омогать  Магудо,  прикрывая  старым   тряпьем,
смоченным в воде, его глиняную статую.
     Матильда  приняла  покорный,  огорченный  вид,  но,   по-видимому,   не
собиралась уходить. Она совалась всем под ноги, радуясь, когда  ее  толкали.
Шэн, переставший работать, застенчиво  выглядывал  из-за  своего  полотна  и
широко  раскрытыми  глазами,  полными  жадного  вожделения,   воззрился   на
Матильду. До сих пор он еще не  раскрыл  рта,  но  когда  Магудо  выходил  в
сопровождении трех приятелей, Шэн решился наконец и  своим  глухим,  как  бы
связанным долгим молчанием голосом произнес:
     - Когда ты вернешься?
     - Очень поздно. Ешь и ложись спать... Прощай.
     Шэн остался вдвоем с Матильдой в лавке, среди груд глины и луж  грязной
воды. Лучи солнца,  проникая  сквозь  замазанные  мелом  стекла,  беспощадно
обнажали нищенский беспорядок этого жалкого угла.
     Клод и Магудо пошли вперед,  двое  других  следовали  за  ними;  Сандоз
трунил над Жори, утверждая, что тот покорил аптекаршу. Жори отнекивался:
     - Да ну тебя, она просто ужасна, да и стара: она нам в матери  годится!
У нее пасть старой суки, потерявшей клыки!.. Такая,  чего  доброго,  отравит
все, что находится у нее в аптеке.
     Подобные преувеличения смешили Сандоза. Он пожал плечами.
     - Ладно уж, не строй перед нами недотрогу, ты и с худшими имел дело.
     - Я! Когда это? Уверен, как только мы вышли, она кинулась на Шэна.  Вот
свиньи, представляю себе, что они там вытворяют!
     Магудо, казалось,  весь  поглощенный  беседой  с  Клодом,  не  закончив
начатой фразы, повернулся к Жори, сказав:
     - Плевать я на нее хотел!
     И опять возобновил прерванный разговор с Клодом; через несколько  шагов
он снова бросил через плечо:
     - К тому же Шэн чересчур глуп!
     На  этом  покончили  с  Матильдой.  Четверо  приятелей,  шагая   рядом,
казалось, заняли всю ширину  бульвара  Инвалидов.  Это  было  любимое  место
прогулок молодых людей, вся их компания присоединялась к ним иногда на ходу,
тогда их шествие напоминало  выступившую  в  поход  орду.  Эти  широкоплечие
двадцатилетние парни как бы завладевали мостовой. Как только они  собирались
вместе, фанфары звучали в их ушах, они мысленно зажимали  в  кулак  Париж  и
спокойно опускали себе в карман. Они уже не сомневались в победе, не замечая
ни своей рваной обуви, ни поношенной одежды, они бравировали своей  нищетой,
полагая, что стоит им только захотеть - и они станут владыками  Парижа.  Они
обливали презрением все, что  не  имело  отношения  к  искусству:  презирали
деньги, презирали общество и в особенности презирали политику.  К  чему  вся
эта грязь? Это удел  одних  слабоумных.  Они  были  одушевлены  великолепной
несправедливостью,   сознательным   нежеланием   вдуматься   в   потребности
социальной  жизни,  ослеплены  сумасшедшей  мечтой  быть  в   жизни   только
художниками. Хотя и доведенная до абсурда, страсть  к  искусству  делала  их
смелыми и сильными.
     Клод постепенно приходил в себя.  Вера  возрождалась  в  нем,  согретая
надеждами его друзей, объединенными вместе. Его утренние  терзания  оставили
только смутный след, и он уже обсуждал свою картину  с  Магудо  и  Сандозом,
хотя и продолжал клясться, что  завтра  же  уничтожит  ее.  Близорукий  Жори
заглядывал под  шляпки  пожилых  женщин  и  продолжал  разглагольствовать  о
творчестве: нужно отдаваться любому  зову  вдохновения,  вот  он,  например,
никогда не перемарывает написанное. В спорах четверо приятелей спускались по
безлюдному, окаймленному прекрасными деревьями, как бы специально созданному
для них бульвару. Когда они вышли на Эспланаду, спор их принял такой горячий
характер,  что  они   невольно   остановились   посреди   этого   свободного
пространства. Клод, совершенно выйдя из себя, обозвал Жори кретином: неужели
же  он  не  может  понять,  что  куда  лучше  уничтожить  произведение,  чем
допустить, чтобы оно было ничтожным? Отвратительно примешивать  к  искусству
низкие, меркантильные интересы!  Сандоз  и  Магудо,  перебивая  друг  друга,
одновременно выкрикивали что-то. Проходившие  мимо  буржуа  с  беспокойством
оборачивались, и постепенно вокруг молодых людей,  столь  разъяренных,  что,
казалось, они вот-вот начнут кусаться, образовалась толпа.  Однако  прохожие
скоро разошлись, оскорбленные, думая, что над  ними  подшутили,  потому  что
молодые люди от яростного спора внезапно перешли к лирическим  восторгам  по
поводу кормилицы, одетой в светлое  платье  с  длинными  вишневыми  лентами.
