лкнул  его  в  переднюю,  продолжая
твердить, что жена - не повод для отказа и что  можно  будет  послать  лакея
предупредить на улицу Дуэ. Дверь отворилась, они очутились перед Ирмой Беке,
которая, увидев художника, закричала:
     - Как! Неужели это вы, дикарь?
     Клод быстро успокоился, потому что Ирма встретила  его  как  старинного
друга и не обратила никакого внимания на  его  старое  пальто.  Но  он-то  с
трудом узнавал ее. За четыре  года  она  сильно  переменилась:  голова  была
красиво убрана, искусная завивка уменьшала лоб, лицо как бы удлинилось, и из
блондинки она превратилась в ярко-рыжую, вроде куртизанок Тициана. В  ней  и
следа не осталось от прежнего сорванца.  В  часы  откровенности  она  любила
говорить, что  переделала  себя  по  вкусу  простофиль.  Небольшой  особняк,
несмотря на весь его шик, оставлял желать лучшего. Художника  поразило,  что
по стенам были развешаны хорошие картины, даже Курбе  и  набросок  Делакруа.
Значит, не так уж она глупа, эта девица, несмотря на то, что в  гостиной  на
этажерке у нее стоит чудовищно безобразная кошка из цветного фарфора.
     Когда Жори заговорил о том, что нужно послать лакея  предупредить  жену
его друга, Ирма изумленно вскрикнула:
     - Как, вы женились?
     - Ну да, - просто ответил Клод.
     Она взглянула на Жори, который улыбался, все поняла и прибавила:
     - А, вы просто сошлись... Чего же это мне болтали,  что  вы  ненавидите
женщин?.. Знаете, я оскорблена, меня-то вы испугались тогда,  помните?  Как,
опять? Неужели я так безобразна, что вы снова от меня пятитесь?
     Она взяла его руки в свои и приблизила к нему улыбающееся  лицо,  глядя
на него в упор; в глубине души она действительно была уязвлена и сгорала  от
желания понравиться ему. Он содрогнулся от ее горячего  дыхания,  тогда  она
отпустила его, сказав:
     - Мы еще успеем об этом поговорить.
     На улицу Дуэ, с письмом  Клода,  отправили  кучера,  потому  что  лакей
сервировал завтрак; открыв дверь столовой он  доложил,  что  кушать  подано.
Завтрак, весьма изысканный, прошел вполне корректно  под  холодным  взглядом
слуги, подававшего блюда: говорили о взбудораживших Париж больших  стройках,
поспорили о ценах на землю, точно буржуа, которые  хотят  выгодно  поместить
свои деньги. Но за десертом, когда слуга  ушел,  подав  им  кофе  и  ликеры,
которые они решили пить, не выходя из-за стола, они оживились и стали  вести
себя так, как когда-то в кафе Бодекена.
     - Да, дети мои,  -  сказала  Ирма,  -  нет  лучшего  удовольствия,  чем
поболтать вот так да посмеяться над дураками!
     Она курила сигареты и, придвинув к себе  бутылку  шартреза,  опустошила
ее; раскрасневшаяся, со съехавшей  набок  прической,  она  стала  похожа  на
прежнюю Ирму, вернулись и привычные для нее манеры тротуарной девчонки.
     - Так вот, - объяснял Жори, извиняясь,  что  он  не  прислал  ей  утром
обещанную книгу, - я уже пошел ее  покупать  вечером,  около  десяти  часов,
когда повстречал Фажероля...
     - Ты врешь!  -  прервала  она  его  резким  голосом.  И  чтобы  пресечь
возражения:
     - Я тебя поймала на лжи. Фажероль был здесь. Потом  она  повернулась  к
Клоду:
     - До  чего  это  отвратительно,  вы  даже  вообразить  себе  не  можете
подобного лжеца!.. Он лжет, как женщина, без всякой цели,  для  собственного
удовольствия. Сейчас-то он соврал потому, что ему жалко истратить на  книжку
для меня три франка! Каждый раз, когда я прошу его прислать  мне  букет,  он
попадает под экипаж или в Париже не оказывается цветов. Да  уж,  этого  типа
приходится любить ради него самого!
     Жори, ничуть не обиженный,  качался  на  стуле,  посасывая  сигару.  Он
удовольствовался тем, что насмешливо сказал:
     - Ну, если ты опять спуталась с Фажеролем...
