обличали его бунт и возмущение, его страстное стремление к истине.  С
тех пор он как бы блуждал  в  потемках,  не  находя  ответа  на  мучительные
вопросы и противоречивые мысли, обуревающие его мозг. Им  владел  гигантский
замысел; он задумал написать произведение, охватывающее генезис вселенной  в
трех  фазах:  сотворение  мира,  воссозданное  при  помощи  науки;   историю
человечества, пришедшего в свой час сыграть предназначенную ему роль в  цепи
других живых существ; будущее, в котором живые существа  непрерывно  сменяют
одни других, осуществляя завершающую мироздание, неустанную работу жизни. Но
его расхолодили случайные, бездоказательные гипотезы этого третьего периода;
он  стремился  найти  более  точные  и  в  то  же  время  более   человечные
формулировки, в которые мог бы уложить свой необъятный замысел.
     - Да! Все видеть и  все  написать!  -  воскликнул  Клод  после  долгого
молчания. - Иметь в своем распоряжении все стены города, расписать  вокзалы,
рынки,  мэрии  и  те  здания,  которые  будут  построены,  после  того   как
архитекторы перестанут быть кретинами! Для всего  этого  потребуется  только
физическая сила да голова на плечах, в  сюжетах-то  недостатка  не  будет...
Понимаешь, жизнь как она есть, жизнь  бедняков  ч  богачей:  на  рынках,  на
скачках, на бульварах, в глубине переулков, населенных  простым  людом;  все
ремесла, заключенные в один хоровод; все страсти, во всей  их  обнаженности,
выведенные на свет божий; и крестьяне, и животные, и деревни!..  Если  я  не
тупица, я покажу все это людям! Руки у меня так и зудят! Да,  всю  сложность
современной жизни! Фрески, огромные, как Пантеон! Бесконечный поток полотен,
который опрокинет Лувр!
     Стоило им только  встретиться,  художнику  и  писателю,  -  они  обычно
приходили в восторженное состояние. Они взаимно подхлестывали друг друга,  в
безумном упоении мечтая о славе; во всем этом сказывался такой  юный  порыв,
такая жажда работы, что они чувствовали прилив бодрости и  силы,  хотя  сами
посмеивались потом над своими возвышенными горделивыми мечтами.
     Клод отошел к  противоположной  стене  и  прислонился  к  ней,  как  бы
забывшись, рассматривая свою картину. Сандоз, весь разбитый  от  напряженной
позы, встал с дивана и подошел  к  нему.  Оба  молча  смотрели  на  картину.
Мужчина в бархатной куртке был  полностью  набросан;  рука,  опирающаяся  на
траву, более законченная, чем все остальное, была очень интересно  написана,
в красивой, свежей тональности; темное пятно  спины  мощно  доминировало  на
первом плане,  создавая  иллюзию  большой  глубины  картины,  где  маленькие
силуэты борющихся на солнце женщин отдалились в  дрожащем  солнечном  свете,
разлитом по поляне, а основная фигура, обнаженная лежащая женщина, еще  едва
намеченная художником,  как  бы  плыла  в  воздухе,  точно  сонное  видение;
вожделенная Ева, рождающаяся из земли,  с  улыбающимся  лицом  и  сомкнутыми
ресницами.
     - Кстати, как ты назовешь эту картину? - спросил Сандоз.
     - Пленэр, - коротко ответил Клод.
     Но это название показалось писателю чересчур техничным, к  тому  же  он
невольно испытывал соблазн ввести немного литературы в живопись.
     - Пленэр, это же ничего не обозначает.
     - А зачем нужно что-то обозначать?.. Женщины и мужчина отдыхают в  лесу
на солнце. Разве этого  недостаточно?  Право,  тут  есть  все  для  создания
шедевра.
     Запрокинув голову, он прибавил сквозь зубы:
     - Будь она проклята! Опять лезет эта чернота! В глазах у  меня  застрял
треклятый Делакруа! А рука  -  настоящий  Курбе!..  Что  поделаешь,  все  мы
погрязли в романтической стряпне. Наша юность чересчур  была  ею  напичкана,
вот мы и пропитались насквозь. Надо нам задать хорошую головомойку.
