ешенность, наследственное расстройство нервной системы;
на какие-то несколько граммов субстанции больше или  меньше,  и  ты  уже  не
великий человек, а жалкий безумец. Отчаяние выгоняло его из мастерской, и он
бежал от своего творения,  унося  с  собой  уверенность  в  своем  фатальном
бессилии; эта мысль гудела в его мозгу, как назойливый колокольный звон.
     Жизнь его стала ужасной. Никогда еще его так не преследовало сомнение в
самом себе.  Он  пропадал  целыми  днями.  Однажды  не  пришел  ночевать  и,
вернувшись наутро в каком-то чаду, даже не  мог  объяснить,  откуда  пришел.
Похоже было, что он все время скитался по пригороду, лишь бы  не  оставаться
наедине со своим неудавшимся творением. С тех пор как  оно  вызывало  в  нем
стыд и ненависть, единственным  облегчением  было  бегство  из  дому,  и  он
возвращался лишь после того, как снова ощущал в себе мужество  приняться  за
полотно. Когда  он  приходил,  даже  жена  не  решалась  его  расспрашивать,
радуясь, что хоть видит его живым и здоровым после тревожного  ожидания.  Он
обегал весь Париж, все его предместья; якшался со всяким  сбродом,  проводил
время с чернорабочими и при каждом таком кризисе  вспоминал  свое  давнишнее
желание стать подручным каменщика. Разве  не  в  том  счастье,  чтобы  иметь
крепкое тело,  ловко  и  быстро  справляться  с  работой,  для  которой  оно
предназначено? Он ошибся в выборе пути; ему  надо  было  стать  рабочим  еще
тогда, когда он ходил завтракать к Тамару в "Собаку Монтаржи", где дружил  с
лимузинским каменщиком, высоким детиной, весельчаком, бицепсам  которого  он
завидовал. Возвращаясь на улицу Турлак,  разбитый  от  усталости,  с  пустой
головой, он бросал на картину надрывающий сердце  испуганный  взгляд,  каким
смотрят на покойницу, и только,  когда  в  нем  вновь  пробуждалась  надежда
воскресить ее, вдохнуть наконец в нее жизнь, лицо его загоралось огнем.
     Однажды, когда Кристина позировала, в который уже  раз,  казалось,  что
фигура женщины вот-вот будет закончена. Но чем дальше, тем  Клод  становился
мрачнее, теряя детскую радость, которую выказывал в начале сеанса.  Кристина
не осмеливалась дышать, чувствуя по собственному беспокойству, что все опять
испорчено, боясь пошевельнуть пальцем, чтобы не  ускорить  катастрофу.  И  в
самом деле, Клод, вдруг испустив отчаянный крик, разразился проклятиями:
     - Черт бы побрал эту дьявольскую картину!
     Он швырнул вниз все кисти. Затем, ослепленный яростью, страшным  ударом
кулака прорвал полотно. Кристина протянула к нему дрожащие руки.
     - Милый! Милый!
     Но когда, набросив на плечи пеньюар, она подошла к нему,  в  ее  сердце
вспыхнула жгучая радость, великое  удовлетворение  от  того,  что  ее  обида
отомщена: кулак угодил  в  самую  середину  груди  той  женщины;  там  зияла
огромная дыра. Наконец-то она была убита!
     Неподвижный, потрясенный совершенным  убийством,  Клод  глядел  на  эту
разверзтую грудь. Его охватило глубокое горе  при  виде  раны,  из  которой,
казалось, вытекала кровь его творения. Возможно ли? Неужели он сам убил  то,
что любил больше всего на свете? Его гнев  сменился  оцепенением,  он  начал
ощупывать  полотно  пальцами,  стягивать  разорванные  концы,  будто   хотел
сблизить края раны. Он задыхался, лепетал, растерявшись от тихой бесконечной
скорби:
     - Она погибла! Погибла!
     Материнское чувство  к  этому  большому  ребенку-художнику  всколыхнуло
потрясенную душу Кристины. Она простила, как  всегда;  она  поняла,  что  им
владеет только одна мысль - сейчас  же  восстановить  разорванное,  исцелить
зло; и она принялась помогать  ему,  придерживая  лоскутья,  пока  он  сзади
подклеивал кусок холста. Когда Кристина оделась, другая, бессмертная,  снова
появилась здесь, и только на том месте,  где  у  нее  было  сердце,  остался
маленький рубец, который лишь усилил страсть к ней художника.