Подумать  только,  какие  тона!  Какая  гамма  оттенков!  В   восторге   они
прищуривались,  идя  следом  за  кормилицей,  удалявшейся  среди   деревьев,
рассаженных  в  шахматном  порядке.  Затем  приятели   вдруг   остановились,
пораженные   видом,   открывшимся   перед   ними.   Обширная   Эспланада   с
распростертыми  над  ней,  ничем  не  затененными  небесами,  только  с  юга
ограниченная отдаленной перспективой  Дома  Инвалидов,  неизменно  приводила
приятелей в восторг своим величавым спокойствием; тут было где  разгуляться;
ведь Париж казался им всегда чересчур тесным, им не хватало в нем воздуха.
     - У вас есть какие-нибудь дела? - спросил Сандоз у Магудо и Жори.
     - Нет, -  ответил  Жори,  -  мы  пойдем  с  вами...  Вы  куда?  Клод  с
отсутствующим видом пробормотал:
     - Не знаю, право... Куда-нибудь.
     Они повернули на Орсэйскую набережную и поднялись  до  моста  Согласия.
Перед зданием Палаты они остановились, и Клод излил свое возмущение:
     - Что за мерзкая постройка!
     - Недавно, - сказал Жори, - Жюль Фабр произнес великолепную речь. Ну  и
досталось же от него Руэру!
     Но трое других не дали ему договорить,  спор  возобновился.  Подумаешь,
Жюль Фабр! Подумаешь, Руэр! Для них  этого  не  существует!  Обо  всех  этих
идиотах, которые занимаются политикой, никто и не вспомнит через десять  лет
после их  смерти!  Пожимая  плечами,  приятели  вошли  на  мост.  Когда  они
проходили по площади Согласия, Клод изрек:
     - А вот это не так плохо!
     Было  уже  четыре  часа,  солнце  склонялось,  предвещая   великолепный
пурпурный закат. Направо и налево,  в  сторону  церкви  св.  Магдалины  и  в
сторону  Палаты,  ряды  зданий  тянулись  до   самого   горизонта;   поодаль
возвышались круглые кроны громадных каштанов Тюильрийского  парка.  Проспект
Елисейских полей между двух рядов  зеленых  аллей  уходил  в  бесконечность,
сквозь  колоссальные  ворота  Триумфальной  арки.   Двойной   поток   толпы,
протекавший в двух встречных направлениях,  струился  там.  Ржание  лошадей,
скрип карет, блики на дверцах, блеск фонарных стекол казались белой пеной на
этом потоке. Площадь с широкими тротуарами, огромная, как озеро, наполнялась
до краев непрерывным людским  потоком,  пересекалась  во  всех  направлениях
сверканием колес, наводнялась черными  точками  пешеходов;  от  двух  бьющих
фонтанов веяло свежестью.
     Клод воскликнул, весь дрожа:
     - Париж!.. Он наш! Нам остается  только  взять  его!..  Все  четверо  в
экстазе, широко раскрытыми глазами жадно
     осматривались вокруг. Не дыхание ли славы они чувствовали,  не  оно  ли
исходило от улиц, от всего города? Париж лежал перед ними, и они жаждали  им
обладать.
     - Ну что ж! Мы возьмем его! - решительно заключил Сандоз.
     - Еще бы! - прибавили Магудо и Жори.
     Они продолжали идти, бредя  наугад,  миновали  площадь  св.  Магдалины,
прошли по улице Тронше и наконец очутились на Гаврской площади.  Тут  Сандоз
закричал:
     - Смотрите-ка! Мы идем к Бодекену!
     Все удивились. Ведь и впрямь они приближались к Бодекену.
     - Какой у нас сегодня день? -  спросил  Клод.  -  Четверг?  Фажероль  и
Ганьер должны быть там... Идемте к Бодекену!