     Сандоз безнадежно пожал  плечами:  он  тоже  плакался,  что  вырос  под
влиянием Гюго и Бальзака. Несмотря  ни  на  что,  Клод  был  очень  доволен,
нервное возбуждение, вызванное удачной работой, не проходило.  Если  бы  его
друг уделил ему еще два - три подобных сеанса, по  воскресеньям,  с  мужской
фигурой было бы покончено, и не плохо. А на сегодня хватит. Оба шутили,  что
обычно он замучивает натурщиков до смерти, отпуская их только  тогда,  когда
они свалятся с ног мертвые от  усталости.  Сам  художник  едва  держался  на
разбитых от долгого стояния ногах, живот ему подвело от голода. Едва кукушка
на часах прокуковала пять раз, Клод кинулся на  остатки  хлеба  и  разом  их
проглотил. Он разламывал хлеб дрожащими руками и  глотал,  едва  прожевывая,
как бы не замечая, что  ест,  целиком  погруженный  в  рассматривание  своей
картины.
     - Пять часов, - сказал Сандоз, потягиваясь.
     - Идем обедать. Вот и Дюбюш.
     В дверь постучали. Вошел Дюбюш. Это был  рослый  брюнет  с  правильным,
несколько  одутловатым  лицом,  наголо  остриженный,  но  с  густыми  усами.
Поздоровавшись с друзьями,  он  озадаченно  остановился  перед  картиной.  В
глубине души он  не  признавал  этой,  выходящей  за  пределы  общепринятого
живописи: слишком он был уравновешен по натуре и, как примерный ученик, чтил
установленные правила; только давняя дружба удерживала  его  от  критических
замечаний. Но на этот раз он не мог скрыть своего возмущения.
     - Уж признавайся! Тебе это не по вкусу? - спросил  Сандоз,  подметивший
чувства приятеля.
     - Да нет! Отчего же... Написано очень хорошо... Только...
     - Валяй, выкладывай! Что тебе не по душе?
     - Только я хочу сказать об этом господине, - он  одет,  а  вокруг  него
совершенно голые женщины... Такого еще не видывали.
     Оба приятеля накинулись на него. Пусть он пойдет в  Лувр  да  посмотрит
хорошенько, он найдет там сколько угодно  подобных  композиций.  Что  значит
вообще "еще не видывали"? Не видывали, так увидят. Не прикажешь ли  угождать
вкусам безмозглой публики!
     Не смущаясь этим неистовым натиском, Дюбюш спокойно настаивал:
     - Публика этого не поймет... Публика найдет, что  это  свинство...  Да,
именно свинство.
     - Пошлый буржуа! - кричал на него совсем вышедший из себя Клод. -  Твои
занятия в Академии не прошли даром: из тебя вышел законченный кретин, раньше
ты не был таким дураком!
     Подобные нападки на Дюбюша вошли в обычай у его друзей, с тех  пор  как
он  стал  посещать  занятия  в  Академии  художеств.  Он  сдался,  несколько
испугавшись того оборота, какой приняла ссора;  чтобы  переменить  тему,  он
накинулся на преподавателей Академии. Что правда, то правда, все  художники,
работающие в Академии, настоящие болваны. Архитекторы - другое дело. Но  где
прикажете учиться, если не в Академии? Приходится через это пройти. Придет и
его время, тогда он всем покажет, на что способен.
     Дюбюш  проявил  столько  революционного   пыла,   что   Сандоз   сказал
примирительно:
     - Хорошо, раз ты признаешь свою  неправоту,  покончим  с  этим  и  идем
обедать.
     Но Клод, машинально взявшись за кисти, вновь  принялся  за  работу.  Он
увидел, что теперь, когда господин в куртке  был  почти  полностью  намечен,
фигура  женщины  требовала  переработки.  Возбужденный,   нетерпеливый,   он
размашисто обвел ее чертой, чтобы потом соответственно изменить композицию.
     - Идем, что ли? - повторил Сандоз.
     - Сейчас! Какого черта, куда  торопиться?  Подожди,  я  должен  кое-что
наметить, тогда пойдем.
     Сандоз покачал головой, потом осторожно, боясь  растревожить  художника
еще больше, начал его уговаривать:
     - Напрасно ты так надрываешься, старина!..  Ты  же  утомлен,  чертовски
голоден, чего доброго, еще испортишь картину, как в прошлый раз.
     Взбешенный Клод жестом заставил его  замолчать.  Это  было  его  вечное
несчастье: он не в состоянии был вовремя закончить работу,  пьянел  от  нее,
стремясь, не сходя с места, добиться намеченного результата, доказать самому
себе, что наконец-то из-под его рук появился шедевр. В разгар самой  удачной
работы отчаянные сомнения начинали одолевать  его:  правильно  ли  было  так
насытить  цветом  эту  бархатную  куртку?  Сможет  ли  он  теперь  найти  те
несравненные тона, которые нужны ему для обнаженной женщины? Он  должен  был
или немедленно разрешить эти вопросы,  или  умереть  на  месте.  Лихорадочно
вытащил он из папки спрятанный набросок головы  Кристины,  сравнивая  его  с
головой на картине, стремясь помочь себе этим наброском, сделанным с натуры.
