сюду,
отставшие от  рамы  частицы  позолоты  светились  отблеском  дня,  уподобляя
мастерскую звездному небосводу.

VI

     Поздним вечером, все еще не выпуская ее из объятий, он сказал:
     - Останься!
     С усилием она освободилась.
     - Нет, я не могу, необходимо вернуться.
     - Тогда до завтра... Прошу тебя, приходи завтра.
     - Завтра, нет, это невозможно... Прощай, до скорого свидания!
     Но в семь часов утра она уже была у него, вся  красная  от  стыда,  что
налгала госпоже Вансад: подруга  из  Клермона,  которую  она  якобы  обещала
встретить на вокзале и с которой и проведет весь день.
     Клод пришел в восторг от мысли, что они могут быть  вместе  до  вечера;
испытывая непреодолимое желание побыть с  ней  на  природе,  под  солнышком,
далеко от всех, он предложил  Кристине  отправиться  за  город.  Предложение
пришлось ей по душе, оба заторопились, как сумасшедшие; помчались на  вокзал
Сен-Лазар, откуда как раз отходил поезд, на Гавр, и едва успели  вскочить  в
вагон. Клоду была известна  за  Мантом  маленькая  деревушка  Беннекур,  где
находился постоялый двор, излюбленный художниками; он бывал  там  иногда  со
своими приятелями; не заботясь о том, что туда два  часа  езды  по  железной
дороге, он повез Кристину завтракать в Беннекур, как  если  бы  это  было  в
Аньере. Ее очень веселило это  длительное  путешествие,  чем  дальше  -  тем
лучше, ах, если бы уехать на край света! У обоих было такое  чувство,  будто
вечер никогда не наступит.
     В  десять  часов  они  сошли  в   Боньере.   Беннекур   расположен   на
противоположном берегу Сены, и им пришлось  переправиться  туда  на  старом,
скрипящем и дергающемся на  цепях  пароме.  Майский  день  был  великолепен,
солнце  золотило  речную  рябь,  молодая  листва  нежно  зеленела  на   фоне
безоблачного голубого неба. За островками, которых в этом  месте  множество,
виднелся деревенский трактир с бакалейной лавочкой в пристройке, большой его
зал пропах стиркой, а на обширном дворе, полном навоза, рылись утки.
     - Здравствуйте, папаша Фошер, мы  приехали  к  вам  завтракать.  Омлет,
сосиски, сыр.
     - Вы заночуете, господин Клод?
     - Нет, нет, в другой раз... И, пожалуйста, белого  вина!  Знаете,  того
самого, молодого, которое щиплет горло.
     Кристина уже отправилась с матушкой Фошер на  птичий  двор;  когда  они
вернулись оттуда с яйцами, старуха с лукавым видом спросила художника:
     - Так, значит, вы женились?
     - Сами видите, черт побери, - не колеблясь, ответил он, - раз я приехал
к вам с женой!
     Завтрак показался им великолепным, несмотря на  то,  что  яичница  была
пережарена, сосиски  чересчур  жирны,  а  хлеб  до  того  черств,  что  Клод
принужден был сам нарезать  его  тоненькими  ломтиками,  чтобы  Кристина  не
испортила своих ручек.  Они  выпили  две  бутылки  и  принялись  за  третью,
веселясь и шуми, оглушая друг  друга  смехом,  который  гулко  раздавался  в
большом пустом зале. Щеки у Кристины  пылали,  она  утверждала,  что  совсем
опьянела в первый раз в жизни и что это очень смешно, до  того  смешно,  что
она никак не может перестать смеяться.
     - Выйдем на воздух, - сказала она наконец.
     - Правильно, надо погулять... Еще целых три часа в нашем  распоряжении.
Мы уедем с четырехчасовым поездом.
     Они пошли по Беннекуру, по улице с желтыми домиками, почти на целых два
километра растянувшейся вдоль берега. Все население деревни было в поле,  им
встретились только три коровы, которых пасла маленькая девочка. Клод с видом
знатока показывал Кристине окрестные виды; когда они  подошли  к  последнему
дому, ветхому строению, стоявшему на самом  берегу  Сены,  против  Жефосских
холмов, Клод свернул и привел Кристину в густой дубовый лес. Это был  именно
тот конец света, куда они стремились: травка, нежная, как  бархат,  надежный
приют густой зелени, сквозь которую  тонкими  огненными  стрелами  проникали
одни лишь солнечные лучи. Тотчас же губы их слились в  жадном  поцелуе;  она
отдалась ему, и он взял ее, вдыхая свежий  запах  смятой  травы.  Долго  она
оставались там, разнеженные, обмениваясь редкими словами,  полными  для  них
глубокого значения, как ласку ощущая дыхание друг друга, в экстазе  созерцая
золотые искры, которые один ловил в глазах другого.
