талостью. Оба не могли уснуть,  но  им
нечего было сказать друг другу.  Он  совсем  замерз,  его  окоченевшие  ноги
леденили  простыни.  Уже  засыпая,   он,   охваченный   внезапным   порывом,
воскликнул:
     - Но удивительней всего, что живот не разбился, ах,  какой  бесподобный
живот!
     - О ком ты говоришь? - спросила испуганная Кристина.
     - Да о "Купальщице" Магудо.
     Это переполнило чашу, она отвернулась, зарылась  головой  в  подушку  и
разразилась рыданиями; тогда, пораженный, Клод воскликнул:
     - Что ты? О чем ты плачешь?
     Она задыхалась, рыдания ее были так сильны, что сотрясали всю постель.
     - Так в чем же дело? Я ничего такого не сказал... Послушай, милочка!
     Он понял наконец причину ее огорчения. Ну, конечно, в такой  день,  как
сегодня, ему надо было лечь вместе с ней, но он не догадался,  он  и  думать
перестал об этой дурацкой церемонии. Разве  она  не  знает,  что,  когда  он
работает, он ни о ком и ни о чем не помнит?
     - Слушай, милочка, мы же не первый день вместе... Ну, да, я понимаю, ты
придумала целый роман. Тебе хотелось быть новобрачной, да?..  Ну,  перестань
же плакать, ты отлично знаешь, что я не злой.
     Он обнял ее, она отдалась ему. Но  как  ни  были  они  возбуждены,  они
поняли, что страсть умерла. Выпустив друг друга из объятий, они  растянулись
рядом, отныне чужие друг другу, ощущая между собой как бы постороннее  тело,
холод которого после первых страстных дней их  соединения  они  уже  не  раз
ощущали. Им уже не суждено проникнуть  одному  в  другого.  Произошло  нечто
непоправимое, что-то надломилось,  образовалась  какая-то  пустота.  Супруга
уничтожила любовницу, казалось, что формальность брака убила их любовь.

IX

     Клод не мог писать большую картину в маленькой мастерской на улице  Дуэ
и решил снять более подходящее помещение, где-нибудь на  стороне.  Бродя  по
холмам Монмартра, он наконец нашел то, что искал, на улице Турлак, там,  где
она спускается к кладбищу и откуда открывается вид на весь квартал Клиши  до
самых Женевильерских болот. В этом сарае длиной в  пятнадцать  и  шириной  в
десять метров когда-то помещалась сушильня  красильщика.  Плохо  сколоченные
доски и осыпавшаяся штукатурка открывали доступ  всем  ветрам.  Сарай  сдали
Клоду за триста франков. Лето  было  не  за  горами,  Клод  надеялся  быстро
покончить с картиной и к осени отказаться от этого помещения.
     Охваченный лихорадочным желанием работать и полный надежд,  он  решился
на расходы, связанные с переездом. Удача  обеспечена,  чего  ради  проявлять
излишнее благоразумие? Пользуясь своим правом, он затронул основной капитал,
приносивший ренту в тысячу франков, и понемногу привык  черпать  оттуда,  не
считая. Вначале он таился от Кристины; ведь она уже дважды помешала ему,  но
наконец пришлось признаться, и она целую неделю волновалась и упрекала  его,
а потом и сама смирилась, радуясь тому, что может жить в  достатке,  уступив
приятному ощущению постоянно иметь в кармане деньги.  Так  прошло  несколько
лет беззаботного существования.
     Клод жил теперь только своей  картиной.  Он  на  скорую  руку  обставил
большую мастерскую: стулья, старый диван с Бурбонской  набережной,  сосновый
стол, за который заплатил старьевщице пять франков. Поглощенный  искусством,
художник был равнодушен к роскоши. Он позволил себе  единственный  расход  -
лестницу на колесиках с площадкой и подвижной ступенькой.
     Затем он занялся полотном; ему нужно  было  полотно  длиной  в  восемь,
высотой в пять метров. Он забрал себе в  голову,  что  приготовит  его  сам,
заказал подрамник, купил полотнище  такой  ширины,  чтобы  не  было  шва.  С
невероятным трудом при помощи двух друзей он клещами натянул его на раму, не
стал  грунтовать,  а  наложил  шпателем  густой  слой  белил,  чтобы   легко
впитывалась краска: он говорил, что  это  придает  живописи  прозрачность  и
прочность. О мольберте не приходилось и думать: на него было  бы  невозможно
водрузить такой огромный  холст.  Поэтому  Клоду  пришлось  изобрести  целую
систему брусков и веревок, которые поддерживали полотно у стены в  несколько
наклонном положении, так что на него  падал  рассеянный  свет.  Вдоль  этого
огромного белого полотна передвигалась лесенка. Так перед будущим  творением
возникло целое сооружение, напоминавшее леса перед строящимся храмом.
