спаленная молнией. Там", -  пробормотал
он. Он снял шапку, снял плащ, вынул  из-за пояса меч, впервые повертел его в
руках  и  наконец  вытащил  лезвие  из  раскрашенного  деревянного  футляра.
Несколько раз,  неловко  и неуверенно, он махнул  малознакомой  игрушкой  по
воздуху, посмотрел на солнце и подумал: "Времени еще много",  - и, держа меч
в руке,  направился  к обрыву, стараясь не  шуршать  и  не стучать  упругими
хлыстами терновника.
     Под обрывом лежала глубокая и узкая ложбина; один  конец  ее сходился в
ущелье,  другой был глухой, и тут, под утесами рыхлого песчаника,  виднелось
отверстие  пещеры. Шагах в  тридцати от пещеры, под деревом, валялся  скелет
козленка, по-видимому, недавно обглоданный и  не  целиком: голова и шея были
нетронуты, и от шеи шла к дереву веревка. Самсон одобрительно кивнул головою
и занялся последними приготовлениями. Отвязав от пояса кошелек, теперь почти
пустой, он положил его  под  кусты;  но,  подумав, открыл его и вынул оттуда
небольшой  мешочек. Осторожно, зажав  нос, он проверил его содержимое  - там
был мелкоистертый темный порошок. Он аккуратно завернул края мешочка и сунул
его  за  пояс. После этого он подкрался к большому  камню, вышиною  почти до
плеч,  на полдороге  между  деревом и пещерой, чуть тронул край  камня левой
рукой для  опоры  и с легкостью, неожиданной при его  росте, вскочил на него
обоими коленями,  быстро поднялся на  ноги и заревел во всю глотку, так  что
прокатилось эхо:
     - Выходи!
     Из  пещеры  никто не вышел,  но в  тишине, сквозь  жужжание  насекомых,
облепивших  козленка,  Самсон  явно  и  неопровержимо  для  себя  чувствовал
беззвучное присутствие зверя. Ему  даже казалось, что  сквозь запахи влажных
трав, запекшейся крови,  начинающегося тления и  сырого мрака пещеры до него
доползает тоненькая  струйка жаркого кошачьего  пота. Переложив меч в  левую
руку, он ловко швырнул в пещеру большой обломок: в глубине что-то подавленно
огрызнулось, но это было все.
     - Выходи, а то я тебя выкурю дымом! прогремел Самсон.
     Тогда  он  увидел  в  черной  дыре две  светящиеся  зеленоватые  точки,
продолговатые  сверху  вниз.  Прямо между  этих  точек  он  запустил  вторым
осколком; раздался яростный хриплый рев, и на узком выступе перед отверстием
очутилась пантера. Они долго молча смотрели друг на друга; пантера старалась
достать  языком до расшибленного места  над носом  и  била  себя  по  плечам
длинным  хвостом;  она была серо-гнедая, с очень мелкими  черными крапинами,
которые у начала задних лап почти сходились в  сплошное  пятно; лапы ее были
почти  серые, а когти  казались длиннее  человечьих пальцев. Работая языком,
она слегка вертела головой на вытянутой шее, но не спускала глаз с человека.
Она больше не рычала, но само ее мурлыканье, теперь ясно слышное, клокотало,
как отголосок очень далекого грома.
     - Глупая, - сказал ей Самсон, - ведь козленка привязал я!
     Пантера  сделала гримасу,  открыв  пасть  в две ладони шириною,  но  не
тронулась с места.
     Самсон продолжал:
     - Вчера перед  вечером принес и  привязал, когда тебя не было. Чтобы ты
наелась и не ушла слишком рано. Дура!
     Пантера заворчала в глубине гортани. Бас этого человека ей не нравился;
но она была сыта и благоразумна.
     Самсон замахал мечом; воздух жутко свистел под его ударами.
     - Я  решил стать цирюльником; учусь  владеть этой бритвой - первый опыт
на тебе! Прыгай!
     Вдруг пантера  повернула голову  в  сторону;  она втянула когти,  и  он
увидел  по  игре  мускулов под  ее кожей, что она просто  собирается уйти из
ложбины.
     -  Бежать?  - зарычал он, бросая меч  и  хватая камень. Но  прежде, чем
камень  долетел, зверь уже принял  вызов, заревел, нырнул с выступа и, почти
не  сделав  ни одного  шага  по земле, всплыл  на скалу Самсона. Самсон едва
успел, но  все  же успел  поднять  свой меч;  навстречу  оскаленной  красной
гортани он рубнул изо всей силы сверху вниз; но он был неопытен  в этом деле
-  пантера метнулась всем телом в сторону, и удар пришелся в плечо,  гораздо
ниже рассчитанной  цели, концом и  боком, вполовину его настоящей  мощности.