     - Ни с кем я не спуталась! - сердито закричала она. - И какое  тебе  до
этого дело?.. Плевать я на него хотела, на  твоего  Фажероля!  Он  прекрасно
знает, что со мной не ссорятся.  Мы  с  ним  отлично  друг  друга  понимаем,
недаром выросли на одном и том же тротуаре... Если ты  хочешь  знать,  стоит
мне только поманить его пальчиком, и он будет лизать мне ноги... Я у него  в
крови, у твоего Фажероля!
     Она все больше возбуждалась, и он счел благоразумным отступить.
     - Мой Фажероль, - пробормотал он, - мой Фажероль...
     - Да, твой Фажероль! Неужели ты воображаешь, что я не знаю, как он тебя
подмасливает, когда ему нужна от тебя статейка,  а  ты  с  вельможным  видом
подсчитываешь  барыши,  которые  тебе  принесет  твоя  писанина,   если   ты
поддержишь художника, столь любимого публикой?
     Жори, которому было неловко перед Клодом, бормотал что-то невнятное. Но
он не стал защищаться и предпочел обратить ссору в шутку: ну разве  Ирма  не
забавна, когда вот так горячится? Глаза блестят всеми пороками,  рот  так  и
изрыгает непристойности!
     - Должен заметить, милочка, мало осталось в тебе от Тициана.
     Обезоруженная, она рассмеялась.
     Разомлевший Клод бессознательно пил коньяк рюмку  за  рюмкой.  Уже  два
часа кряду  они  тянули  ликеры,  и  он  опьянел,  полусонный,  одурманенный
облаками табачного дыма. Говорили о том, о сем, Жори утверждал, что живопись
теперь в цене. Примолкшая Ирма, с потухшей сигаретой во рту, устремила глаза
на художника. Внезапно она обратилась к нему, как во  сне,  называя  его  на
"ты":
     - Где ты ее подобрал, твою жену?
     Это обращение не показалось Клоду удивительным, мысли его витали где-то
далеко.
     - Она приехала из провинции, жила у одной дамы, честная девушка.
     - Красивая?
     - Да, красивая.
     Ирма опять впала в мечтательность, потом, улыбаясь, сказала:
     - Тебе повезло! Честных девушек нигде  не  сыщешь,  вот  ее  и  создали
специально для тебя!
     Она встрепенулась и закричала, вскакивая из-за стола:
     - Скоро три часа...  Дети  мои,  приходится  вас  выпроводить.  У  меня
свидание с архитектором, я хочу осмотреть участок возле парка Монсо, знаете,
во вновь строящемся квартале... Я там кое-что облюбовала.
     Перешли в гостиную; она остановилась перед зеркалом,  недовольная  тем,
что так раскраснелась.
     - Ты говоришь об особняке, не так ли? -  спросил  Жори.  -  Значит,  ты
достала деньги?
     Она взбила на лбу  волосы,  припудрила  раскрасневшиеся  щеки,  мимикой
удлинила овал лица, стремясь восстановить голову рыжей  куртизанки,  подобно
тому как художник создает произведение искусства; повернувшись  к  ним,  она
кинула вместо ответа:
     - Смотри! Вот он, твой Тициан!
     Продолжая смеяться, она подталкивала  их  к  передней,  где  вновь,  не
говоря ни слова, взяла Клода за обе руки  и  устремила  на  него  взгляд,  в
котором читалось желание. На улице Клод  опять  почувствовал  себя  неловко.
Холодный воздух отрезвил его, он испытывал угрызения,  что  говорил  с  этой
девкой о Кристине. Он давал себе клятву никогда больше не переступать порога
Ирмы.
     - Ну как? Что скажешь? Хороша малютка! - сказал Жори, закуривая сигару,
которую прихватил с собой перед уходом. - К тому же это ведь ни  к  чему  не
обязывает: тут завтракают, обедают,  спят;  а  потом  -  здравствуйте  и  до
свидания - все расходятся по своим делам.
     Безотчетный стыд помешал Клоду вернуться домой, и, когда его компаньон,
разгоряченный завтраком, захотел продолжить прогулку, предложив ему зайти  к
Бонграну, Клод пришел в восторг, и оба направились к бульвару Клиши.