     Но когда все было готово, Клода охватили сомнения.  Его  мучила  мысль,
что он, может быть, неудачно выбрал освещение там, на  натуре.  Может  быть,
надо было предпочесть утренний свет? Или пасмурный день? Он вернулся на мост
св. Отцов и дневал и ночевал там еще три месяца.
     Здесь он наблюдал Ситэ между двух рукавов реки  в  самое  разное  время
дня, в самую разную погоду. Когда падал запоздалый снег, художник видел, как
Ситэ,  окутанный  горностаевой  мантией,  вставал  над  грязно-бурой  водой,
отчетливо выделяясь на фоне аспидно-серого неба. Клод созерцал Ситэ в  лучах
первого весеннего солнца, когда он начинал стряхивать с себя спячку и  вновь
молодел вместе с почками, зазеленевшими на высоких деревьях.  А  однажды,  в
подернутый  мягким  туманом  день,  ему  показалось,  что  Ситэ   отступает,
рассеивается, легкий и призрачный, как сказочный замок. Потом наступила пора
ливней, затопивших Ситэ, скрывших его за сплошной завесой, протянувшейся  от
неба до земли; пора гроз, когда в  зловещем  освещении  вспыхивавших  молний
Ситэ становился  похожим  на  мрачный  разбойничий  притон,  полуразрушенный
низринувшимися на него огромными медными тучами; потом - пора ветров,  когда
бурные вихри разгоняли тучи, заостряли контуры Ситэ,  и  тогда,  обнаженный,
бичуемый ими, он резко вырисовывался на выцветшей  лазури  неба;  иногда  же
солнце пронизывало золотой пылью испарения Сены, и  Ситэ  омывался  со  всех
сторон этим рассеянным светом, так что на него совсем не падала тень,  и  он
становился похожим на прелестную безделушку филигранного золота. Клод  хотел
видеть Ситэ в лучах восходящего солнца, когда он сбрасывает с себя  утренний
туман, когда набережная Орлож алеет от занимающейся зари, а  над  набережной
Орфевр еще нависают сумерки; башенки и шпили Ситэ уже четко  прорезаются  на
фоне розового неба, а ночь меж тем медленно соскальзывает со зданий,  словно
спускает с плеч мантию. Он хотел видеть его в полдень, под отвесными  лучами
солнца, когда резкий свет пожирает Ситэ,  обесцвечивая  и  превращая  его  в
мертвый город, где дышит только  зной,  а  виднеющиеся  вдали  крыши  словно
трепещут в мареве. И он хотел видеть  его  при  заходе  солнца,  когда  Ситэ
окутывает медленно надвигающаяся с реки ночь, оставляя на гранях  памятников
багряную бахрому, когда последние лучи снова золотят окна  и  из  запылавших
вдруг стекол сыплются искры, образуя на фасадах огненные бреши. Но  в  какой
бы час, в какую бы погоду ни глядел Клод на эти многообразные лики Ситэ,  он
всегда мысленно возвращался к тому Ситэ, который  увидел  впервые  в  четыре
часа пополудни в прекрасный сентябрьский день;  к  безмятежному,  овеваемому
легким ветром Ситэ - этому бьющемуся в прозрачном воздухе сердцу  Парижа,  -
как будто слившемуся с  бескрайним  небом,  по  которому  проплывает  стайка
мелких облаков.
     Клод проводил в тени моста св. Отцов целые дни. Он нашел  здесь  приют,
жилище,  кров.  Неумолкаемый  грохот  извозчичьих   пролеток,   похожий   на
отдаленные раскаты грома, больше не беспокоил его. Расположившись у  крайней
сваи моста под огромными чугунными арками, он делал наброски,  писал  этюды.
Он никогда не чувствовал себя удовлетворенным, он писал одну и ту же  деталь
по десять раз. Он примелькался служащим  конторы  судоходства,  находившейся
здесь же, и жена смотрителя, которая ютилась вместе с мужем, двумя детьми  и
котом в просмоленной каюте, даже брала на хранение его еще влажные  полотна,
чтобы ему не приходилось их ежедневно таскать взад и вперед. Это убежище под
Парижем, который клокотал у художника над головой, донося до него шум  своей
кипучей жизни, стало для Клода отрадой. Он страстно влюбился в пристань  св.