Все же это был удар сильного человека; пантера  взвыла, соскользнула с утеса
на  землю и лежала  там, подняв голову и издавая рычание за рычанием; Самсон
видел, что она готовится к новому прыжку.
     -  Никуда  не годится эта  игрушка,  -  сказал  он  пантере  с  большим
отвращением на лице. - Лучше по-старому!
     И,  швырнув  оружие  далеко в  глубину  ложбины,  он скорчился клубком,
готовясь к  прыжку. Пантера мгновенно взвилась на дыбы и подняла обе лапы, и
в эту секунду Самсон выхватил из-за пояса мешочек и ловко  вытряхнул порошок
прямо в глаза зверю. Едкий запах горчицы разнесся  в воздухе; пантера завыла
и слепо  ударила  обеими  лапами, -  но Самсон  пролетел  у  нее высоко  над
головою; в  воздухе он  повернулся, чтобы упасть  лицом к ней, и, как только
коснулся  земли,  тотчас  же  кинулся  ей  на спину.  Дальше  все  было дело
привычное и, когда меч больше  не мешал, простое. Он продел руки под мышками
пантеры и сплел  их у нее на  затылке;  ноги  просунул между задних ее лап и
каждую  из этих лап, почти у  бедра, зажал в  сгибе своего  колена.  Хотя он
действовал ловко и  быстро, это все  удалось  не сразу: левой передней лапой
она  успела  замахнуться назад  -  он  едва  поймал  ее, над  самым  началом
когтистой ступни, в  руку и  должен был долго и осторожно  выворачивать свой
локоть, пока добрался до подмышки;  тогда  он с  быстротой мысли  перебросил
руку на  затылок  зверя и  тесно переплел ее пальцы с  пальцами правой руки.
Ногам  пришлось хуже, пантера успела разодрать ему левую  икру.  Теперь  они
катались по земле, чихая, рыча и  воя так, что  трудно  было понять, который
голос чей; но пантера уже ничего  не могла сделать,  только била когтями без
толку по  воздуху  и разбрасывала комья  земли фонтаном во все стороны. В ее
положении  было  что-то  странно  похожее  на  котенка,  которому  привязали
погремушку на хвост. Рев ее из яростного постепенно стал криком боли: Самсон
медленно, раздвигая  локти  и  спуская сплетенные руки  вниз  по  ее  спине,
выламывал  ей  передние лапы. Это  продолжалось  долго;  наконец, послышался
характерный треск  суставов, и пантера  взвыла тем голосом, каким кричат все
большие звери  от последней  муки, - голосом, в котором уже  трудно отличить
породу животного. Передние лапы ее теперь болтались,  как пришитые;  она еще
раз  поднялась  на  задние,  еще  раз  кинулась  на спину,  чтобы  раздавить
оседлавшего  ее дьявола;  но уже пальцы  Самсона  с двух  сторон  душили  ее
глотку. Скоро  замолкло и  рычание,  и  вой;  слышно  было  только  хрипение
задыхающегося зверя, грозное сопение человека  со стиснутым ртом да  мерные,
тупые удары длинного хвоста.
     Покончив,  Самсон   поднялся,  пощупал  искромсанную   икру   и  пошел,
прихрамывая,  за  мечом и  кошельком.  Меч он  подобрал  где-то в  зарослях,
положил на  обе  ладони  и  понес обратно  к пантере, разглядывая блестящее,
гравированное  лезвие с  пренебрежительно  выпяченной  нижней  губою.  Своим
мнением он поделился с пантерой в следующих словах:
     -  И красть не стоило, и вернуть не  жалко. Солнце  было  уже  довольно
высоко.
     - Поздно, - сказал он пантере. - Я бы взял твою шкуру, но нет времени -
скоро эти пьяницы начнут просыпаться.
     И он пошел обратно той же дорогой, подобрав по пути свой  плащ, шапку и
ножны.  Скоро он был  опять у пруда - там никого не было; он на минуту вошел
по колено в воду, так как раны  его ныли, и поспешил дальше.  В филистимских
домах уже хлопотали рабы;  в  кузнице звенел молот, мехи ухали; в предместье
стоял полный  гам нищенского дня, и по всем улицам  слонялись собаки.  Перед
забором блудницы он нашел одного из негров, отдал ему меч и сказал:
     -  Передай  эту дрянь Ханошу из  Экрона; предложи  ему  от  меня  новый
заклад: он с мечом, я без - и я оборву ему уши.