     Они повернули на Амстердамскую улицу. Сегодня они сделали свой  любимый
круг по улицам Парижа. Но у них были и другие маршруты; иногда они проходили
по всем набережным, иногда захватывали укрепления, от ворот  св.  Иакова  до
Мулино, иногда бродили по Пер-Лашез,  направляясь  туда  круговым  путем  по
внешним бульварам. Они шагали по  улицам,  площадям,  перекресткам,  бродили
целыми днями, пока держались на ногах, как если бы они задались  целью  этим
пешим хождением покорить  все  кварталы  один  за  другим,  выкрикивая  свои
грандиозные теории перед фасадами домов. Они протирали подметки  об  старые,
видевшие столько битв мостовые, которые пьянили их и, как рукой,  снимали  с
них усталость.
     Кафе Бодекена было расположено на бульваре  Батиньоль,  на  углу  улицы
Дарсэ. Неизвестно, почему компания выбрала именно его местом своих встреч, -
ведь только один Ганьер жил в этом квартале. Они  аккуратно  собирались  там
воскресными вечерами; по четвергам же, к пяти часам, у них  вошло  в  обычай
всем, кто был свободен, заходить туда на минутку. В  этот  день,  по  случаю
жаркой погоды, столики под навесом были все до одного заняты. Но приятели не
любили толкотню, не любили выставляться напоказ,  поэтому  они  протиснулись
внутрь - в пустынный зал, полный свежести.
     - Смотрите-ка! Фажероль сидит там один! - крикнул Клод.
     Они прошли на свое привычное место  к  столику  в  глубине,  налево  от
входа; подойдя, они поздоровались с бледным, худощавым молодым человеком, на
девичьем лице которого светились серые насмешливые  глаза  с  металлическими
искорками.
     Все уселись, заказали пиво, и художник заговорил:
     - А я ведь сегодня заходил к  твоему  отцу,  думал,  ты  там...  Нечего
сказать, хорошо он меня принял!
     Фажероль, который считал шикарным хулиганские ухватки, хлопнул себя  по
ляжкам, небрежно бросив:
     - Старикан осточертел мне!.. Я удрал от  него  утром,  после  очередной
стычки. Нашел дурака, пристает, чтобы я придумывал модели для его  похабного
цинка. Хватит с меня и академического!
     Этот камешек в огород профессуры восхитил всю компанию. Фажероль всегда
забавлял их, его любили за его  повадки  уличного  мальчишки,  насмешника  и
циника. Иронический взгляд Фажероля перебегал с одного приятеля на  другого,
в то время как своими длинными тонкими пальцами он ловко размазывал по столу
пролитое пиво, рисуя сложные композиции. Он был очень одарен от природы, все
давалось ему с необычайной легкостью.
     - Где же Ганьер? - спросил Магудо. - Ты его не видел?
     - Нет, я сижу здесь уже целый час.
     Примолкший Жори подтолкнул локтем Сандоза, показывая ему кивком  головы
на девушку, которая сидела с кавалером за столиком  в  глубине  залы.  Кроме
них, в зале было еще только два посетителя -  сержанты,  игравшие  в  карты.
Девушка  была  совсем  юная,  истое  дитя  парижской  улицы,  сохранившая  в
восемнадцать лет прелесть незрелого плода. Она была  похожа  на  причесанную
собачонку,  белокурые  локоны  дождем  падали  на  курносый  носик,  большой
смеющийся  рот  занимал  чуть  не  всю  ее  розовую  мордочку.  Она  листала
иллюстрированную газету, а кавалер ее  с  серьезным  видом  попивал  мадеру;
поверх газеты она ежеминутно бросала лукавые взгляды на сидевших  за  столом
приятелей.
     - Какова? Прелесть! - шептал Жори, совершенно воспламенившись.  -  Кому
из нас она улыбается? Ведь смотрит-то она на меня!
     Фажероль не дал ему договорить:
     - Руки прочь, она моя! Неужели ты вообразил, что я торчал  здесь  битый
час ради вас одних?
     Все расхохотались. Тогда, понизив голос, он рассказал им об Ирме  Беко.
Очаровательная плутовка! Он все  разузнал:  она  дочь  бакалейщика  с  улицы
Монторгейль. Ей дали образование: закон божий,  арифметика,  орфография.  До
шестнадцати лет она ходила в школу по соседству с домом. Уроки она  готовила
среди мешков с чечевицей и пополняла свое образование,  вдосталь  общаясь  с
улицей, буквально живя посреди сутолоки тротуара, слушая  пересуды  кухарок,
которые, пока им отвешивали сыр, взасос перемывали косточки всему  кварталу.