Николая, напоминавшую своей лихорадочной деятельностью дальний морской порт,
хотя она и находилась в самом центре институтского  квартала;  паровой  кран
"София" то поднимался, то опускался,  подбирая  с  земли  груды  камней;  на
телеги наваливали песок; животные и люди, выбиваясь из сил, тащили кладь  по
булыжной мостовой, отлого спускающейся к самой воде,  к  гранитному  берегу,
куда пришвартовывались  в  два  ряда  плоскодонки  и  легкие  гребные  суда;
несколько недель он писал этюд: рабочие, с мешками гипса  на  плечах,  густо
напудренные мелом,  разгружают  баржу,  оставляя  за  собой  след,  а  рядом
разгруженная баржа с углем, и на высоком берегу  темное  пятно,  похожее  на
пролитые чернила. Затем он зарисовал контур летней купальни на левом берегу,
а на втором плане - плавучая прачечная с открытыми настежь окнами, и прачки,
вытянувшиеся в одну линию, стоя на коленях у самой  воды,  колотят  вальками
белье. Его внимание привлекла барка, которую судовщик вел кормовым веслом, а
дальше, в глубине, - буксир, вернее, буксирный парусник, подтягиваемый цепью
и тащивший за собой целый транспорт бочек и досок. Клод давно  уже  набросал
фон, но теперь снова начал делать  наброски  по  частям:  два  рукава  Сены,
огромный кусок неба, на котором выделяются одни только  позлащенные  солнцем
шпили и башни. Здесь, под гостеприимным мостом,  в  уединенном,  как  горное
ущелье, уголке, его редко беспокоили любопытные: рыбаки со  своими  удочками
презрительно проходили мимо, не обращая на него внимания, и его единственным
товарищем был кот смотрителя, который по утрам  совершал  на  солнышке  свой
туалет, безразличный к житейскому шуму там, наверху.
     Наконец все наброски были готовы. В несколько дней  Клод  сделал  эскиз
общей композиции; так было  положено  начало  великому  произведению.  После
этого на улице  Турлак  завязалась  первая  битва  между  художником  и  его
огромным полотном, и она длилась все  лето,  потому  что  Клод  заупрямился,
желая сам разбить картину на квадраты, а дело не ладилось. Мелкие неточности
в непривычных для него математических расчетах приводили к  ошибкам;  тогда,
раздраженный, он  махнул  на  них  рукой,  решил  оставить  все,  как  было,
исправить промахи позднее  и  стал  быстро  записывать  полотно;  охваченный
лихорадочной жаждой  деятельности,  он  целыми  днями  не  сходил  со  своей
лестницы и, орудуя огромными кистями, расходовал такую  мускульную  энергию,
что, казалось, мог бы перевернуть горы. К вечеру он шатался, как  пьяный,  и
засыпал, не допив последнего  глотка;  жене  приходилось  укладывать  его  в
постель, как ребенка. В итоге этой героической работы возник  смелый  эскиз,
один из тех,  где  в  хаосе  еще  плохо  различимых  тонов  уже  чувствуется
гениальная рука мастера. Бонгран,  который  забежал  к  Клоду  взглянуть  на
картину, чуть не задушил его в своих могучих объятиях. На глазах у него были
слезы. Полный энтузиазма, Сандоз дал в честь Клода  обед;  остальные:  Жори,
Магудо, Ганьер - разнесли весть о новом шедевре.  А  Фажероль  на  мгновение
замер,  потом  рассыпался  в   поздравлениях,   объявив   картину   чересчур
прекрасной.