     Черный  весело осклабился, а Самсон пошел, свистя жаворонком, по дороге
в Цору.

ГЛАВА IV. БОЖЕСТВЕННОЕ

     Госпожа  Ацлельпони  оказалась  крупной  барыней   лет  тридцати  пяти,
довольно хорошо сохранившейся: на вид, если судить потеперешнему, ей было не
больше пятидесяти. Дом ее стоял на окраине  Цоры, поодаль, у самого спуска в
долину; точнее, не дом, а усадьба со всякими пристройками. На дворе возилось
человек  десять  прислуги,  мужской  и женской; когда  левит  остановился на
пороге,  хозяйка била одного из рабов по щекам, не так, как дерутся женщины,
а наотмашь,  и было видно и слышно, что  на плотного туземца  это производит
большое и серьезное впечатление.  На  Махбоная  тоже. Он  выждал,  пока  она
кончила,  и  только  после  этого подошел,  учтиво  кашлянул,  представился,
сослался  на  Самсона  ("я  встретил  твоего  благочестивого  сына  в  одном
почтенном семействе по  ту сторону  долины,  госпожа")  и изложил свое дело.
Ацлельпони подробно оглядела  его с  головы  до  ног; осмотрела также осла и
глазами  не только взвесила, но  как  будто и распаковала вьюк.  Все это она
проделала только по хозяйской привычке, ибо  сразу,  по речи  гостя, поняла,
что  он человек  образованный и,  значит, не  без основания  выдает себя  за
левита. После двух-трех вопросов она повела его в божницу.
     Под навесом, на чисто  подметенном полу, стояли на  каменных подмостках
идолы разного роста; впрочем, самый высокий был не выше трехлетнего ребенка,
но были и совсем малые  куклы. Археолог  нашего времени отдал бы полжизни за
полчаса в  этом капище.  Бродяги и добытчики по природе, даниты шатались  по
всей стране, многие служили матросами в Яффе и Доре: из каждой  отлучки они,
по-видимому,  считали долгом привезти жене  Маноя,  первой даме  их столицы,
что-нибудь божественное, и коллекция в ее  часовне  отражала верования всего
Ханаана,  Заиорданья,  пустыни, Ливана,  Средиземного  побережья и  Эгейских
островов. Тут были Астарты рогатые, Астарты с голубями, Астарты голые - но с
надетой  поверх рубашкой;  была какая-то богиня с  крестом в руке,  другая с
курчавой бородой; божок с рыбьим хвостом; два-три козлоногих идола с острыми
ушами  и  рожками;  теленок с  облезлой позолотой  и куском  бирюзы  во лбу;
толстый сидящий  мужчина с  большим голым  животом  и огромными  челюстями в
непомерной  голове;  прекрасной   работы   девица   из   слоновой  кости,  с
распущенными волосами и крылатая; страшная  обезьяна с пуповиной, уходящей в
землю; идол  с головой ястреба; идол, стоящий на одной  ноге, с хвостиком  в
виде пиявки; драконы и змеи; косматый  получеловек в чешуе, безглазый,  но с
огромным глазом  на груди; два голых красавца заморской работы, оприличенные
шерстяными передниками;  человечки  с  комариным  жалом  во  рту.  На особой
подставке,  задрапированной шелковыми  покрывалами и шкурами  пантер, стояли
домашние пенаты грубой самодельной работы  туземного мастера, числом семеро:
двое мужчин и две женщины из  красной глины, еще двое мужчин и  одна женщина
каменные;  у одного  из каменных мужчин  на  голове  было нечто  вроде  туго
набитого мешка,  свешивающегося  на  спину -  по-видимому, изображение гривы
назорея. На  той  же  подставке, в  самой середине,  красовался вызолоченный
столбик   вышиною   по  колено   взрослому  человеку,  с  верхушкой  в  виде
закругленного  конуса;  в самое  темя конуса была  вделана довольно  крупная
жемчужина,  а  на передней части  столбика висело  ожерелье из  разноцветных
камешков. Левит набожно прикоснулся к ожерелью двумя пальцами, завернутыми в
полу плаща, и пробормотал сложное заклинание.