     У Бонграна была там обширная мастерская, которую  он  занимал  вот  уже
двадцать лет, нисколько не меняя  ее  согласно  моде,  без  той  пышности  -
портьер и безделушек, которыми окружали себя теперь молодые  художники.  Это
была старинная мастерская, совсем  пустая,  выкрашенная  в  серый  цвет;  на
стенах были развешаны всего лишь этюды хозяина, без рамок, вплотную  один  к
другому, словно приношения верующих в  часовне.  Единственными  драгоценными
предметами были: ампирное туалетное зеркало, обширный  нормандский  шкаф  да
два кресла, обитые утрехтским бархатом, изношенным от употребления.  В  углу
стоял широкий диван, покрытый совершенно вытертой медвежьей шкурой. От своей
романтической юности художник сохранил особую одежду для работы: на нем были
широченные штаны,  блуза,  подпоясанная  шнуром,  а  на  голове  красовалась
скуфья, как у духовного лица; в таком виде он встретил посетителей.
     Он сам отворил им дверь, держа палитру и кисти в руках.
     - Это вы! Вот отлично!.. Я думал о вас,  дорогой  мой.  Не  помню,  как
узнал о вашем возвращении, но я тут же подумал, что скоро мы увидимся.
     Свободной рукой он  с  горячей  симпатией  пожимал  руку  Клоду.  Потом
обратился к Жори, прибавив:
     - Ну, юный проповедник, я прочитал вашу последнюю статью, благодарю вас
за приветливые слова по моему адресу... Входите,  входите  оба!  Вы  мне  не
помешаете, я пользуюсь светом до последней минуты:  проклятый  ноябрь  столь
темен, что ничего не успеваешь сделать.
     Он  вернулся  к  работе;  на  мольберте   стояло   небольшое   полотно,
изображавшее двух женщин - мать и  дочь,  которые  сидели  за  рукоделием  в
глубокой нише освещенного солнцем окна. Молодые люди стали позади художника.
     - Это прекрасно, - прошептал  Клод.  Бонгран,  не  оборачиваясь,  пожал
плечами.
     - Так, пустячок. Стоит им заняться? Я набросал это с  натуры,  у  одних
друзей, а сейчас привожу в порядок.
     - Картина вполне закончена, это - сама правда, какое верное  освещение!
- не унимался разгорячившийся Клод. -  К  тому  же  какая  простота,  именно
простота и потрясает меня больше всего!
     Художник отошел в сторону, прищурил глаза, вид у него был удивленный.
     - Вы находите? Это действительно вам нравится?.. Как раз перед тем, как
вы пришли, я уже совсем было забраковал это полотно...  Честное  слово!  Все
мне рисовалось в черном свете, я был уверен, что таланта у меня не  осталось
ни на грош.
     Руки  у  него  дрожали;  все  большое  тело  сотрясалось,  -  вот   где
чувствовались подлинные муки творчества. Он отложил  палитру  и,  размахивая
руками,  подошел  к  приятелям;  этот  маститый  стареющий  художник,   член
французской Академии, кричал:
     - Пусть вас не удивляет, бывают  дни,  когда  мне  кажется,  что  я  не
способен нарисовать даже чей-нибудь нос... Перед каждой из новых моих картин
я волнуюсь, как  новичок,  сердце  бьется,  во  рту  пересыхает,  охватывает
мучительный страх. Ах, этот страх, знаете ли вы его, молодые люди, или вы ни
в чем не сомневаетесь? Боже мой! Ведь  если  вы  и  забракуете  какое-нибудь
творение, вы тут же можете создать лучшее, ничто не давит на вас; а вот  мы,
старики,  достигшие  славы  в  меру  своих  способностей,  мы  обязаны  быть
достойными самих себя; уж если мы не в состоянии идти вперед,  то  не  имеем
права отставать или уклоняться в сторону... Иди вперед, знаменитый  человек,
великий артист, пожирай свой мозг, сжигай кровь,  чтобы  всегда  подниматься
все выше и выше; если ты, достигнув вершины,  топчешься  на  месте,  то  еще
можешь считать себя счастливым; надрывайся, но  топчись  как  можно  дольше;
если же ты чувствуешь, что скользишь, тогда катись в пропасть, разбивайся  в
агонии - твой талант уже не соответствует эпохе; погружайся в забвение  сам,
тяни за  собой  свои  бессмертные  произведения,  раз  ты  уже  не  способен
продолжать творить на том же уровне!
     Его мощный голос напрягся, стал  громоподобным,  на  покрасневшем  лице
читалось отчаяние. Он шагал по мастерской и,  как  бы  в  невольном  порыве,
говорил:
     - Я уже сто  раз  повторял  вам,  что  всегда  начинаешь  сызнова;  что
счастлив  не  тогда,  когда  достигнешь  высот,  а  тогда,   когда   к   ним
поднимаешься. Радость испытываешь только во время  штурма.  Но  ведь  вы  не
понимаете,  не  можете  понять,  необходимо  пройти  через   это   самому...
