смеялся, и в  его  смехе  прозвучало  злорадство  удовлетворенной
мести. Ганьер с другого конца стола ответил ему  таким  же  смешком.  И  они
отвели душу, злословя, радуясь разгрому, ужаснувшему мирок  молодых  мэтров.
Судьбы не миновать, все это предсказывали, искусственное  повышение  цен  на
картины привело к катастрофе.  С  тех  пор  как  паника  охватила  любителей
картин, обезумевших, как биржевики  во  время  понижения,  цены  на  картины
падали день ото дня, и продавать их стало невозможно. Стоило  посмотреть  на
знаменитого  Ноде  среди  этого  разорения!  Некоторое  время  он  держался,
придумав трюк для американцев: спрятал в глубине галереи  одну-единственную,
одинокую, как божество, картину, цену  которой  даже  не  хотел  назвать,  с
презрением уверяя, что не найдется такого богача, у которого хватило  бы  на
нее средств. И наконец согласился продать ее  за  двести  или  триста  тысяч
франков свиноторговцу из Нью-Йорка, который был в восторге, что увез с собой
самую дорогую картину сезона.  Но  такие  номера  удаются  лишь  однажды,  и
расходы Ноде росли вместе с прибылями, а  он,  увлеченный,  закружившийся  в
бешеном вихре комбинаций, созданных им самим, уже чувствовал, как колеблется
почва под его королевским особняком, осаждаемым судебными исполнителями.
     - Магудо, возьмите еще белых грибов, - любезно прервала его Анриетта.
     Лакей обнес гостей рыбой: гости кушали, осушали  графины  с  вином,  но
настроение сделалось таким кислым, что все поглощали  самые  вкусные  блюда,
даже не замечая, что они едят, и это огорчало хозяев дома.
     - Ах да, грибы!.. - рассеянно повторил скульптор. - Нет, благодарю вас.
     И он продолжал:
     -  Забавнее  всего,  что  Ноде  преследует  Фажероля.  И  еще  как!  Он
собирается наложить арест на его имущество. То-то я потешусь!  Вот  увидите,
как этих бездарных художников,  владельцев  особняков  на  проспекте  Вилье,
обдерут как липку. Весной их дома будут стоить гроши... И  тот  самый  Ноде,
который подбивал Фажероля строиться и обставил его,  как  содержанку,  решил
теперь отнять у него все безделушки и  ковры.  Но  говорят,  тот  успел  все
заложить... Хороша картинка! Ноде обвиняет Фажероля, что он сам испортил все
дело, выставляя полотна из легкомысленного тщеславия, а художник отвечает на
это, что больше не желает, чтобы  его  обкрадывали.  Надеюсь,  что  в  конце
концов они слопают друг друга!
     - Фажероль - конченый человек... Впрочем, он никогда не имел настоящего
успеха, - раздался  неумолимый  голос  Ганьера,  тихий  голос  проснувшегося
мечтателя.
     Все запротестовали. А его ежегодные продажи на сто тысяч франков, а его
медали, его крест?.. Но Ганьер упрямо  и  таинственно  улыбался,  как  будто
факты  были  бессильны  опровергнуть  его  внутреннюю  убежденность.  Он   с
презрением покачал головой:
     - Да бросьте, он никогда не знал основных законов искусства!
     Жори собирался вступиться за талант Фажероля, который он  считал  своим
детищем, но тут Анриетта  потребовала,  чтобы  гости  обратили  внимание  на
равиоли. На короткое  время  атмосфера  разрядилась:  слышался  только  звон
хрустальных бокалов да легкое позвякивание вилок. Стол, прекрасная симметрия
которого  нарушилась,  казалось,  сверкал   еще   ярче   от   разгоревшегося
ожесточенного спора. А Сандоз, охваченный беспокойством, удивлялся:  "Почему
они так жестоко нападают на Фажероля? Разве мы не вместе начинали наш  путь,
не должны ли вместе прийти и к обшей победе?" Впервые тревога омрачила.  его
мечты о вечной дружбе, радость от этих четвергов, которые, как он  надеялся,
будут сменяться равномерной чередой, всегда одинаковые, неизменно счастливые
до. самого заката их дней. Но пока тревога только слегка  кольнула  его.  Он
сказал, смеясь:
     - Клод, погоди, прибереги свои силы  для  рябчиков.  Клод,  да  где  ты
витаешь?
     С тех пор как все умолкли, Клод снова впал в задумчивость  и,  глядя  в
пространство, ничего не замечая,  накладывал  себе  на  тарелку  равиоли.  А
Кристина, Грустная и очаровательная, молчала, не спуская  с  него  глаз.  Он
вздрогнул, взял ножку  рябчика  с  блюда,  которое  подал  лакей  и  которое
распространяло на всю столовую смолистый запах.