     С каждым днем Клод все  больше  и  больше  терял  душевное  равновесие,
становился суеверным, слепо  веруя  в  какие-то  особые  методы  работы.  Он
отказался от масляных красок, кляня их, как своих личных  врагов.  Зато  ему
казалось, что другие связующие вещества дают матовый, стойкий  тон;  у  него
были свои особые секреты, которые он скрывал от  всех,  -  растворы  янтаря,
камеди и других смол, быстро сохнущие и предохраняющие полотно от трещин. Но
тогда ему приходилось бороться с выцветанием  красок,  потому  что  пористый
грунт сразу поглощал всю  небольшую  долю  содержащегося  в  красках  масла.
Непрестанно заботил его также вопрос о выборе кистей. Ему нужен был для  них
специальный материал: куница ему не нравилась, он требовал конского  волоса,
высушенного в печи.  Не  менее  важен  был  выбор  шпателя,  потому  что  он
пользовался им для грунта, как Курбе; у него  составилась  целая  коллекция:
длинные и гнущиеся, широкие и твердые шпатели, а один, треугольный,  похожий
на те, какими работают стекольщики, был сделан по его  специальному  заказу,
истинный шпатель Делакруа. Считая  унизительным  пользоваться  скребком  или
бритвой,  он  к  ним  никогда  не  прибегал,  но  пускался  во  всевозможные
таинственные ухищрения для создания нужного тона,  сам  фабриковал  рецепты,
менял их каждый месяц и, решив вдруг, что открыл секрет подлинной  живописи,
отказался от старой манеры масляной живописи,  сливающей  краски  в  плавном
движении кисти, и стал добиваться нужного  колорита  посредством  раздельных
мазков. Одной из его наиболее  долго  длившихся  маний  была  манера  писать
справа налево. Он был уверен, что она принесет ему счастье,  но  хранил  про
себя этот секрет. А последняя катастрофа,  новая  роковая  неудача,  привела
Клода к теории дополнительных цветов, и она захватила  его  целиком.  Первый
натолкнул его на эту мысль Ганьер,  склонный,  как  и  Клод,  к  техническим
новшествам. И Клод, никогда не знавший меры в  своих  увлечениях,  довел  до
абсурда научный принцип, в силу которого из трех основных  цветов:  желтого,
красного, синего - получаются три производных: оранжевый, зеленый,  лиловый,
- а затем уже  -  целая  гамма  дополнительных  и  промежуточных  цветов,  с
математической точностью образующихся из смеси тех и других. А  раз  так,  -
значит, наука вошла в живопись. Значит, создан метод логического наблюдения;
оставалось  только  выбрать  для  картины   доминирующий   тон,   определить
дополнительный  или  промежуточный  цвет  и  затем  экспериментальным  путем
установить все рождающиеся отсюда нюансы; так,  например,  красный  рядом  с
синим превращается в желтый, и, следовательно, весь  пейзаж  меняет  тон,  в
зависимости от солнечных лучей, от  того,  как  они  окрашивают  и  отражают
проносящиеся по небу облака. Он делал правильный вывод, что сами предметы не
имеют определенного цвета, а принимают различную окраску, в  зависимости  от
окружающей среды; беда была в том,  что  теперь,  когда,  напичканный  этими
теориями, он переходил к непосредственному наблюдению природы, он смотрел на
нее предвзятым взглядом и, утверждая свою  теорию,  огрублял  нежные  нюансы
слишком  яркими  мазками.  И  поэтому  неповторимая   манера   его   письма,
прозрачный, напоенный солнцем колорит казались преднамеренным вызовом, когда
он опрокидывал все привычные представления своими бледно-фиолетовыми  телами
под трехцветными небесами. Казалось, безумие его дошло до крайних пределов.
     Нищета добивала его. Она  подбиралась  понемногу,  по  мере  того,  как
супруги тратили деньги, не считая, и, когда от  двадцати  тысяч  франков  не
осталось ни единого су, обрушилась  на  них  во  всей  своей  безысходности.