     - Смотри-ка, - закричал Дюбюш, - где ты это нарисовал?.. Кто она?
     Этот вопрос застал Клода врасплох, он не знал, что ответить; потом, сам
не зная, почему, ведь он всегда обо всем  рассказывал  своим  друзьям  -  он
солгал, безотчетно подчиняясь странной стыдливости,  внутренней  потребности
сохранить в тайне ночное приключение.
     - Так кто же это? - настаивал архитектор.
     - Так, просто натурщица.
     - Правда, натурщица? Совсем еще  молоденькая,  не  так  ли?  Она  очень
хороша... Дай мне, пожалуйста,  ее  адрес  -  не  для  меня,  а  для  одного
скульптора, который отыскивает Психею. Ведь у тебя есть ее адрес?
     Дюбюш повернулся к серой стене, где  вкривь  и  вкось  были  нацарапаны
мелом адреса моделей. Много женщин неровным,  детским  почерком  расписалось
там,  оставив  своеобразные  визитные  карточки  со  своими  адресами.   Зоэ
Пьедефер, улица Кампань-Премьер, 7, огромная брюнетка  с  обвислым  животом,
перечеркнула своей подписью маленькую  Флору  Бошан,  улица  Лаваля,  32,  и
еврейку Юдифь Вакез, улица Роше, 69, - эти последние обе были еще достаточно
свежи, но чересчур худы.
     - Так где же адрес?
     Клод вспылил:
     - Да отстань ты от  меня!..  Почем  я  знаю?..  Ты  мне  надоел,  вечно
пристаешь к человеку, когда он работает!
     Сандоза все это сперва удивило, потом позабавило. Более проницательный,
чем Дюбюш, он подмигнул ему, и оба принялись высмеивать Клода.
     - Ах, простите, пожалуйста! Если вам хочется сохранить  ее  для  одного
себя, мы ни на что не претендуем! Вот повеса, где  только  он  подцепил  эту
красотку? На какой-нибудь  пирушке  в  кабачке  Монмартра  или  на  тротуаре
площади Мобер?
     Все больше смущаясь, художник оборонялся:
     - До чего вы оба глупы! Подумать только - какие ослы!.. Хватит, вы  мне
осточертели!
     Голос у него был такой взволнованный, что оба приятеля сразу замолчали,
а он опять принялся  скрести  по  своей  картине,  нервной,  дрожащей  рукой
соскабливая и вновь торопливо рисуя голову обнаженной женщины,  придавая  ей
все  большее  сходство  с  Кристиной.  Потом  он  принялся  за  грудь,  едва
намеченную в наброске. Его возбуждение все увеличивалось... Он  вкладывал  в
работу и целомудренно сдерживаемое обожание женщины,  и  безумную  любовь  к
вожделенной  наготе,  которой  он  никогда  не  обладал,  и  бессилие  найти
удовлетворение, и стремление создать ту плоть, которую он так жаждал прижать
к себе трепетными руками. Он гнал из своей мастерской девушек, но обожал их,
перенося на свои полотна;  он  мысленно  ласкал  и  насиловал  их,  до  слез
отчаиваясь, что не умеет написать их столь прекрасными  и  живыми,  как  ему
того хотелось.
     - Потерпите! Еще десять минут... -  повторял  он.  -  Я  только  намечу
плечи, а писать их буду завтра. Еще немного... и пойдем обедать.
     Сандоз и Дюбюш подчинились; им не оставалось ничего  другого,  так  как
они понимали свое полное бессилие помешать Клоду  надрываться  над  работой.
Дюбюш улегся на диван и закурил трубку. Из трех  приятелей  только  один  он
курил, двое других никогда не  могли  привыкнуть  к  табаку:  после  крепкой
сигары их неизменно начинало тошнить. Растянувшись на  спине  и  разглядывая
пускаемые   им   клубы   дыма,   Дюбюш   скучно   и    монотонно    принялся
разглагольствовать о самом себе:
     - Подумать только, до чего трудно пробиться в этом треклятом Париже!