     - Чувствуете, какой аромат? - воскликнул довольный Сандоз.  -  Кажется,
что у тебя во рту все леса России!
     Но Клод снова вернулся к тому, что его занимало:
     - Так вы говорите, что зал Муниципального Совета достанется Фажеролю?
     Этих слов было достаточно, чтобы Магудо и Ганьер снова оседлали  своего
конька. Можно себе вообразить, что за водянистая мазня получится у Фажероля,
если только ему поручат этот зал, а он делает  достаточно  подлостей,  чтобы
его заполучить. Было время, когда  он  притворялся,  что  ему  наплевать  на
заказы, так как он-де великий художник, за которым гоняются любители.  Но  с
тех пор как его картины  перестали  продаваться,  он  пресмыкается,  осаждая
администрацию. Что может быть подлее, чем  художник,  раболепствующий  перед
чиновником, заискивающий, готовый на мелкие  низости?  Да  ведь  это  позор,
такое  раболепие,  такая   зависимость   искусства   от   тупого   произвола
какого-нибудь министра!  Ясно  как  день,  что  на  этом  официальном  обеде
Фажероль лижет пятки какому-нибудь начальнику отдела, какому-нибудь набитому
дураку!
     - Бог ты мой! - сказал Жори. - Он обделывает свои  делишки,  и  прав...
Ведь не вы будете платить его долги!
     - Долги! Да разве я их делал, когда подыхал с голоду? - ответил  Магудо
высокомерно. - Кому это  по  карману  строить  себе  дворец  и  иметь  таких
разорительных содержанок, как Ирма?
     Ганьер снова перебил его своим странным голосом оракула, надтреснутым и
как будто идущим издалека:
     - Ирма? Да ведь это она его содержит!
     Гости спорили, острили. Имя Ирмы перелетало с  одного  конца  стола  на
другой,   как   вдруг   Матильда,   которая,    желая    подчеркнуть    свою
благовоспитанность,  держалась  до  той  поры  чопорно  и  молчаливо,  бурно
возмутилась, замахала руками и поджала губы с  видом  святоши,  над  которой
совершают насилие:
     - Господа, господа! В нашем присутствии об этой особе!.. Только  не  об
этой особе, ради бога!
     Тут Анриетте и  Сандозу  пришлось  с  огорчением  убедиться,  что  обед
сорвался. Салат с трюфелями,  мороженое,  десерт  -  все  было  съедено  без
всякого удовольствия, в нарастающем пылу спора, а  шампанское  и  мозельвейн
выпиты, как простая вода.  Напрасно  Анриетта  расточала  улыбки,  а  добряк
Сандоз пытался успокоить гостей, ссылаясь на то, что  у  каждого  есть  свои
слабости, - никто не хотел сдаваться; достаточно было  одного  слова,  чтобы
они  в  остервенении  набрасывались  друг  на  друга.  Ничего  похожего   на
томительную скуку, дремотное равнодушие, которые омрачали порой  их  прежние
сборища. Сейчас  страсти  разгорелись;  казалось,  каждый  готов  уничтожить
своего соседа. Высокие свечи в люстре  ярко  горели,  фаянсовые  тарелки  на
стенах цвели  своими  разрисованными  цветами,  а  стол,  казалось,  полыхал
пожаром,  словно  здесь  пронеслась   буря,   разметав   приборы,   заставив
взбудораженных людей ожесточенно спорить вот уже в течение двух часов.
     И  когда  Анриетта  решилась  наконец  подняться  из-за  стола,   чтобы
заставить гостей замолчать, шум их голосов внезапно покрыл голос Клода:
     - Ах, ратуша! Если бы мне ее дали! Если бы я  мог...  Я  всегда  мечтал
расписать стены Парижа!
     Все вернулись в гостиную, где уже зажгли  маленькую  люстру  и  стенные
канделябры. Здесь казалось почти холодно по  сравнению  с  душной  столовой,
кофе на короткое время умиротворил гостей. Не ждали никого, кроме  Фажероля.
Салон Сандоза был очень замкнутый: супруги не вербовали в него  литераторов,
не старались при помощи приглашений заткнуть рты журналистам. У них  никогда
не музицировали, не прочли вслух ни строчки литературных  новинок.  Анриетта
не любила общества, и муж говаривал, что ей нужно десять лет, чтобы полюбить
кого-нибудь, но зато уж полюбить навсегда! У них  было  несколько  настоящих
друзей, уютный семейный угол. Разве не в этом счастье, и какое редкостное!