Мать  ее  умерла,  папаша  Беко  начал  путаться   со   своими   служанками,
благоразумно рассудив, что это куда удобнее, чем искать женщин  на  стороне;
однако, вскоре войдя во вкус, он втянулся в такой  разврат,  что  пустил  по
ветру всю свою торговлю: сухие овощи, банки, склянки, ящики  со  сластями  -
все пошло прахом. Ирма еще ходила в школу, когда  однажды  вечером,  запирая
лавчонку, приказчик повалил ее на корзину с винными ягодами и силой  овладел
ею.  Через  полгода  после  этого   происшествия   наступило   окончательное
банкротство, и отец умер от апоплексического удара. Девушка принуждена  была
просить приюта у своей тетки,  которая  жила  в  бедности  и  плохо  приняла
племянницу; от тетки она сбежала с молодым человеком из дома напротив,  раза
три возвращалась и снова пропадала;  пока  окончательно  не  распрощалась  с
теткой и не обосновалась прочно в кабачках Монмартра и Батиньоля.
     - Потаскушка! - проворчал Клод со своим обычным презрением к женщинам.
     В это время кавалер Ирмы поднялся и, что-то пошептав ей, удалился;  как
только он скрылся из виду, она подскочила с проворством сбежавшего  с  урока
школьника и плюхнулась на колени к Фажеролю.
     - Можешь себе представить, до чего мне надоел этот зануда!  Целуй  меня
скорей, он, чего доброго, вернется!
     Она целовала Фажероля  в  губы,  отпила  из  его  стакана;  однако  она
кокетничала и со всеми  другими,  завлекательно  улыбаясь  им.  У  нее  была
страсть к художникам, она всегда жалела, что у них недостаточно денег, чтобы
самостоятельно содержать женщину.
     Особое ее внимание привлек Жори,  который  не  сводил  с  нее  горевших
вожделением глаз. Она вынула  у  него  изо  рта  папироску  и  закурила,  не
переставая сыпать словами, как сорока:
     - Так, значит, все вы художники! Вот здорово!.. А те трое,  почему  они
сидят буками? Сейчас же развеселитесь, не то я  примусь  вас  щекотать!  Вот
увидите!
     В самом деле, Сандоз, Клод и Магудо, озадаченные ее  поведением,  молча
на нее уставились. Но, несмотря на всю ее шаловливость, она все  время  была
начеку и, как только услышала шаги своего кавалера, всунула мокрую  папиросу
в губы Жори и, шепнув Фажеролю: - Завтра,  если  хочешь!  Приходи  в  пивную
Бреда! - проворно улепетнула и мгновенно очутилась  на  своем  месте;  когда
побледневший, но не потерявший важности кавалер подошел к ней, она  спокойно
рассматривала все ту же самую картинку в газете. Вся эта сцена  произошла  с
такой быстротой и была так  уморительна,  что  оба  сержанта,  задыхаясь  от
хохота, принялись изо всех сил тасовать свои карты.
     Ирма всех покорила. Сандоз объявил, что фамилия: Веко  вполне  подходит
для романа; Клод спрашивал, не согласится ли она ему попозировать; а  Магудо
уже представил себе статуэтку  этой  девчонки,  которую  с  руками  оторвут.
Вскоре она ушла, посылая за спиной своего  кавалера  целый  дождь  воздушных
поцелуев всем приятелям, чем окончательно сразила Жори. Но Фажероль не хотел
ни с кем ею поделиться, его бессознательно притягивало к  ней  их  сходство;
ведь она была такое же дитя улицы, как он сам;  его  задевала  за  живое  ее
уличная развращенность, родственная его собственной натуре.
     Было уже пять часов, приятели заказали еще пива. Завсегдатаи  заполнили
все столики;  это  были  буржуа,  населявшие  квартал,  они  бросали  косые,
любопытные взгляды на художников, которых и побаивались и уважали. Приятелей
здесь уже знали, они стали  почти  легендарными  личностями.  Попивая  пиво,
приятели беседовали о самых банальных вещах, они говорили о жаре, о том, как
трудно попасть  в  омнибус;  кто-то  делился  своим  открытием  -  отыскался
виноторговец, который подает к вину мясные блюда; кто-то затеял спор о новых
омерзительных  картинах,  выставленных  в  Люксембургском  музее,   но   все
остальные сошлись во мнении, что картины эти не стоят  своих  рам.  На  этом
разговор  прекратился,  приятели   покуривали,   перекидываясь   отрывистыми
замечаниями и одним им понятными шутками, вызывавшими дружный смех.