     Дюбюш рассуждал о полутора годах  обучения  у  знаменитого  архитектора
Декерсоньера, кавалера ордена Почетного легиона, члена  Института;  когде-то
он получил государственную награду,  потом  специализировался  на  постройке
частных зданий, несмотря на то, что его шедевр - церковь св.  Матфея  похожа
не то на пирожное, не то на ампирные  часы;  признавая,  что  Декерсоньер  -
неплохой человек, Дюбюш продолжал гаерничать, осмеивая своего учителя,  хотя
сам и разделял его  благоговение  перед  классическими  образцами.  Не  будь
других учеников, ничему бы Дюбюш не научился в этом ателье на улице  Дю-Фур:
ведь патрон забегал туда не больше трех раз в неделю. Ученики, хотя они  все
и были свирепыми насмешниками и вначале порядком отравляли жизнь Дюбюша,  по
крайней мере хоть объяснили ему, как обращаться с подрамником, как начертить
и отмыть проект. Дюбюшу приходилось  жестоко  экономить  -  довольствоваться
чашкой шоколада и  маленьким  хлебцем,  чтобы  уплатить  патрону  положенные
двадцать пять франков! Сколько он  должен  был  чертить,  сколько  перечитал
всякой всячины, прежде чем отважился сунуться в Академию! И несмотря на  все
приложенные им усилия, его едва не отвергли. Вдохновения - вот чего  ему  не
хватало! На экзамене он нарисовал кариатиду, весьма  посредственно  начертил
план  летней  столовой  и  едва-едва  протиснулся  в  самые  последние  ряды
экзаменующихся; правда, он отыгрался на устных экзаменах, у него был нюх  на
логарифмы и на решение геометрических задач; не подкачал он и на экзамене по
истории: уж что-что, а в науках он  хорошо  подкован.  Теперь  он  корпит  в
Академии в качестве студента второго класса, ему надо  из  кожи  вон  лезть,
чтобы добиться диплома первого класса. Собачья жизнь! И никакой  перспективы
впереди!
     Высоко задрав ноги на подушки, он ожесточенно курил.
     Подумать только, курс перспективы, курс начертательной геометрии,  курс
стереометрии, курс строительной техники,  история  искусства!  Сколько  надо
измарать бумаги, сделать  выписок!..  А  тут  еще  ежемесячные  конкурсы  по
архитектуре, иногда требуется представить эскиз, а иногда и проект.  Ему  не
до  развлечений,  впору  управиться  со  всем  этим:  и  с  экзаменами  и  с
выполнением заданий... Да к тому же и  на  хлеб  надо  успеть  заработать...
Сдохнешь от этого, да и только...
     Одна из подушек упала с дивана, Дюбюш подобрал ее ногами.
     - И все же мне еще  везет.  Сколько  моих  товарищей  рыщут  в  поисках
заработка и ничего не могут найти! А я, не дальше  как  позавчера,  подцепил
архитектора, который  работает  для  крупного  подрядчика;  даже  вообразить
невозможно, до какой степени он  невежествен...  Этот  хам  не  в  состоянии
справиться с простым чертежом; он мне платит двадцать пять су в час  за  то,
что я выправляю его каракули...  Подвернулся-то  он  как  раз  кстати:  мать
написала, что сидит на мели. Бедная мать, когда-то я расплачусь с ней!
     Дюбюш говорил  сам  с  собой,  пережевывая  свои  повседневные  заботы,
навязчивые мысли о быстром  Обогащении.  Сандоз  и  не  думал  его  слушать.
Изнемогая от жары, стремясь вдохнуть побольше воздуха, он  открыл  маленькое
окошко и высунулся на крышу. Наконец он прервал Дюбюша:
     - Придешь ко мне обедать в четверг?..  Все  наши  соберутся:  Фажероль,
Магудо, Жори, Ганьер.
     Каждый четверг у Сандоза собирались друзья: приходили бывшие  соученики
плассанского коллежа и новые парижские знакомые - их воодушевляла страсть  к
искусству, объединяло бунтарское стремление все в нем перестроить.
     - В ближайший четверг вряд ли, - ответил Дюбюш. - Я  намереваюсь  пойти
потанцевать в семейный дом.
     - Ты что, вознамерился подцепить приданое?
     - А если и так, что тут дурного?
     Дюбюш выколотил трубку на ладонь и расхохотался:
     - Совсем было забыл, я ведь получил письмо от Пуильо.
     - И ты тоже!.. Эк его прорвало! От этого Пуильо нечего больше  ждать  -
крышка ему.