     В этот вечер время  тянулось  долго,  так  как  глухое  раздражение  не
проходило. Дамы болтали у потухающего камина; когда лакей, убрав  со  стола,
открыл двери в соседнюю  комнату,  мужчины  ушли  покурить  и  выпить  пива,
оставив дам одних.
     Сандоз и Клод не курили. Они скоро  вернулись  и  уселись  рядышком  на
диван возле двери. Писатель, обрадованный, что его старый друг  возбужден  и
болтает, стал вспоминать о Плассане в  связи  с  новостью,  которую  услышал
накануне: у Пуильо, прежде школьного балагура, а теперь солидного стряпчего,
неприятности из-за того, что его  поймали  на  месте  преступления  с  двумя
двенадцатилетними  девчонками.  Подумай,  какая  скотина!  Но  Клод  уже  не
отвечал, он навострил уши, услышав, что в  столовой  упоминают  его  имя,  и
пытаясь разобрать, о чем говорят.
     А там Жори, Магудо и Ганьер, все еще не  излившие  накопившейся  в  них
желчи, оскалив зубы, продолжали "избиение". Сначала они говорили шепотом, но
постепенно повысили голоса и наконец дошли до крика.
     - Да ну его! Уступаю его вам, - говорил Жори о  Фажероле.  -  Ему  грош
цена! Правда, он вас всех провел, и здорово провел, порвал с вами и  добился
успеха, выехав на вашей же спине! Но вы-то сами были не слишком догадливы!
     Взбешенный Магудо ответил:
     - Черт побери! Достаточно стать  на  сторону  Клода,  и  тебя  отовсюду
выгонят!
     - Всех нас погубил Клод, - категорически заявил Ганьер.
     И, забыв про Фажероля, которого они упрекали за пресмыкательство  перед
прессой, за  союз  с  их  общими  врагами,  за  связи  с  шестидесятилетними
баронессами, они обрушились на Клода, оказавшегося вдруг  козлом  отпущения.
Господи! В конце концов Фажероль был обыкновенной  продажной  девкой,  каких
немало среди художников и которые ловят клиентов  прямо  на  улице,  готовые
продать и растерзать товарок по ремеслу, чтобы залучить к себе какого-нибудь
буржуа. Но Клод, этот великий художник-неудачник, неспособный,  несмотря  на
всю свою гордыню, нарисовать простую человеческую  фигуру,  -  разве  не  он
погубил их всех, увлекая несбыточными планами? Понятно, что  успеха  добился
тот, кто с ним вовремя порвал. Если б только они могли начать  сначала,  они
не валяли бы дурака и не гонялись бы за химерами. И они  обвиняли  Клода  за
то, что он их поработил и эксплуатировал, да, именно эксплуатировал, к  тому
же так неловко, так неумело, что и сам остался ни с чем!
     - Взять хоть меня, ведь был какой-то момент, когда он и меня  одурачил,
- продолжал Магудо. - Стоит мне об этом подумать,  и  я  перестаю  сам  себе
верить, понять не могу, как это я оказался в его  банде?  Разве  я  на  него
похож? А? Что у меня с ним общего? Зло берет от того,  что  мы  спохватились
так поздно!
     -  А  меня,  -  подхватил  Ганьер,  -  меня  он  лишил  оригинальности.
Представляете, каково мне пятнадцать лет подряд слышать, как за моей  спиной
о каждой моей новой картине говорят: "Да ведь это  Клод!"  Ну  нет,  с  меня
довольно! Лучше я совсем брошу писать... Слов нет, пойми  я  это  раньше,  я
вообще не имел бы с ним дела...
     Все это напоминало бегство  крыс  с  тонущего  корабля;  между  людьми,
которых годы юности соединили братской дружбой, рвались последние  связи,  и
они с удивлением увидели, что чужды и враждебны друг другу. Жизнь  разметала
их в разные стороны,  обозначились  глубокие  разногласия,  а  от  их  былых
пламенных мечтаний, надежд на  совместную  борьбу  и  победу  осталось  лишь
чувство горечи, еще увеличивавшее теперь их озлобление.
     - Выходит, - зло засмеялся Жори, - что один только Фажероль не дал себя
обобрать как дурак!
     Задетый Магудо вспылил:
     - Кому-кому смеяться, но не тебе, и ты хорош гусь!.. Не  ты  ли  обещал
помогать нам, когда у тебя будет собственная газета...
     - Позволь, позволь...