Кристина хотела искать работу, но она ничего не умела делать, даже шить; она
приходила в отчаяние, сидела, бессильно опустив руки,  возмущалась,  что  ее
воспитали по-дурацки, как белоручку; если дела не поправятся,  ей  останется
только наняться в прислуги. Между тем Клоду ничего не  удавалось  продать  с
тех пор, как он попал под обстрел  язвительных  насмешек  парижан.  Выставка
Независимых, где он и его товарищи показали несколько полотен,  окончательно
погубила его в глазах любителей искусства; эти пестрые картины  всех  цветов
радуги только смешили публику. Покупатели разбежались; один лишь господин Гю
заглядывал на улицу Турлак,  в  экстазе  стоял  перед  странными  картинами,
производившими впечатление неожиданно взорвавшейся ракеты, и сетовал, что не
может осыпать золотом их  творца.  Напрасно  художник  предлагал  ему  взять
картины бесплатно, умоляя принять этот дар; добряк  проявлял  необыкновенную
деликатность; он изредка выкраивал  из  своего  бюджета  небольшую  сумму  и
только тогда благоговейно уносил бредовую картину и вешал  у  себя  рядом  с
другими картинами художника. Такая удача выпадала Клоду слишком редко, и  он
должен был мириться с заказами, которые ему претили. Он мучился от того, что
приходится браться за этот каторжный труд, хотя он столько  раз  давал  себе
клятву не падать так низко. Будь он один, он предпочел бы умереть с  голоду,
но вместе с ним страдали два несчастных существа. Он познал  крестный  путь,
соглашаясь делать наспех по сходной  цене  ремесленные  изображения  святых,
сдаваемые  гроссами,  шторы,  нарисованные  по  шаблону,  -   на   всю   эту
унизительную мазню, превращавшую живопись в торговлю картинами, похожими  на
лубочные, только лишенными их наивности. Ему  случалось  и  краснеть,  когда
заказчики отказывались от портретов,  которые  он  писал  по  двадцать  пять
франков за штуку, потому что в них не была сходства. Он дошел  до  последней
степени нищеты, опустившись до "сдельной" работы. Мелкие торговцы, владельцы
лавчонок на мостах, отправлявшие свои товары дикарям, покупали у него холсты
поштучно, за два-три франка, в зависимости от размера. Он ощущал  это  почти
как физическое падение, он хирел, у него не  было  сил  взяться  всерьез  за
работу, и, как осужденный, он в отчаянии глядел  на  свое  большое  полотно.
Порой он не прикасался к нему  целую  неделю,  точно  боялся  запятнать  его
своими оскверненными руками.
     Дома едва хватало на хлеб, и сарай,  которым  так  гордилась  Кристина,
когда она  устраивалась  в  нем,  становился  зимой  нежилым.  Прежде  такая
неутомимая хозяйка, она теперь едва волочила  ноги,  ленясь  порой  подмести
пол; все приходило в упадок, близилась катастрофа, и маленький Жак,  ставший
слабоумным от недоедания, и корка хлеба,  которую  они  проглатывали  вместо
обеда, весь их беспорядочный быт - все говорило о  той  степени  нищеты,  до
которой опускаются бедняки, потерявшие последнее уважение к самим себе.
     Прошел еще год, и в один из таких несчастных дней, когда Клод бежал  от
своей неудавшейся картины, у него произошла неожиданная встреча.  Поклявшись
никогда больше не возвращаться домой, он с самого полудня бегал  по  Парижу,
как будто за ним по пятам гнался бледный призрак большой обнаженной фигуры с
его   картины,   изуродованной   бесчисленными   исправлениями,   все    еще
бесформенной, преследующей его своим мучительным желанием появиться на свет.
Туман исходил мелким желтым дождем, растекавшимся грязью по  мокрым  улицам.
Было около пяти часов. Клод, в лохмотьях,  забрызганный  по  пояс,  брел  по
улице Рояль, точно сомнамбул, рискуя, что  его  раздавят.  Вдруг  перед  ним
остановилась двухместная карета.
     - Клод! Клод, постойте! Неужели вы не узнаете своих друзей?
     Это была Ирма Беко  в  прелестном  сером  шелковом  платье,  отделанном
кружевами шантильи. Быстрым  движением  она  опустила  оконное  стекло;  она
улыбалась, она сияла в рамке каретного окна.
     - Куда вы направляетесь?
     Разинув рот от удивления, он ответил, что бродит без цели.  Ирма  шумно
выразила радость, глядя на  него  своими  порочными  глазами,  а  уголки  ее
развратных  губ  приподнялись  кверху,  как  у  избалованной  дамы,  которую
охватило внезапное желание съесть незрелый плод во второсортной лавчонке.
     - В таком случае подсаживайтесь  ко  мне!  Давненько  мы  не  виделись!
Садитесь же, иначе вас раздавят...