     Когда  через  два  часа  они  вышли  из   леса,   они   вздрогнули   от
неожиданности: перед широко открытой дверью дома стоял крестьянин,  который,
казалось, подкарауливал их,  устремив  на  них  прищуренные  глазки  старого
волка. Кристина покраснела, а Клод закричал, скрывая смущение:
     - Смотрите-ка, ведь это папаша Пуарет! Значит, вы живете в этой хижине?
     Старик со слезами рассказал им, что жильцы  уехали,  не  заплатив  ему,
оставив лишь мебель. Он пригласил молодых людей войти.
     - Посмотреть-то ведь можете, глядишь, кому и посоветуете.  Бывает,  что
парижанам такое на руку!.. Триста франков в год с мебелью, ну разве  же  это
не задаром?
     Заинтересованные, они  пошли  за  ним.  Дом  выдавался  вперед  большим
фонарем, казалось, он был переделан из сарая: внизу - громадная кухня и зал,
такой большой, что в  нем  можно  было  бы  устраивать  танцы;  наверху  две
комнаты, тоже такие огромные, что заблудиться можно.  Что  касается  мебели,
она состояла из широкой ореховой  кровати  в  одной  из  комнат  и  стола  с
кухонными принадлежностями, который помещался  на  кухне.  Перед  домом  был
заброшенный сад, где росли великолепные  абрикосовые  деревья  и  гигантские
розовые кусты  в  полном  цвету,  а  за  садом,  до  самого  дубового  леса,
простиралось картофельное поле, огороженное живой изгородью.
     - Я отдам и картофель, - сказал папаша Пуарет.
     Клод и Кристина переглянулись - оба испытывали острое желание уединения
и покоя, свойственное всем влюбленным; как  хорошо  бы  было  спрятать  свою
любовь здесь, далеко от всех, в этой богом  забытой  дыре!  Оба  улыбнулись,
разве это было возможно? Времени до парижского поезда  оставалось  в  обрез.
Старый крестьянин, который приходился отцом госпоже Фошер,  провожал  их  до
берега; когда они уже вошли на паром, он крикнул, как бы пересиливая себя:
     - Я согласен уступить  за  двести  пятьдесят  франков...  пришлите  мне
кого-нибудь.
     В Париже Клод проводил Кристину до самого дома госпожи Вансад. Обоим им
было  очень  грустно,  в  молчаливом  отчаянии  они  обменялись   длительным
рукопожатием, не решаясь поцеловаться.
     Начались дни мучений. За две недели она смогла прийти только три  раза;
она прибегала, запыхавшись, всего на несколько минут; именно  теперь  старая
дама  начала  проявлять  требовательность.   Клод   расспрашивал   Кристину,
обеспокоенный ее бледностью, возбуждением,  лихорадочным  блеском  ее  глаз.
Никогда еще она не страдала так в этом благочестивом доме,  в  этом  склепе,
лишенном света и воздуха, она погибала там  от  скуки.  Отсутствие  движения
вызывало прилив крови к голове, начали повторяться обмороки. Она  призналась
ему, что однажды вечером, уже в  спальне,  она  потеряла  сознание,  как  бы
удушенная чьей-то свинцовой рукой. Но она  не  сердилась  на  свою  хозяйку,
наоборот, испытывала к ней нежные чувства: бедное создание, она  так  стара,
так немощна и так добра, ведь она называет ее дочкой!  Всякий  раз,  покидая
ее, убегая к своему любовнику, она мучилась, что совершает преступление.
     Прошло еще две недели.  Ложь,  которой  Кристина  покупала  каждый  час
свободы, становилась для нее все  непереносимее.  Возвращаясь  в  дом  своей
хозяйки, она содрогалась от стыда, любовь казалась ей грехом.  Она  отдалась
добровольно, она могла бы рассказать об этом всему  свету,  и  ее  честность
возмущалась, что она таится, как преступница, низко  лжет,  точно  служанка,
боящаяся расчета.
     Наконец наступил вечер,  когда,  уходя  из  мастерской,  Кристина,  как
потерянная, бросилась к Клоду и, всхлипывая от огорчения и страсти, шептала:
     - Ах, я не могу, не могу... Оставь меня у себя, не отпускай меня туда!