     Ганьер поддержал Магудо:
     - Это верно! Теперь ты уже не станешь уверять, что у  тебя  вычеркивают
все, что ты о нас пишешь, ты теперь сам себе хозяин. И  никогда  ни  единого
слова! Ты даже не обмолвился о нас в своем последнем отчете о Салоне.
     Смущенный Жори залепетал было что-то, но вдруг и его прорвало:
     - Да ведь и тут все дело в этом злосчастном Клоде! Я не намерен  терять
подписчиков, чтобы вам угодить. О вас нельзя  писать,  поймите  же  вы!  Ты,
Магудо, можешь из кожи лезть, делая милые безделушки, а ты, Ганьер, можешь и
совсем не писать, - все равно у вас у обоих на спине клеймо,  и  вам  десяти
лет не хватит, чтобы его стереть, а есть и такие,  кому  не  удастся  отмыть
клеймо и до самой смерти. Публика над ним потешается, это вам ясно... Только
вы одни еще  верите  в  гениальность  этого  помешанного,  которого  в  один
прекрасный день запрут в дом умалишенных.
     И тут началось что-то невообразимое, все трое заговорили разом,  осыпая
друг друга чудовищными упреками, таким злобным тоном, так угрожающе скрежеща
зубами, что казалось, они вот-вот вцепятся зубами друг в друга.
     Сандоз,  сидевший  в  углу  дивана,  поневоле  оторвался  от   приятных
воспоминаний  и  тоже  стал  прислушиваться  к  спору,  доносившемуся  через
открытую дверь.
     - Слышишь, как здорово они меня отделывают! - почти шепотом сказал Клод
со страдальческой улыбкой. - Нет, нет, не ходи туда, я  не  хочу,  чтобы  ты
зажимал им рот. Я заслужил это, ведь я неудачник.
     И побледневший Сандоз продолжал слушать эти яростные вопли, исторгнутые
борьбой за существование, злобные взаимные упреки,  уносившие  его  мечту  о
вечной дружбе.
     К счастью, Анриетта забеспокоилась, услышав  возбужденные  голоса.  Она
пошла к мужчинам и  пристыдила  их  за  то,  что  они  покинули  дам,  чтобы
ссориться! Курильщики вернулись в гостиную, тяжело  дыша,  в  поту,  еще  не
остывшие от приступа гнева. И так как, взглянув на часы, Анриетта  заметила,
что уже теперь Фажероль наверняка  не  придет,  они,  переглянувшись,  снова
принялись зубоскалить. Еще бы! Этот всегда держит нос по ветру: уж он-то  не
станет встречаться со старыми друзьями, которые могут повредить его  карьере
и которыми он гнушается.
     И в самом деле, Фажероль не явился. Конец вечера был  тягостным.  Гости
опять пошли в столовую, где был сервирован чай на русской скатерти с красной
вышивкой,  изображавшей  охоту  на  оленей;  под  вновь  зажженными  свечами
появилась бриошь, тарелки  с  пирожными  и  сластями  -  языческое  изобилие
ликеров, виски, джина, кюммеля, хиосского вина. Лакей принес еще и пуншу,  и
пока он хлопотал у стола, хозяйка доливала чайник из самовара, который кипел
подле нее. Но ни уют, ни ласкающая глаз обстановка, ни тонкий аромат чая  не
смягчили сердец. Речь снова  зашла  об  успехах  одних  и  неудачах  других.
Подумать только, какой позор эти медали, кресты, все эти награды; полученные
не по заслугам, они только принижают  искусство!  До  каких  пор  нас  будут
считать школьниками? Вот откуда идет вся эта пошлая мазня: художники  трусят
и лебезят перед классными наставниками, чтобы заслужить хорошую отметку!
     Когда гости снова оказались в  гостиной  и  отчаявшийся  Сандоз  уже  в
глубине души пламенно мечтал, чтобы они разошлись, он вдруг заметил Матильду
и Ганьера, которые сидели рядом на диване и  томно  беседовали  о  музыке  в
стороне от остальных, уже выдохшихся, переставших брызгать слюной  и  теперь
еле  раскрывавших  рты.  Матильда,   эта   старая   разжиревшая   потаскуха,
распространявшая вокруг себя подозрительный аптечный запах, закатывала глаза
и млела, словно кто-то ее  нежно  щекотал.  Она  встретилась  с  Ганьером  в
прошлое  воскресенье  на  концерте  в  помещении  цирка,  и  теперь  они   в
отрывистых, туманных выражениях делились друг с другом своими восторгами:
     - Ах, сударь, этот Мейербер!  Его  увертюра  к  "Струензе",  похоронная
тема, а потом крестьянский танец, такой  волнующий,  своеобразный,  и  снова
тема смерти! И дуэт виолончелей... Ах, сударь, эти виолончели, виолончели!
