больше  говорил он,  а  она  слушала;  и  хотя  беседа  сама  по  себе  была
незначительна, она оказалась важной впоследствии.
     - Странная природа человечья,  - говорила она. - Вот уже скоро год, как
я  вернулась  в  Газу. С  первого дня  стали  они мне  рассказывать о  твоих
набегах;  и  всегда весело,  без  злобы, точно хвастая  тобою.  Не гневались
по-настоящему ни  за разбой, ни за обман, ни  за убитых. А теперь  вскипели.
Ведь ворота можно поставить новые, а убитого не воскресишь? Странно...
     В этот день  она оделась, как египтянка: открытые  плечи, руки, ноги до
колен; и на груди у нее  висел на  цепочке резной  овальный аметист  в форме
большого  жука.  Филистимляне,  по созвучию с  каким-то  египетским  словом,
называли его "кафтор".
     Он вдруг протянул руку и отстегнул цепочку.
     - Так лучше, - сказал он.
     - Разве? - спросила  она; взяла медное зеркальце, посмотрелась, сделала
гримасу и сказала:
     -  Глупый. Иди  сними  все или  отдай мой  камень. Это платье  иначе не
носят.
     Самсон вернул ей ожерелье, а потом пояснил:
     - Это  я  нарочно, чтобы ты  поняла. Видишь: малая вещь, а без нее тебе
даже со мною неловко.
     - Ничего  ты  не смыслишь, - сказала она с искренним возмущением. - Все
люди знают, что к египетской одежде полагается кафтор.
     - И все люди  знают, что во  рту  полагаются зубы,  а в стене ворота. У
того  посла от Иуды, может быть,  и красивое  лицо, - но этого я не помню, а
помню только то, что у него спереди нет зуба.
     Он  задумался и вдруг  рассмеялся,  вспомнив одну  свою забавную месть.
Давным-давно когдато понадобилось ему проучить молодых дворян  из Вениамина,
которые  повадились соблазнять  девушек из пограничных селений  Дана.  Он их
поймал, но не велел ни бить,  ни калечить: только сбрил им бороды - и  урока
этого не забыл Вениамин и по сей день. Да и Самсон не забыл этой картины: он
ей в лицах  изобразил, как они стояли  после стрижки оцепенелые, все  еще не
веря, что  взаправду стряслась такая беда, и дрожащими руками шарили у  себя
на голых подбородках.
     И, думая вслух, он рассказал ей  о разных народах. Жены иевуситов ходят
почти голые,  только в передничке и с повязкой на  голове. Но передником  не
дорожат: если  украдут каравай хлеба,  завернут его  в передник  и  спокойно
пойдут по большой дороге. А  зато  если  упадет повязка -  это срам, женщина
нечиста.  В Этамских  утесах он видел черных невольников из  страны, что  за
Египтом, купцы гнали их в Индию продавать: в носу у них были кольца,  иногда
золотые. Самсон  спросил  у купцов:  волю вы  у них отняли, а золотые кольца
оставили? А купцы ответили: отними свободу - он тебе покорен; вырви кольцо -
ляжет на песок и умрет под бичами.
     - Таков, видно, человек, -  заключил он  раздумчиво, - важно ему не то,
что нужно, а то, что выставлено всем напоказ.
     Далила рассмеялась и захлопала в ладоши.
     - И юнак твой Нехуштан, - сказала она, обучал  меня сегодня на рассвете
науке, похожей на твою: что  нужно,  то  не  нужно... впрочем, я уже забыла.
Мудрые  вы  стали, даниты,  -  не  хуже  Мемфиса: там  тоже любили мои гости
толковать о том, что вода сухая, а земля  вертится вокруг солнца. Но они при
этом не морщили лба!
     И, чтобы закрыть наморщенный лоб,  она устроила ему  прическу, то  есть
надвинула его космы чубом до самых бровей  и закрепила золотым обручем; а он
покорно сидел и улыбался.
     Утром  он ушел в  Цору. Она  топала  ногами и  плакала - ей не хотелось
отпускать его.
     - Поклянись, что завтра вернешься.
     -  Завтра не завтра, - сказал он, - но вернусь. Ему самому неохота была
идти. Никогда еще не подходил он к своей границе с  таким отвращением. Опять
нахмуренные  лица,  забота,  глубокомысленные  старосты,  крикливая толпа...
Очень устал от них, изголодался назорей Самсон, и слишком хорошо было  ему в
ту последнюю неделю, в шатре за поворотом сухого ручья.

Глава XXVI. БЕЗЗУБЫЙ

     Его  ждали   у  ворот.  Еще   за   версту  до   Цоры  высматривали  его
добровольцы-ребятишки  и, завидя, пускались во весь опор назад -  оповестить
сборище;  а  некоторые  остались и  пошли за  ним, держась  подальше и  тихо
переговариваясь.
     Сходка была большая: спешные  гонцы созвали  старшин изо  всех  главных
поселений,  как в тот  день,  много лет  назад,  когда решено  было  послать
ходоков на  север и Самсон стал у Дана судьею. Были среди старост и прежние,
и новые  лица;  был  тут и  древний Шелах, сын Иувала, начальник Шаалаввима,
совсем  уже  скрюченный  старостью,  но с теми  же  хитрыми глазами; были  и
пророки, на окрестных пещер  - те же или другие, никто их  не помнил в лицо.
Три  посла  от  Иуды  сидели  на  особой  скамье,  за  ними  стояла  большая
вооруженная свита.  Среди старшин  Цоры был Маной, а левит Махбонай,  слегка
переваливаясь, ходил от человека  к человеку, о чем-то расспрашивал и что-то
доказывал.