     Он прижал ее к себе, чуть не задушив в объятиях.
     - Так это правда? Ты любишь меня! О любовь моя... Но ведь я нищий, и ты
все потеряешь, разве я могу допустить, чтобы ты разорилась из-за меня?
     Она рыдала все сильнее, невнятно шепча сквозь слезы:
     - Ты говоришь об ее деньгах? О наследстве, которое она  мне  оставит...
Как ты можешь думать, что я на что-то рассчитываю! Никогда у меня и в мыслях
не было, клянусь тебе! Пусть все деньги останутся при ней, мне нужна  только
свобода!.. Я не дорожу ничем и никем, у меня нет родственников, разве  я  не
имею права делать что хочу? Я не прошу тебя жениться на мне, я  хочу  только
жить вместе с тобой...
     Потом ее охватил последний приступ раскаяния:
     - Да, ты прав, недостойно бросить ее, бедную женщину! О, до чего я сама
себя презираю, как хотела бы я быть сильной... Но  я  тебя  чересчур  люблю,
чересчур страдаю! Я умру от этого!
     - Так останься! Останься! - кричал он. - Пусть  другие  умирают.  Будем
жить друг для друга!
     Он посадил ее к себе на колени, оба одновременно  плакали  и  смеялись,
перемежая поцелуями клятвы, что они никогда, никогда больше не расстанутся.
     На них  нашло  безумие.  Кристина  грубо  покинула  госпожу  Вансад  на
следующий же день, забрав от нее свои пожитки.
     Тотчас же они с Клодом вспомнили  старый  пустынный  дом  в  Беннекуре,
гигантские розовые кусты, огромные комнаты - уехать туда, уехать,  не  теряя
ни минуты, жить на краю света, наслаждаясь  прелестью  их  юной  любви!  Она
хлопала в ладоши, вне себя от счастья. У Клода  все  еще  кровоточила  рана,
нанесенная провалом в Салоне, и он чувствовал необходимость отдыха, мечтал о
соприкосновении с природой; ведь тамто он будет окружен подлинным  пленэром,
он будет работать, стоя по пояс в траве, он  привезет  оттуда  шедевры.  Они
управились за два дня, освободились от мастерской, отправили  скудный  скарб
по железной дороге. Им повезло: целое состояние - пятьсот франков - заплатил
им  папаша  Мальгра  за  двадцать  полотен,  выуженных  им  в  суматохе   их
переселения. Они будут жить по-царски, ведь Клод располагает рентой в тысячу
франков, а у Кристины  есть  кое-какие  сбережения,  белье,  платья.  И  они
отправились. Настоящее бегство! Клод как будто  забыл  о  друзьях,  даже  не
предупредил их  письмом,  покидая  с  радостью  и  облегчением  ненавистный,
проклятый Париж.
     Был конец июня, проливной дождь шел целую неделю после  их  водворения;
они обнаружили, что папаша Пуарет до  подписания  с  ними  контракта  уволок
половину кухонных принадлежностей. Но никакое разочарование не было  властно
над ними; они с наслаждением шлепали по грязи, совершали под ливнем прогулки
по три лье, доходили до Вернона, чтобы  купить  там  тарелки  и  кастрюльки,
которые победоносно тащили  домой.  Наконец-то  у  них  был  свой  дом!  Они
разместились наверху, в одной из комнат, предоставив другую мышам,  столовую
же приспособили под мастерскую, поминутно приходя в восторг, счастливые, как
дети, обедали в кухне на сосновом столе, возле очага, на котором кипел  суп.
Они наняли в деревне девушку, которая каждое утро приходила помогать  им  по
хозяйству, а вечером уходила к себе домой; она была племянницей Фошеров,  ее
звали Мели, а ее глупость была источником неистощимого веселья молодой четы.
Глупее невозможно было отыскать во всей округе!