     Они  быстро  поладили: сговорились  о жалованье, ложе и столе левита, а
также о количестве ягнят, козлят и голубей  для богослужения, трижды в году;
условились,  что  жертвы будут  приноситься только  Господу,  перед  золотым
столбиком, а  остальные владыки  должны  будут довольствоваться молитвами; и
что мясо жертв будет считаться доходом жреца, но  шкурки поступают обратно к
хозяйке. Помимо священнослужения, левит обязался также вести запись событий,
касающихся маноева дома и в особенности маноева сына.
     Ацлельпони,   по-видимому,  очень  гордилась   своим  сыном;  но  в  ее
изображении он мало был похож на  вчерашнего Самсона из  Тимнаты.  Ее  сын -
молчаливый,  медлительный  юноша; никогда  не  улыбается, разве  только  при
встрече с отцом, которого он очень  любит и почитает, хотя тот ему ростом не
доходит и до подмышки. Работать Самсону не полагается; от соседской молодежи
обоего пола он  сторонится:  все время  проводит  или один, лежа на  песке в
долине у  колодца,  или  по  вечерам  у  городских  ворот,  прислушиваясь  к
разговору стариков. Часто совсем уходит из  города,  куда  -  не говорит, но
всегда назначает  время возвращения  и  возвращается  точно вовремя; иногда,
по-видимому, с охоты - приносит оленя или шкуру дикого зверя. Много ест, но,
конечно,  не  пьет   ничего,  кроме  воды  и   молока.  Хороший,   скромный,
богобоязненный  юноша; все женщины Цоры  завидуют его матери; все девушки на
него заглядываются,  но ни  одна не  решается с ним  заговорить.  Правда,  в
детстве с ним было трудно.
     Страшный был драчун; каждый день прибегали с  воем соседки то из женщин
Дана, то туземные жаловаться на его подвиги, и приводили (иногда приходилось
и приносить)  своих  мальчиков с подбитыми глазами, раздавленными  носами, с
изъянами  в  зубах,  с  вывихнутыми  руками  или  ногами.  Она,  Ацлельпони,
пробовала его  стегать (сам Маной  для этого дела не годится); но однажды, в
десятилетнем  возрасте,  он спокойно отобрал у нее  прут, взял ее  в охапку,
отнес в комнату и там оставил на  постели, не  произнеся  ни слова  - только
посмотрел на нее внимательно и этим взглядом отбил у нее охоту к воздействию
на его поведение. После этого случая он, однако, прекратил свои похождения в
Цоре и тогда и начал уходить из дому. Родителям скоро донесли, что теперь он
подружился  с  филистимскими мальчиками в селениях,  что лежат  по  дороге к
Тимнате, и  колотит  их нещадно; но  филистимские  дети  -  другое дело, они
спокойно несут свои  синяки, не обижаются и  не посылают матерей жаловаться,
что  гораздо  удобнее для  семьи; хотя,  с другой  стороны,  мальчик  иногда
возвращался  из  этих экспедиций прихрамывая или с багровыми шишками на лбу.
Странным образом - непонятное племя филистимляне - эти драки только скрепили
его дружбу  с их молодежью, и  теперь у  Самсона  в Тимнате  и даже в Гезере
прочные связи с лучшими домами.
     - Верно, -  подтвердил  Махбонай,  -  я сам  это  видел. Замечательный,
обходительный  юноша;  Господь  отличил и  благословил  тебя  между  женами,
Ацлельпони; сын твой - великая надежда для всего племени Дана.
     Она помолчала и потом ответила, понизив голос:
     - Может быть, для всего Израиля. Я сама иудейка; я родом  из Текоа. Что
такое Дан? Самое жалкое из колен; почти без удела, народу много, жить тесно;
каждый год старшины сходятся тут в
     Цоре  судить  и рядить, куда  бы  деться - и ни до  чего додуматься  не
могут.   Послезавтра  опять  такая  сходка:  сам  услышишь.  Дан  -  мелочь;
угнездился  на  окраине израильской  земли,  словно  кучка  нищих  у  порога
богатого дома. Не ради Дана послал мне Господь такого сына.