     - А Берлиоз, сударыня? И  эта  праздничная  ария  из  "Ромео"?  А  соло
кларнетов, "его любимых женщин", под аккомпанемент  арф!  Какое  очарование,
какая чистота! Празднество в разгаре - это же настоящий Веронезе, это пышное
великолепие "Свадьбы в Канне Галилейской"; и потом вновь песнь любви,  такая
нежная, ах, какая нежная!.. И потом все громче, громче!
     - А вы обратили внимание, сударь, в ла-мажорной симфонии  Бетховена  на
погребальный звон, который все время повторяется  и  ударяет  вас  прямо  по
сердцу! Ах, я хорошо вижу,  что  вы  чувствуете,  как  я...  Когда  слушаешь
музыку, словно причащаешься! Бетховен,  боже!  Как  грустно  и  как  отрадно
воспринимать его вдвоем и уноситься душой вдаль!
     - А Шуман, сударыня, а Вагнер? А "Грезы"  Шумана?  Одни  лишь  струнные
инструменты, теплый дождичек,  омывающий  листы  акации,  и  солнечный  луч,
который их осушает... И только последняя слезка еще трепещет! А Вагнер?  Ах,
Вагнер! Вы любите его увертюру к "Летучему голландцу"? Скажите, что  любите?
Меня она прямо подавляет! Когда слушаешь, обо всем  забываешь,  обо  всем...
Кажется, что умираешь!..
     Они умолкли и даже не смотрели больше друг на друга,  забившись  рядом,
томно закатив глаза.
     Пораженный Сандоз  спрашивал  себя,  откуда  у  Матильды  этот  жаргон?
Возможно, из какой-нибудь статьи Жори. Впрочем, Сандоз заметил, что  женщины
умеют говорить о музыке, ничего в ней не смысля. Но если злопыхательство его
друзей только огорчило Сандоза, от томной позы Матильды он пришел в  ярость.
Ну нет, с него хватит! Ладно уж! Пусть те грызутся  между  собой!  Но  такой
финал его  вечера!  Эта  стареющая  распутница,  воркующая  и  кокетничающая
Бетховеном и Шуманом!
     К счастью, Ганьер собрался вдруг уходить; несмотря на свой  экстаз,  он
помнил о времени: надо было спешить, чтобы не опоздать на ночной  поезд.  И,
обменявшись с друзьями молчаливым равнодушным  рукопожатием,  он  отправился
ночевать в Мелен.
     - Неудачник! - пробормотал Магудо. - Музыкант убил в нем живописца,  из
него уже никогда ничего не выйдет!
     Собрался уходить и Магудо.  Едва  за  ним  закрылась  дверь,  как  Жори
объявил:
     - Видели его последнее пресс-папье? Он  кончит  тем,  что  будет  ваять
запонки. Что за неудачник... растратил себя на мелочи!
     Но Матильда  уже  встала  с  места,  сухо  попрощалась  с  Кристиной  и
подчеркнуто-непринужденно, как это принято в свете, - с Анриеттой, и увела с
собой мужа, который помогал ей одеться в передней, притихший и напуганный ее
грозными взглядами, говорившими о том, что дома она сведет с ним счеты.
     Проводив их, Сандоз вне себя воскликнул:
     - Нет уж, дальше идти некуда! Это судьба:  Жори,  журналист,  кропатель
статеек,  докатившийся  до  эксплуатации  общественной  глупости,  третирует
других как неудачников! Ах, эта Матильда - Возмездие!
     Клод и Кристина  остались  позже  всех.  Клод,  забившийся  в  глубокое
кресло, не произнес ни одного слова с тех пор, как гости стали  расходиться,
и снова  впал  в  какое-то  сомнамбулическое  состояние,  глядя  неподвижным
взглядом куда-то  вдаль  сквозь  стены.  На  его  лице  застыло  напряженное
внимание, он подался  всем  корпусом  вперед;  наверное,  он  видел  что-то,
невидимое другим, слышал раздававшийся из тишины призыв.
     Кристина поднялась, принося извинения  хозяевам  за  то,  что  они  так
засиделись. Анриетта схватила ее за руки,  повторяя,  что  очень  ее  любит,
умоляет приходить к ним почаще, всегда обращаться к  ней  как  к  сестре;  а
несчастная женщина, трогательно-обаятельная в своем  черном  платье,  качала
головой, и бледная улыбка не сходила с ее губ.
     - Послушайте, - шепнул ей на ухо Сандоз, бросив взгляд на Клода,  -  не
надо прихо