     И в самом деле кучера теряли терпение, понукали лошадей. Поднялся  шум.
Оглушенный Клод повиновался, и она увезла его -  промокшего,  взъерошенного,
хмурого оборванца; он сидел в маленькой карете,  обтянутой  голубым  шелком,
прямо на  кружевах  ее  юбки,  а  кучера,  стараясь  восстановить  движение,
потешались над похищением Клода.
     Ирма  Беко  осуществила  наконец  свою  мечту  о  собственном  доме  на
проспекте Вилье. Но она потратила на это целые годы:  одному  из  любовников
пришлось купить ей участок, пятьсот тысяч  франков  за  постройку  и  триста
тысяч за меблировку особняка уплатили другие - каждый в меру своей страсти и
возможностей.
     Дом  был  княжеский,  блистающий  роскошью   и   особой   утонченностью
чувственного великолепия; весь он был, точно огромный альков  сладострастной
женщины, необъятное ложе любви, начинавшееся от самого вестибюля, устланного
коврами, и тянувшегося вплоть до обитых тяжелой  материей  комнат.  На  этот
постоялый двор было, правда, истрачено немало  денег,  но  зато  теперь  они
возвращались с лихвой, потому что за громкую славу  его  пурпурных  матрацев
приходилось щедро платить; ночи, проведенные здесь, ценились дорого.
     Вернувшись с  Клодом  к  себе  домой,  Ирма  объявила,  что  никого  не
принимает. Для удовлетворения минутной прихоти она не задумалась бы  поджечь
свой замок. Когда они проходили в столовую, очередной любовник,  содержавший
ее, все-таки сделал попытку проникнуть в дом; но, нисколько не боясь, что он
ее услышит, она громко приказала не впускать его. За  столом  она  хохотала,
как ребенок, отведывала ото всех блюд, хотя у нее никогда не было  аппетита.
Она не спускала с художника влюбленного взгляда, с любопытством рассматривая
его запущенную густую бороду, рабочую блузу с  оборванными  пуговицами.  Он,
как во сне, ничему не противился, тоже жадно поглощал пищу, как  это  бывает
при нервных потрясениях. Обед прошел в  молчании,  дворецкий  прислуживал  с
надменным величием.
     - Луи, кофе и ликер подадите в мою комнату!
     Было всего только восемь  часов,  но  Ирма  пожелала  тут  же  остаться
наедине с Клодом. Она заперла дверь на  задвижку,  пошутила:  "Доброй  ночи,
мадам легла спать!"
     - Устраивайся поудобнее... Ты  останешься  у  меня...  Что  ты  на  это
скажешь? И так уж давным-давно о нас судачат!  В  конце  концов  это  просто
глупо...
     Тогда он преспокойно снял блузу, не обращая внимания на  эту  роскошную
комнату  со  стенами,  обтянутыми  розовато-лиловым  шелком  с  отделкой  из
серебряных кружев, с колоссальной постелью, украшенной старинными вышивками,
похожей на трон. Он привык ходить в одной рубахе и, сняв блузу, почувствовал
себя, как дома. Где бы ни ночевать - что здесь, что под мостом, - все равно,
раз уж он поклялся никогда не  возвращаться  домой.  При  его  беспорядочной
жизни это приключение даже не казалось ему удивительным. А она,  не  понимая
причины его грубой развязности, твердила, что, глядя на него, можно  лопнуть
со смеха, забавлялась, как сорванец, которому удалось вырваться на волю,  и,
полураздетая, как и он сам, щипала его, кусала,  заигрывала,  пуская  в  ход
руки, словно настоящий уличный мальчишка.
     - Знаешь, эти болваны находят, что у меня тициановская головка. Но  это
для болванов, а для тебя... С тобой я совсем другая, право. Ты не такой, как
все!
     И она душила его в объятиях, твердя, что его растрепанная голова  сразу
пробудила в ней желание. Приступы громкого смеха мешали  ей  говорить.  Клод
казался ей таким безобразным, таким смешным, что она покрывала его  бешеными
поцелуями.
     Часа в три утра  Ирма,  вытянув  на  скомканных  простынях  обнаженное,
измятое бурной ночью тело, устало пробормотала:
     - Кстати, как эта твоя любовница... ты все-таки на ней женился?
     Клод, уже было заснувший, открыл осоловелые глаза:
     - Да.
     - И ты продолжаешь с ней спать?
     - Конечно.