     Можно было подумать, что ирония этого льстеца принесла Клоду несчастье:
после его посещения Клод только и делал, что портил свой эскиз. Так бывало с
ним всегда: он отдавал всего себя сразу, в  одном  мощном  порыве,  а  потом
работа не клеилась, он ничего не мог довести до  конца.  Им  снова  овладело
бессилие: два года он жил этим полотном, отдавал ему всю душу, то  подымался
на седьмое небо от блаженства, то вновь падал на  землю  и  чувствовал  себя
таким несчастным, мучился такими сомнениями, что ему в пору было  завидовать
умирающим на больничной койке. Он уже дважды  запаздывал  к  Салону:  каждый
раз, когда он надеялся закончить картину в несколько сеансов, обнаруживались
недочеты, и он чувствовал, что вся композиция трещит и рушится  у  него  под
руками. Подошел срок открытия третьего Салона, и Клод пережил ужасный упадок
духа: в течение двух недель он ни разу не был  на  улице  Турлак;  когда  же
наконец вернулся в мастерскую, ему показалось, что он попал в дом, в котором
смерть произвела опустошение. Клод повернул большое полотно лицом  к  стене,
откатил лестницу в угол. Он  разбил  бы,  сжег  бы  все  дотла,  но  у  него
бессильно опустились  руки.  Все  кончено,  ураган  его  гнева  пронесся  по
мастерской. Он заявил, что займется мелкими  вещами,  если  большие  ему  не
удаются.
     Но помимо его воли первый проект маленькой  картины  опять  привел  его
сюда, к Ситэ. Отчего бы не попытаться просто написать какой-нибудь пейзаж на
холсте среднего размера? Но нечто вроде целомудрия, смешанного  со  странной
ревностью, не позволило ему вернуться под мост св. Отцов. Ему казалось,  что
теперь  это  место  стало  священным,  что  он  не  имеет  права  осквернять
непорочность   замысла   своего   великого    произведения,    пусть    даже
неосуществленного. И он примостился на краю крутого берега выше пристани св.
Николая. Сейчас он по крайней мере работал прямо на натуре, радуясь, что  не
надо прибегать к  ухищрениям,  гибельно  отзывавшимся  на  его  несоразмерно
огромных полотнах. Но, хотя маленькая картина была очень тщательно выписана,
она разделила, однако, участь его прежних картин: члены жюри, перед которыми
она предстала, возмутились этой живописью, сделанной  "пьяной  метлой",  как
выразился кто-то из художников. Пощечина была  особенно  чувствительной  для
Клода потому, что поползли слухи о том, что  он  заигрывает  с  Академией  и
пошел на уступки, чтобы получить возможность выставить картину. И уязвленный
художник, плача от  ярости,  изодрал  возвращенное  ему  полотно  на  мелкие
клочья, а потом сжег их в печи. Ему мало было изрезать картину  ножом  -  он
хотел уничтожить ее так, чтобы от нее не осталось и следа.
     Следующий год был для Клода годом исканий. Он писал по привычке, ничего
не доводил до конца и с горькой усмешкой говорил, что потерял сам себя,  что
он себя ищет. Только упорная вера в собственный гений поддерживала в глубине
его души неистребимую  надежду  даже  во  время  самой  длительной  душевной
депрессии. Он страдал, точно был навеки осужден втаскивать на  гору  камень,
который все время скатывался вниз и давил его  своей  тяжестью.  Но  будущее
принадлежало ему, и Клод был уверен, что в один прекрасный день он  поднимет
обеими руками этот камень и швырнет его к звездам. И наконец друзья увидели,
что он вновь одержим работой, узнали, что он опять заперся на улице  Турлак.
Прежде, бывало, еще не завершив начатой картины, он  уже  грезил  о  будущем
произведении. Теперь Клод ломал голову только над  сюжетом  Ситэ.  Это  была
навязчивая идея, барьер, преграждавший ему дорогу. Но  вскоре  он  оповестил
всех о своей  работе  и,  охваченный  новым  порывом  энтузиазма,  по-детски
ликовал и кричал, что наконец-то он нашел то, что искал,  и  что  теперь  он
уверен в успехе.
     Однажды утром Клод, ни для кого все это время  не  открывавший  дверей,
"пустил к себе Сандоза. И Сандоз увидел эскиз, созданный одним  порывом,  по
памяти, а не на натуре, эскиз, не уступающий по  колориту  прежним  полотнам
Клода. Впрочем, сюжет был все тот же: налево - пристань св. Николая, направо
- школа плавания, в глубине - Сена и Ситэ. Но Сандоз был  ошеломлен,  увидев
вместо барки, которую вел судовщик, другую, еще  большую  барку,  занимавшую
всю среднюю  часть  композиции.  В  ней  находились  три  женщины:  одна,  в
купальном костюме, гребла; другая,  с  обнаженным  плечом,  в  полуспущенном
лифе, сидела на борту, свесив ноги в воду; третья выпрямилась во  весь  рост
на носу, совсем нагая, и была так ослепительна в своей  наготе,  что  сияла,
как солнце.
     - Постой! Как это пришло тебе в голову! -  пробормотал  Сандоз.  -  Что
делают здесь эти женщины?