     - Чего же мы сидим? - спросил Клод. - Ждем Ганьера? Все запротестовали.
Ганьер становится невыносимым; к тому же все равно он  появится,  когда  они
примутся за обед.
     - Тогда в путь, - заявил Сандоз. - Сегодня у  нас  на  обед  жаркое  из
баранины; она пережарится, если мы опоздаем.
     Каждый заплатил за себя, и все удалились. Они произвели впечатление  на
посетителей кафе. "Эти молодые люди-художники", - шептались вокруг, указывая
на Клода, как на вожака дикого  племени.  Конечно,  нашумевшая  статья  Жори
сыграла здесь роль, доверчивая публика создавала в своем  воображении  школу
пленэра, хотя сами  художники  над  ней  подтрунивали.  Приятели  насмешливо
утверждали, что кафе Бодекена  должно  гордиться  честью,  которую  они  ему
оказали, выбрав его колыбелью производимой ими художественной революции.
     В обратный путь они отправились впятером: Фажероль тоже примкнул к ним.
Медленно и торжественно, как победители, они двинулись по Парижу. Чем больше
их было, тем шире они распространялись по улице и тем больше  возбуждала  их
кипевшая ключом жизнь Парижа. Они спустились по  улице  Клиши,  вступили  на
Шоссе Дантент потом на улицу Ришелье; перешли Сену  по  мосту  Искусств.  По
дороге обругали Академию и наконец по улице Сены  пришли  к  Люксембургскому
саду, где напечатанная в три краски афиша ярмарочного  цирка  привела  их  в
полное восхищение. Спускался вечер, поток прохожих  замирал,  усталый  город
томился в ожидании ночной темноты и, казалось,  готов  был  уступить  любому
мужественному натиску. Когда приятели пришли на улицу Анфер и Сандоз ввел их
к себе, он скрылся в комнату матери и задержался  там  на  некоторое  время;
когда он  молча  присоединился  ж  приятелям,  нежная,  растроганная  улыбка
блуждала на его губах. В маленькой квартирке Сандоза поднялся  невообразимый
шум: хохот, споры,  крики.  Сам  Сандоз  подавал  пример,  помогая  служанке
накрывать на стол, а старуха не переставала попрекать его, потому  что  было
уже половина  восьмого  и  баранина  пережарилась.  Пять  сотрапезников  ели
вкусный луковый суп, когда появился новый гость.
     - Вот он, Ганьер! - взревели все хором.
     Ганьер,  маленький,  невзрачный,  с  кукольным,   удивленным   личиком,
обрамленным легкой белокурой бородкой, стоял на пороге, щуря зеленые  глаза.
Он был  родом  из  Мелона,  сын  богатых  буржуа,  которые  оставили  ему  в
наследство два дома; живописи он научился самостоятельно в лесах Фонтенебло,
где, воодушевляемый лучшими намерениями, писал  добросовестные  пейзажи.  Но
истинной его страстью была музыка, он был буквально одержим музыкой,  и  эта
пламенная страсть сблизила его с самыми отчаянными из компании художников.
     - Может быть, я лишний? - тихо спросил он.
     - Нет, нет, входи скорее! - закричал Сандоз.
     Стряпуха уже несла прибор.
     - Нужно и для Дюбюша поставить прибор, - заметил  Клод,  -  он  говорил
мне, что придет.
     Все  дружно  принялись  ругать  Дюбюша,  который  пытается  пролезть  в
светское общество. Жори рассказал, что встретил его однажды, когда он ехал в
коляске со старухой и барышней, причем на коленях  его  красовались  зонтики
обеих дам.
     - Почему ты опоздал? - спросил Фажероль у Ганьера.
     Ганьер положил обратно ложку, не донеся ее до рта, и ответил:
     - Я был на улице Ланкри, ты знаешь,  там  бывают  камерные  концерты...
Дорогой друг, ты и представить себе не можешь, что такое Шуман!  Всего  тебя
так и переворачивает, ощущаешь как бы легкое женское дыхание на затылке. Да!
Представь себе нечто  менее  материальное,  чем  поцелуй,  некое  сладостное
веяние... Честное слово, чувствуешь прямо смертную истому!..
     Глаза его увлажнились, он побледнел, как от чрезмерного наслаждения.
     - Ешь, - сказал Магудо, - расскажешь потом.
     Подали ската, к нему  потребовался  уксус,  чтобы  придать  пикантность
черной подливке, показавшейся приятелям слишком  пресной.  Ели  вовсю,  хлеб
только успев