Подумайте! Время надежд, мечтаний, безграничных иллюзий: ноги крепки,  любая
длинная тяжкая дорога кажется короткой; жажда славы столь велика,  что  даже
первые  маленькие  успехи  утоляют  ее.  Какое  пиршество   удовлетворенного
честолюбия! Вот вы уже почти достигли вершины и в экстазе за нее цепляетесь!
Вот и достигли! Вершина завоевана. Остается только удержать ее за собой.  Но
тут-то и начинаются страдания. Упоение славой прошло, и вы находите, что оно
чересчур быстро оборвалось и оставило горький осадок, да  и  не  стоило  той
битвы, которую пришлось из-за него вынести.  Ничего  неизведанного  впереди,
все чувства испытаны. Гордость получила  удовлетворение,  вы  сознаете,  что
создали великие шедевры, но вы горько разочарованы, что  наслаждение  им  не
равнозначно. С этого момента горизонт  суживается,  надежды  оставляют  вас,
остается только умереть. И все же вы продолжаете барахтаться,  не  сдаетесь,
упорствуете в творческих  усилиях,  как  старцы  в  любви,  с  мучением,  со
стыдом... Надо бы иметь мужество и гордость покончить с собой, сотворив свой
последний шедевр!
     Бонгран как бы вырос, голос его потрясал мастерскую; сломленный сильным
волнением, со слезами на глазах, он опустился на стул перед  своей  картиной
и, с видом ученика, которому необходима поддержка, спросил:
     - Так это и вправду кажется вам удачным?.. Я уже ни на что не  надеюсь.
Несчастье мое, должно быть, в том, что во мне слишком много и вместе  с  тем
недостаточно критического чутья. Стоит мне приняться за этюд,  я  прихожу  в
восторг; но если он не имеет успеха, я терзаю себя. Было бы куда лучше, если
бы я совсем не  был  способен  судить  себя,  как,  например,  это  животное
Шамбувар. Или уж видеть  все  настолько  ясно,  чтобы  больше  не  писать...
Скажите откровенно, вам понравилось это маленькое полотно?
     Клод и Жори остолбенели, изумленные, смущенные столь  ярким  выражением
страстных мук творчества. Несомненно они пришли в  момент  острого  кризиса,
если этот мастер, стеная и жалуясь, советуется с ними как  с  равными.  Хуже
всего было то, что под его пламенным умоляющим взглядом они не могли  скрыть
своего колебания. В его взгляде  читался  страх  и  беспомощность.  Им  было
известно ходячее мнение, да и сами они его  разделяли,  что  художник  после
"Деревенской свадьбы" не создал  ничего  равного  этой  знаменитой  картине.
Продержавшись какое-то время на определенном уровне, в последующих  картинах
он скатился к сухой, хотя  и  более  зрелой  форме.  Блеск  таланта  как  бы
улетучивался, с каждым произведением его становилось  все  меньше,  художник
явно опускался. Но разве можно было сказать ему об этом!  И  Клод,  придя  в
себя, воскликнул:
     - Вы никогда еще не создали ничего более мощного!
     Бонгран посмотрел ему в  глаза  и  отвернулся  к  своему  произведению,
погрузившись в созерцание; его сильные руки геркулеса  так  напряглись,  как
если бы для того, чтобы создать эту маленькую, легкую, как перышко, картину,
ему требовалось чудовищное напряжение всего его существа. Словно говоря  сам
с собой,он пробормотал:
     - Проклятие!  До  чего  тяжело!  Уж  лучше  я  подохну,  чем  соглашусь
скатиться!
     Он снова взялся за палитру и с первым же прикосновением кисти к полотну
успокоился, плечи его распрямились, широкий лоб  разгладился;  во  всем  его
облике сказывалось неотесанное упорство крестьянина, смешанное с  буржуазной
утонченностью.
     Наступило молчание. Жори, по-прежнему разглядывая картину, спросил:
     - Она продана?
     Художник, не  спеша,  как  артист,  работающий  во  имя  искусства,  не
заботясь о заработке, ответил:
     - Нет... Меня угнетает, когда я чувствую у себя за спиной торговца.
     Не переставая работать, он, теперь уже шутя и зубоскаля, продолжал:
     - Да, живопись становится предметом торговли... Несмотря на то,  что  я
чувствую  себя  предком,  мне  еще  никогда  не  приходилось  видеть  ничего
подобного... Вот, например, вы, любезный журналист, каким  изобилием  цветов
вы увенчали молодых в той статье, где вы упомянули и меня! Вы выдвинули,  по
меньшей мере, двух или трех кандидатов на пост гения.