     - Почему ты так думаешь? Он наследует дело отца и будет мирно  жить  да
поживать. Он написал очень разумное письмо, я всегда говорил, что он, хоть и
дурачился больше всех, лучше нас устроит свою жизнь... Уж этот мне Пуильо  -
скотина!
     Сандоз собрался было ответить, но его прервали  отчаянные  ругательства
Клода,  который  все  это  время  молча  работал  и,  казалось,  не  замечал
присутствия друзей.
     - К чертям! Опять все погубил... Несомненно, я тупица, никогда я ничего
не достигну!
     В отчаянии,  совершенно  не  владея  собой,  он  кинулся  к  картине  с
поднятыми кулаками, стремясь продырявить ее.  Друзья  едва  успели  удержать
его. Разве это не ребячество - так  поддаваться  гневу?  Да  он  никогда  не
простит себе потом, если уничтожит свое творение! Весь дрожа, не проронив ни
слова, Клод устремил на  картину  пристальный,  горящий  взгляд,  в  котором
читалось нечеловеческое страдание от сознания своей беспомощности.  Нет,  он
не способен создать ничего светлого, ничего живого; грудь  женщины  написана
темно, тяжело, он загрязнил эту обожаемую плоть,  которую  представлял  себе
столь обольстительной; он даже не сумел, как  наметил,  переместить  фигуру.
Что с ним такое происходит, в  чем  причина  его  полной  несостоятельности?
Может быть, у него какой-нибудь дефект  зрения?  Что  парализует  его  руки,
почему он больше не властен над ними? Он впадал в отчаяние при мысли, что им
владеет какой-то неведомый ему наследственный недуг; пока он не проявляется,
художник наслаждается творчеством; когда же недуг вновь  овладевает  им,  он
уже ни на что не способен доходит до того, что забывает элементарные  навыки
рисования. Каково чувствовать, что все твои способности  внезапно  оставляют
тебя, утекают, как кровь из раны, а ты,  хоть  и  опустошенный,  по-прежнему
снедаем жаждой творчества; каково чувствовать, что и гордость творчества,  и
вожделенная слава, и жизнь - все от тебя утекло!
     - Послушай, старина, - заговорил Сандоз, - я вовсе  не  хочу  попрекать
тебя, но ведь сейчас уже половина седьмого,  и  мы  прямо-таки  подыхаем  от
голода... Будь благоразумен, пойдем наконец обедать.
     Клод очистил уголок палитры и, выпуская на нее новые  краски,  громовым
голосом ответил лишь одно слово:
     - Нет!
     В  течение  десяти  минут  никто  не  прерывал  молчания:  художник   в
исступлении бился над своей картиной, друзья же, потрясенные его  отчаянием,
не могли придумать, чем  ему  помочь.  Раздался  стук  в  дверь,  архитектор
кинулся открывать.
     - Смотрите-ка! Папаша Мальгра!
     Вошел торговец картинами, седовласый  толстяк  с  багрово-сизым  лицом,
одетый в старый, грязный зеленый сюртук, который  придавал  ему  сходство  с
извозчиком.
     - Я был неподалеку, на набережной, - прохрипел толстяк, - увидел вас  в
окно и вот зашел...
     Он смолк, не получая  ответа  от  Клода,  который  повернулся  к  своей
картине с жестом отчаяния; однако папашу Мальгра нелегко было  обескуражить;
он как ни в чем не бывало уставился налитыми кровью глазами на незаконченную
картину и без стеснения высказал свое мнение, уложив его  в  одну  фразу,  в
которой восторг сочетался с иронией:
     - Это, я вам доложу, штучка!
     Так как все присутствующие продолжали молчать, папаша Мальгра, уверенно
ступая на своих крепких ногах, принялся расхаживать по мастерской, оглядывая
стены.
     Папаша Мальгра был хитрюгой  и,  хоть  это  никак  не  вязалось  с  его
внешностью, обладал истинным вкусом и нюхом на хорошую живопись. Никогда  не
стал бы он возиться  с  посредственностью,  чутье  неизменно  влекло  его  к
художнику, пусть сейчас и не признанному, но обладающему  индивидуальностью.
Будущее такого художника всегда безошибочно унюхивал пламенеющий  нос  этого
пьяницы. Торговался он, однако, зверски  и,  чтобы  заполучить  за  бесценок
облюбованное им полотно, пускался на дикарские хитрости.  Он  не  гнался  за
чересчур большими барышами - двадцать,  самое  большее,  тридцать  процентов
вполне удовлетворяли его, - стремясь  главным  образом  к  быстрым  оборотам
своего небольшого капитала; он никогда не  покупал  картины,