     Вновь засверкало солнце, восхитительные дни следовали один  за  другим,
месяцы протекали в монотонном благополучии.  Никогда  они  не  знали,  какое
сегодня число, и перепутывали все дни недели. По утрам они долго нежились  в
постели,  хотя  солнечные  лучи,  проникая  сквозь  щели  ставен,  покрывали
пурпуром беленые стены их комнаты. После завтрака  они  без  конца  бродили,
совершая большие прогулки  по  равнине,  засаженной  яблонями,  по  заросшим
травой тропинкам, гуляли вдоль Сены, среди полей,  доходили  до  Рож-Гийона,
совершали и более дальние вылазки, настоящие  путешествия  на  другой  берег
реки, в хлебные поля Боньера и Жефосса.  Один  буржуа,  покидая  эти  места,
продал им за тридцать франков  старую  лодку,  и  тогда  в  их  распоряжении
оказалась и река; они воспылали к ней страстью  дикарей,  проводили  на  ней
целые дни, плавали, открывая новые земли,  прячась  под  прибрежными  ивами,
укрываясь в их черной тени. По течению реки были разбросаны островки,  целый
таинственный и  подвижной  мир,  лабиринт  протоков,  по  которым  они  тихо
скользили,  ласкаемые  низко  нависшими  ветвями,  одни  на   целом   свете,
населенном,  кроме  них,  лишь  вяхирями  да   зимородками.   Иногда   Клоду
приходилось разуваться  и  выпрыгивать  на  песок,  чтобы  столкнуть  лодку.
Кристина доблестно гребла, борясь с самым  сильным  течением,  гордая  своей
силой. А вечером они ели капустный суп на кухне, потешаясь, как и  накануне,
над глупостью Мели; в девять часов они уже укладывались  в  постель,  старую
ореховую постель, такую огромную, что там разместилась  бы  целая  семья,  и
блаженно отдыхали там двенадцать часов кряду; пробудившись на рассвете,  они
играли, бросая друг в друга  подушками,  потом  вновь  засыпали,  обнявшись.
Каждую ночь Кристина говорила:
     - Теперь,  дорогой  мой,  ты  должен  мне  что-то  обещать:  завтра  ты
приступишь к работе.
     - Да, завтра, клянусь тебе.
     - Предупреждаю тебя, на этот раз я рассержусь... Разве я мешаю тебе?
     - Как ты можешь так говорить! Ведь  я  приехал  сюда  для  того,  чтобы
работать! Ты сама убедишься завтра.
     А назавтра они вновь уплывали в лодке; заметив, что он не  захватил  ни
полотна, ни красок, она  смотрела  на  него  со  смущенной  улыбкой,  потом,
смеясь, целовала его, гордая своим могуществом, тронутая длительной жертвой,
которую он ей приносил... Тут начинались нежные наставления: завтра она про-
сто привяжет его к мольберту!
     Клод все же сделал несколько попыток работать. Он начал этюд  Жефосских
холмов, с Сеной на переднем плане, но Кристина сопровождала его на остров, с
которого он писал; в этой пустыне, где не было слышно других  звуков,  кроме
журчания воды, она раскинулась подле него на траве; она лежала среди зелени,
глаза ее блуждали  в  синеве  небес,  губы  полуоткрылись,  она  была  столь
желанной, что он каждую минуту бросал свою палитру и ложился  возле  нее  на
землю, которая обессиливала и убаюкивала их обоих. В другой раз его внимание
привлекла ферма на краю Беннекура, где росли столетние яблони,  разросшиеся,
как дубы. Два дня подряд он писал там, но на третий Кристина  повела  его  в
Боньер на рынок, чтобы купить кур; следующий день был тоже потерян,  полотно
высохло, ему не захотелось начинать все сначала, и он его забросил. За  весь
летний сезон дело  ограничивалось  лишь  слабыми  попытками,  едва  начатыми
набросками, брошенными под любым  предлогом.  Клод  не  имел  твердости,  не
проявлял упорства; его  страсть  к  работе,  прежнее  его  горение,  которое
поднимало его с зарей и заставляло до изнеможения сражаться  с  неподатливой
живописью,  как  бы  отошло  от  него,  в  наступившей  реакции   сменившись
безразличием и ленью; словно  после  тяжелой  болезни,  он  с  наслаждением,
испытывая ни с чем не сравнимую радость, жил растительной жизнью,  отдаваясь
велениям плоти.