     И,  еще  тише,  она рассказала левиту,  что случилось  ровно  за девять
месяцев  до рождения Самсона.  То был  вообще замечательный и грозный  год -
весь Ханаан его помнит:  в  летний полдень  задрожала земля и стали валиться
дома. Вскоре после этого  явился ей некто неведомый, ростом  великан и видом
посланец Божий,  у  колодца  в  долине рано-рано до  зари. Ей  в  ту ночь не
спалось, было очень душно; она выскользнула из дому и спустилась к колодцу с
ведром,  облиться холодной водою: она была еще очень молода  и часто  делала
необычные вещи.  Незнакомец явился  из гущи  зарослей; его голос был подобен
шуму ветра  в листве,  говор непохож  на здешний  да она и не  помнит, какие
слова он  говорил. Голова ее кружилась, сердце стало;  она  поняла, что  сам
Господь с нею, и потеряла сознание. Когда очнулась, ангел уже исчез; но в ее
сознании звучали  пророческие слова,  которые он шептал, должно  быть,  в ее
беспамятстве - о том, что сын  ее будет великим слугою Божьим. Она  взбежала
на  гору, разбудила мужа и,  плача у него на коленях,  рассказала ему. Маной
долго  молчал и гладил ее по голове; молчание встревожило ее - она  боялась,
что он  недоволен пророчеством, что  это  вмешательство нездешней силы  в их
семейную жизнь пугает его, и она спросила:
     - Разве  ты не хочешь, чтобы сын Маноя стал спасителем народа? Тогда он
ей ответил:
     - Было бы лучше, если бы ангел явился после рождения сына - и ко мне, а
не к тебе, и рассказал бы толком, в чем дело.
     Она с ним поссорилась, и он, позвав любимого раба, ушел из дома на весь
остаток ночи и на целый день.  Ко второй полуночи он вернулся один, усталый,
голодный, изодранный в клочья, с кровью на лице, и рассказал, что  напали на
них разбойники, его ранили, а раба и совсем убили. И она ему ответила:
     - Это Господь наказал тебя за то, что ты не рад его знамению.
     Тогда они помирились и зачали сына в великом счастии.
     Ацлельпони сильно побледнела,  рассказывая вполголоса  эту историю; она
смотрела прямо  перед  собою, глаза ее странно  светились в плохо освещенной
божнице, и  несколько раз  дрожь пробежала по ее плечам. Видно было, что она
всей  душой верит в  каждое  слово  - не  только ангела, но и свое. Махбонай
слушал, склонив голову на  бок,  и только раз искоса, но пристально взглянул
на нее и увидел сквозь морщины и огрубелую кожу, что в юности, вероятно, эта
женщина была  хороша собою;  после этого  он  настойчиво  смотрел в потолок.
Когда   она   кончила,   он   сообразил,   что   надо   сказать   что-нибудь
соответственное, и, покивав головою, отозвался:
     - Такие случаи известны, госпожа.  Конечно, я понимаю твоего почтенного
мужа: когда  перед  зачатием  сына  к  матери является  ангел  - это  всегда
предвещает много  беспокойства и  для семьи,  и  для  народа. Но,  с  другой
стороны, если  Господь решил возложить  на  вас  обоих это почетное  бремя -
несите его, радуйтесь и гордитесь.
     После этого, закусив, Махбонай отправился осматривать Цору. Городок был
меньше и  беднее Тимнаты;  здесь туземцы тоже  ютились на  окраинах, но  и в
средней части, где жили ланиты, дома, за немногими исключениями, производили
впечатление хижин. Вообще не было того впечатления двух миров, победоносного
и  покоренного,  отрезанных друг от  друга. На улице ребятишки Дана играли в
ловитки с толстогубыми и пучеглазыми детьми ханаанейской расы; женщины обоих
племен были почти одинаково одеты  и  одинаково неряшливы и переговаривались
или бранились между собою без всякого признака высокомерия, с одной стороны,
и приниженности, с другой. Мужчин не было видно - они ушли на  работу в поля
и  виноградники. Махбонай, однако, разыскал несколько  лавочников и сбыл им,
после подробного торга, добрую часть  своих товаров, как благоприобретенных,
так и доставшихся ему в ту ночь.
     В доме Ацлельпони, вернувшись,  он застал и Самсона, и Маноя. Маной был
человек чистенький, невысокий и худощавый, со старым шрамом на лбу, довольно
пожилой  на  вид,  достаточно  приветливый,  но  не  очень  общительный;  он
расспросил Махбоная, как вежливый хозяин, кто, как и откуда, но о божнице не
упомянул очевидно,  эти вещи  его не занимали;  получив  ответы,  он  кивнул
головою, отошел  в сторону  и  заговорил с сыном  оживленно  и  по-дружески.
Самсон внимательно  слушал;  отвечал односложно или только мотал головою. Из
слов его  матери левит уже успел сообразить, что вчерашний знакомец его Таиш
и молодой  назорей из Цоры -  два разных человека; но  все-таки ему казалось
невероятным, что на этой самой копне волос,  сегодня тщательно причесанной и
наново заплетенно