     Жори расхохотался.
     - На что же, черт побери, существует газета, как не  на  то,  чтобы  ею
пользоваться вовсю! К тому же публика очень любит, когда  открывают  великих
людей.
     - Ну, это-то я знаю, глупость публики неисповедима, пользуйтесь ею  как
следует... Только вот я вспоминаю наши прежние дебюты. Ну уж нет! Мы не были
избалованы, нужно было трудиться, как бешеному, не меньше десяти лет, прежде
чем удавалось выставить крошечное  полотно...  А  сейчас  первый  попавшийся
молодчик, способный нацарапать  человечка,  встречается  фанфарами  критики.
Какой шум вы поднимаете! Всю Францию взбудоражили!  Репутации  создаются  за
одну ночь и, как удар  грома,  поражают  население.  А  что  сказать  о  тех
плачевных произведениях, которые вы приветствуете пушечными залпами, сводя с
ума весь Париж, а через неделю никто уже и не вспоминает о них?!
     - Вы нападаете на современный способ пользоваться информацией, - заявил
Жори, развалившись .на диване и закуривая еще одну  сигару.  -  Тут  есть  и
плохие и хорошие стороны, но надо же быть современным, черт побери!
     Бонгран, покачав головой, продолжал с веселым смехом:
     - Нет! Нет! Теперь нельзя и  пальцем  шевельнуть  без  того,  чтобы  не
объявили о восхождении нового светила...  Ну  и  смешат  же  они  меня,  эти
молодые светила!
     Как бы вспомнив о  чем-то,  он  повернулся  к  Клоду  и,  успокоившись,
спросил его:
     - Кстати, видели ли вы картину Фажероля?
     - Да, - просто ответил молодой человек.
     Оба посмотрели друг на друга,  невольная  улыбка  тронула  их  губы,  и
Бонгран добавил:
     - Вот кто ворует у вас!
     Жори смутился, опустил глаза и задумался, стоит ли  защищать  Фажероля.
Вероятно, решил, что стоит, - ведь в одной из своих  статей  он  хвалил  его
картину, репродукция которой пользовалась большим успехом, - он сказал:
     - А разве сюжет не современен? И разве картина написана  не  в  светлой
гамме новой школы? Может  быть,  художнику  следовало  бы  пожелать  большей
мощности, но ведь у каждого своя манера,  а  очарование  и  изысканность  не
валяются на улице!
     Бонгран, который обычно отечески хвалил молодежь, склонился  над  своей
картиной и сделал видимое усилие, чтобы не разразиться гневными словами.  Но
он не смог сдержаться:
     - Оставьте меня в покое с вашим Фажеролем! Вы считаете нас глупее,  чем
мы есть!.. Смотрите! Вот вы видите перед собой большого художника.  Да,  вот
этот молодой человек, который стоит здесь перед вами! Так вот! Трюк  состоит
в том, что Фажероль  украл  у  него  оригинальность  живописного  приема  и,
сдобрив приторным академическим соусом, подсунул его  публике.  Великолепно!
Он современен, пишет  светло,  но  рисунок-то  у  него  банальный  и  сухой,
композиция прилизанная, приятная  для  любого  профана,  сделанная  по  всем
правилам, которые преподаются в Академии художеств для услаждения буржуа.  И
вот он имеет успех! Пальцы у  него  ловкие,  он  может  состряпать  все  что
хотите, хоть фигурки из кокосового ореха, такая легкость как раз  и  создает
успех, а на самом-то деле за это стоит послать на каторгу!
     Он потрясал в воздухе палитрой и кистями, крепко сжимая их в руках.
     - Вы чересчур строги, - смущенно возразил Клод. -  Фажероль  несомненно
обладает тонкостью.
     - Мне говорили, -  пробормотал  Жори,  -  что  у  него  очень  выгодный
контракт с Ноде.
     Это вскользь упомянутое имя опять вывело Бонграна из себя, и он сказал,
пожимая плечами:
     - Ах, этот Ноде... Ноде...
     И он позабавил молодых людей рассказом о Ноде, которого он хорошо знал.
Этот торговец  задумал  в  последние  годы  произвести  реформу  в  торговле
картинами. Он ничуть не напоминал тонкого ценителя, вроде папаши  Мальгра  в
его засаленном сюртуке, который подкарауливал полотна начинающих, покупая их
по  десяти  франков  и  продавая  по  пятнадцати,  благодаря  сво