     - Купаются, - хладнокровно ответил Клод. - Ты же видишь, они только что
вышли из холодной воды, и это дает мне возможность показать обнаженное тело,
- разве не находка, а? Неужто это тебя смущает?
     Старый друг Клода,  хорошо  его  знавший,  затрепетал  при  мысли,  что
невольно сможет вновь вернуть художника к его сомнениям.
     - Меня? О, нет! Но я боюсь, что публика не поймет и на этот раз. Это же
Неправдоподобно, в самом центре Парижа - и вдруг нагая женщина!
     Клод наивно удивился:
     - Ты полагаешь? Ну что ж! Тем хуже! Мне все равно, лишь бы моя красотка
была хорошо написана! Понимаешь, мне это нужно, чтобы вновь обрести  веру  в
самого себя.
     Верный своему характеру, Сандоз встал на защиту оскорбленной логики и в
последующие дни не раз осторожно возвращался к этой странной композиции. Как
может современный художник, который  хвалится  тем,  что  изображает  только
реальность, портить свое произведение, вводя в  него  подобные  выдумки?  Не
проще ли найти другой сюжет, в котором нагое тело  будет  уместно?  Но  Клод
упрямился, возражал нелепо и резко, потому что  не  хотел  открыть  истинную
причину своего упорства: это был и замысел, еще такой туманный, что  он  сам
не мог его отчетливо выразить, и мучившее его  подсознательное  тяготение  к
символизму, прилив романтизма, побуждавший его воплотить в нагом теле, самую
сущность  Парижа,  обнаженного,  полного  страстей  и  блистающего   женской
красотой города. Он вкладывал в свой замысел и собственную  страсть:  любовь
к, прекрасным плодоносящим животам,  бедрам  и  грудям,  которые  он  жаждал
создавать щедрой рукой, чтобы никогда не иссякал источник его творчества.
     Однако Клод сделал вид  что  настойчивые  доводы  друга  его  несколько
поколебали.
     - Ладно! Я подумаю. Может, потом я и одену мою красотку,  если  она  уж
так тебя смущает. И все-таки мне бы хотелось оставить  ее  голой!  Она  меня
забавляет!
     Из какого-то тайного, упрямства он больше к этой теме не возвращался  и
только принуждение улыбался и втягивал голову в плечи, когда ему намекали на
то, что все удивляются, видя, как эта торжествующая Венера рождается из вола
Сены среди омнибусов на набережных и грузчиков с пристани св. Николая.
     Наступила весна. Художник собирался  снова  взяться  за  свою  большую,
картину, но тут они с  Кристиной  в  порыве  благоразумия  приняли  решение,
изменившее жизнь всей семьи. Кристина уже не  раз  начинала  беспокоиться  о
быстро таявших деньгах, о взятых со счета суммах, непрерывно уменьшавших  их
капитал.  Вначале  источник  казался  неиссякаемым,  и  они  не   занимались
подсчетами. Но спустя четыре года пришли в ужас, обнаружив однажды,  что  из
двадцати тысяч франков осталось не больше трех. Они сразу же впали в  другую
крайность,  отказывали  себе  в  хлебе,  решив  сократить  даже  необходимые
расходы, и в этом первом жертвенном порыве расстались с квартирой  на  улице
Дуэ. Зачем оплачивать две квартиры? В старой сушильне на улице  Турлак,  где
на стенах еще сохранились пятна красителей, было достаточно места для  семьи
из трех человек. Однако устроиться здесь стоило много хлопот, так  как  этот
сарай, размером пятнадцать метров  на  десять,  состоял  из  одной  комнаты,
которая, точно цыганский  шатер,  служила  для  всех  нужд  семьи.  Владелец
отказался сделать ремонт, и художнику пришлось самому отделить  часть  сарая
дощатой перегородкой, за которой он устроил кухню и спальню. Супруги были  в
восторге, хотя ветер проникал сквозь дырявую крышу  и  в  дурную  погоду  им
приходилось подставлять глиняные  миски  под  самые  большие  щели.  Мрачная
комната зияла пустотой, и только вдоль голых стен была расставлена их жалкая
мебель. Но они гордились тем, что устроились так удобно;  говорили  друзьям,
что теперь  хотя  бы  маленькому  Жаку  есть  где  побегать.  Бедняжке  Жаку
исполнилось  девять  лет,  но  рос  он  плохо.  Только  голова   пр