     Ирма снова принялась смеяться и только добавила:
     - Ах, бедняжка! Бедняжка! Как вы, должно быть, надоели друг другу!
     Утром, прощаясь с Клодом, Ирма, вся розовая, как будто после спокойного
ночного отдыха,  в  строгом  пеньюаре,  уже  причесанная  и  умиротворенная,
задержала на несколько мгновений его  руки  в  своих  и,  став  вдруг  очень
сердечной, посмотрела на него нежно и насмешливо:
     - Бедняжка, ты не  получил  удовольствия!  Нет!  Не  уверяй  меня!  Мы,
женщины, чувствуем это сразу... Но я... я была очень довольна, да,  очень...
Спасибо, спасибо тебе!
     Так все кончилось: для того, чтобы повторить, ему пришлось бы заплатить
ей очень дорого.
     Возбужденный неожиданным приключением, Клод направился на улицу Турлак.
Он испытывал странное, смешанное  чувство  тщеславия  и  угрызений  совести,
которое заставило его на два дня забыть о живописи и призадуматься над  тем,
что жизнь, быть может, ему не удалась. Впрочем, он так странно  держал  себя
по возвращении домой, был так  полон  впечатлений  от  ночи,  проведенной  с
Ирмой,  что  в  ответ  на  расспросы  Кристины  сначала  пробормотал  что-то
невнятное, потом  во  всем  признался.  Разыгралась  сцена.  Кристина  долго
плакала, но простила и на этот раз, полная безграничной снисходительности  к
его проступкам, и, казалось, ее тревожило теперь только, не подорвала ли его
силы такая ночь. Но где-то в самой  глубине  ее  горя  таилась  неосознанная
радость, гордость от того, что его могли  любить,  пылкая  радость,  что  он
способен на подобное приключение, надежда, что он и к ней вернется, если мог
пойти к другой. Она трепетала, вдыхая запах  желаний,  который  он  с  собой
принес. В сердце ее по-прежнему жила ревность только к ненавистной  картине,
настолько сильная, что она  предпочитала  бросить  Клода  в  объятия  другой
женщины.
     В середине зимы  Клод  почувствовал  новый  прилив  мужества.  Однажды,
перебирая старые подрамники, он нашел завалившийся за ними кусок холста. Это
была обнаженная фигур ч  лежащей  женщины  из  "Пленэра";  только  ее  он  и
сохранил,  вырезав  из  картины,  возвращенной  ему   Салоном   Отверженных.
Разворачивая холст, он не мог удержаться от восхищенного возгласа:
     - Черт побери! Это прекрасно!
     Он тотчас прибил холст к стене четырьмя гвоздями и  с  этого  мгновения
проводил перед ним целые часы. Руки Клода дрожали, кровь приливала  к  лицу.
Возможно ли, что его  рука  написала  эту  вещь,  достойную  кисти  мастера?
Значит, в то время он был  гениален?  Ему,  видно,  подменили  мозг,  глаза,
пальцы! Его охватила такая лихорадка, такая потребность излить душу,  что  в
конце концов он подозвал жену:
     - Иди сюда скорее!.. Смотри! Как она лежит! Как тонко выписаны мускулы!
Взгляни на  это  бедро,  залитое  солнцем.  А  плечо,  вот  здесь  до  самой
выпуклости груди... Боже мой! Ведь это  сама  жизнь;  я  чувствую,  что  она
живет, как будто дотронулся до этой теплой и гладкой кожи, как будто  вдыхаю
ее аромат!
     Стоя подле него, Кристина смотрела, отвечала короткими фразами. Сначала
она была удивлена и польщена тем, что через много  лет  она  возродилась  на
полотне, как будто вновь стала  вссемнадцатилетней.  Но  когда  она  увидела
страсть,  охватившую  Клода,  в  ней  стала  расти   тревога,   неосознанное
беспричинное раздражение.
     - Как! Неужели она не кажется тебе такой прекрасной, что хочется упасть
перед ней на колени?
     - Конечно... только она почернела.
     Клод бурно протестовал. Почернела! Ну нет! Она  никогда  не  почернеет!
Она обладает бессмертной юностью! Он испытывал настоящую любовь, он  говорил
о ней, как о живой, и, чувствуя внезапное  желание  снова  ее  увидеть,  все
бросал ради нее, как будто спешил на свидание.
     И вот настало утро,  когда  в  нем  заговорила  ненасытная  потребность
работать.
     - Черт побери! Ведь если я мог ее сделать, я могу и п