     Самсон вышел прямо на середину круга. Сидевшие поднялись в молчании. Он
ни с кем не поздоровался, только глазами встретился  с  отцом  - у  того был
усталый  вид глубокого  старца - и с  Иорамом из  Текоа, с  которым  виделся
когда-то в Чертовой пещере.
     - Что надо? - спросил Самсон.
     Никто ему не  ответил. Три посла  смотрели  в землю,  остальные на них.
Махбонай, крякнув, сказал:
     - Не лучше ли было бы сначала братьям нашим из колена Иуды поговорить с
судьею наедине... Самсон его прервал:
     - Пусть говорят здесь.
     Люди стали  опять усаживаться с шопотом и шумом; только Иорам бен-Калев
из Текоа  не сел. Он  тоже поддался и поседел за эти  годы,  и, кроме  того,
сегодня на лице его лежала тяжелая неловкость и гнула его голову книзу.  Тем
не  менее,  он  сказал  свои слова громко,  ясно,  без колебаний  и запинок.
Филистимское  посольство  пришло с полком  стражи,  чего никогда не  бывало;
целый военный стан разбили они чуть не у самых ворот Хеврона. Но на равнине,
близ границы, собирается настоящее  войско изо всех  пяти тираний; командует
им сын  экронского  сарана, а племянник того же сарана,  Ахиш,  по  прозвищу
Бритва, стоит во главе послов и того полка, что пришел с послами. Человек он
свирепый и ненасытный...
     - Знаю Бритву, - прервал Самсон, - говори про дело.
     С  этим Ахишем он  часто играл в кости:  тот,  когда выиграет пригоршню
серебра, кричит восторженно:  "Обрил!", и  руки у него трясутся от жадности;
когда  проиграет,  лицо  его  черно  от скупой  досады. Зато  был он  лучший
наездник на всем побережье, и кони его славились даже в Египте.
     Бен-Калев продолжал. Дело  обстояло именно так, как  передал  Нехуштан:
или выдаст им Иуда Самсона, или филистимское войско пройдет потопом  по всей
Иудее от Вифлеема до Эн-Геди. Никакие отговорки не будут приняты.
     Посол  остановился, ожидая слова Самсона.  Самсон  молчал  и глядел  на
него, глазами спрашивая: дальше?
     Иорам  тяжело вздохнул и заговорил дальше.  Было у них, старейшин Иуды,
ночное совещание. Говорили долго  и разное,  но важен  вывод: Иуда не  может
воевать с Филистией. Даже без колесниц, которые в горах неприменимы, у врага
есть  кони, много железа  и  обученные  солдаты.  Иуда может  сделать  одно:
бросить  города  свои  на  разграбление,  засыпать  источники  и  колодцы  и
разбежаться по ущельям, - жить отныне, как живут иевуситы. Но на это Иуда не
согласен. И вот - пришел Иуда к Дану за советом: что делать?
     Он сел; собрание перевело глаза на  Самсона, но Самсон молчал; он низко
нахмурил брови,  и  глаз  его не  было  видно.  Постепенно  вокруг  поднялся
подавленный  шопот.  Потом нерешительно  выступил  из  круга  некто  Хермеш,
цоранин, человек еще молодой - когда-то он  был у Самсона  среди шакалов. Он
спросил:
     - Я все же не понимаю, почему грозят они Иуде, а не Дану?
     Бен-Калев развел  руками  и  ничего  не  ответил. Но  старый  Шелах  из
Шаалаввима  забормотал чтото  на ухо  сыну, стоявшему по правую руку  его, и
тот, выслушав, сказал:
     -  Отец  мой говорит: филистимляне хорошо  рассчитали. Зачем  им  самим
воевать с Даном? Пусть лучше воюет с Даном брат наш Иуда.
     По  толпе  сначала пробежал  смех, потом  тревожный  ропот, потом ропот
гневный. Три посла молчали,  опустив глаза,  с непроницаемыми лицами. Хермеш
подошел к ним ближе и спросил в упор:
     - Говори прямо: если мы не выдадим судью вы пойдете войною на нас?
     Стало очень тихо.  Вдруг  Дишон бен-Ахицур,  посол  из Вифлеема, поднял
голову, уткнулся лицом в лицо Хермеша и закричал, обрызгивая его слюною:
     -  Дурак! Уже если  нам воевать по вашей вине,  то, конечно, не с Пятью
городами!
     Остальные двое молчали. Цидкия бен-Перахья, посол  из Хеврона, зажмурил
глаза и  жевал тонкими губами на  лисьем лице; Иорам из Текоа стиснул зубы и
побагровел от стыда - но молчал.
     Сходка  загрохотала; со  всех  сторон  неслась  брань  -  круг, посреди
которого сидели  послы Иуды, стал вдруг суживаться, иудейская свита тревожно
зашевелилась - но Самсон остановил это резким окриком:
     - По местам!
     Только Хермеш остался перед послами, и теперь можно было разобрать, что
он им кричит. Он кричал, тряся кулаком:
     -  Если  бы  вы не  были псами, то сказали бы  нам: вооружайтесь, будем
вместе воевать, позовем на помощь другие колена...
     - Не пойдут колена, - ответил бен-Калев,  - и лучше всех знает  это сам
судья.  А  ваша помощь нам не помощь.  Против  медведя  все равно - что один
ребенок, что два.
     - Или полтора, - пробормотал Дишон, и все его  услышали. Но прежде, чем
разразилась новая  вспы