     Для него не существовало ничего, кроме Кристины. Сейчас только она одна
возбуждала  его  пламенное  желание,  в  котором  тонуло  все,  включая  его
артистические страсти. С того самого жаркого  поцелуя,  которым  она  первая
порывисто поцеловала его, в молодой девушке  проснулась  женщина,  страстная
любовница, чувственность которой  долго  сдерживалась  целомудрием.  Рот  ее
набух, и подбородок еще больше выдавался вперед. Обнаруживалось то, что было
заложено в  ее  природе  и  долго  подавлялось  воспитанием:  чувственная  и
страстная по  натуре,  безудержная  в  любви,  она  бурно  освобождалась  от
сковывавшей ее стыдливости. Ведомая инстинктом, она внезапно познала любовь,
охватившую ее со всей горячностью первой страсти; ведь она была  невинна,  а
он еще очень неопытен, и  вместе  они  делали  открытия  в  области  чувств,
приходя в восторг от таинства  чудесного  проникновения  одного  существа  в
другое. Он винил себя за свое прежнее презрение к женщинам: ну не глуп ли он
был,  упрямо  отрицая  радости,  которых  еще  не  познал!  Вся  его   долго
подавляемая нежность  к  женскому  телу,  та  нежность,  которую  он  прежде
стремился воплотить в своих произведениях, теперь переполняла его  только  в
отношении одного, живого, гибкого и теплого тела, заключавшего для него  все
благо жизни. Он думал прежде, что влюблен в блики света на женской груди,  в
прекрасные тона,  цвета  бледной  амбры,  на  обнаженных  бедрах,  в  нежную
округлую форму живота. Все это были лишь мечты фантазера! А  вот  сейчас  он
держал наконец в своих объятиях мечту, он обладал ею, тогда как  раньше  она
всегда  ускользала  из  его  неумелых  рук,  неспособных  воплотить   ее   в
творчество. Кристина отдавалась ему целиком, и он брал ее от головы до  пят,
прижимал ее к себе с неистовой страстью, как бы стремясь включить ее в  себя
и самому войти в нее. А она, убив его страсть к живописи, счастливая, что  у
нее нет больше соперницы, старалась продлить их  медовый  месяц.  Когда  они
просыпались утром, ее округлые руки,  ее  прекрасные  ноги  удерживали  его,
привязывали как бы цепями; он  изнемогал  под  бременем  такого  счастья;  в
лодке, когда она гребла, он отдавался созерцанию  ее  покачивавшихся  бедер,
опьяняясь, обессиливая от этого зрелища. Он проводил целые  дни  в  экстазе,
лежа на траве островов, погрузив глаза в глубину ее глаз,  поглощенный  лишь
ею, как бы перелив в нее всю кровь своего сердца. Повсюду и беспрестанно они
отдавались друг другу с неутоленным желанием отдаваться еще и еще.
     Клод очень удивлялся, когда она краснела при вырвавшемся у него  грубом
слове.  При  малейшем  нескромном  намеке  она  вся  сжималась  и,  натянуто
улыбаясь, отворачивалась от него. Она этого не любила, однажды они даже чуть
не поссорились.
     Ссора произошла в маленьком дубовом лесу,  позади  их  дома,  куда  они
ходили иногда, вспоминая о ласках и поцелуях во время их  первого  посещения
Беннекура. Движимый  любопытством,  он  стал  расспрашивать  ее  о  жизни  в
монастыре. Он обнял ее за талию и, щекоча своим дыханием, шептал ей на  ухо,
стремясь вызвать ее на откровенность. Что она знала о  мужчине,  когда  жила
там? О чем говорила она с подругами? Как представляла себе любовь?
     - Послушай, милочка, расскажи мне об этом... Ты подозревала что-то?
     Она недовольно рассмеялась и попыталась высвободиться от него.
     - Как ты глуп! Оставь меня в покое!.. Зачем тебе это нужно?
     - Это забавно... Так, значит, ты знала?
     Вся залившись краской стыда, она застенчиво отстранилась.
     - Боже мой! Как другие, кое-что...
     Потом, спрятав лицо у него на плече:
     - И все же это так удивительно!
     Он расхохотался, прижал ее  к  себе,  как  безумный,  и  покрыл  дождем
поцелуев. Но когда, думая, что уже завоевал ее доверие, он пытался  добиться
новых признаний, как от товарища, которому нечего скрывать, она ограничилась
беглыми фразами, надулась и замолчала. Как она ни обожала его,  ему  никогда
не удавалось добиться большего. Был какой-то  предел,  за  который,  даже  в
приливе откровенности, она не заходила,  не  желая  говорить  о  пробуждении
чувственности,  касаться  этих  воспоминаний,  глубоко  скрытых  и  как   бы
священных. Она была чересчур женщиной и, отдаваясь целиком, не открылась ему
до конца.
     В тот день Клод впервые почувствовал, что они до сих пор чужие друг для
друга. Его охватило ощущение ледяного холода,  исходящего  от  тела  другого
человека. Неужели, когда они  с  безумной  страстью  сжимали  друг  друга  в
объятиях, всегда стремясь  проникнуть  еще