алось
только искусство, Всемогущее существо, свирепый бог, который испепеляет нас,
которому ты поклоняешься... Он повелитель, он может нас уничтожить - ты  все
равно скажешь ему спасибо.
     - Пусть он нас уничтожит, все в его  власти!  Я  умру,  если  перестану
писать... Так пусть лучше я умру от того, что пишу. Впрочем, мое желание тут
ни при чем: этого изменить нельзя. Ничего  не  существует  вне  живописи,  и
пусть гибнет мир!
     Она выпрямилась в новом приступе гнева. Голос ее снова  стал  резким  и
гневным:
     - Но я - я живая! А те женщины, которых ты  любишь,  мертвые!  Нет,  не
отрицай, я знаю, что все  эти  нарисованные  женщины  -  твои  любовницы.  Я
заметила это еще раньше, чем стала твоей, достаточно  было  видеть,  как  ты
ласкал рукой их наготу, уловить выражение твоих глаз,  когда  ты  часами  не
сводил с них взгляда. Скажи, разве это не глупость  и  не  болезнь  -  такое
желание в молодом человеке? Сгорать страстью к картинам, сжимать в  объятиях
призрачную пустоту? Ты понимал, что это  болезнь,  поэтому  ты  и  стыдился,
скрывал ее. Потом, на какой-то миг  ты  как  будто  полюбил  меня.  И  тогда
рассказывал мне обо всех этих глупостях, о любви к твоим бабам, как  ты  сам
называл их в шутку. Помнишь, ты смеялся над этими тенями, когда держал  меня
в объятиях? Но это длилось недолго, ты вернулся к ним, и как  скоро!  Словно
безумец к своей мании. Меня, живой женщины, больше не было, а они,  видения,
вновь стали реальностью твоего существования... Что я  вытерпела  тогда,  ты
так и не узнал, разве ты что-нибудь понимаешь в женщинах?  Я  жила  рядом  с
тобой, а  ты  ничего  не  замечал!  Да,  меня  пожирала  ревность.  Когда  я
позировала здесь, совсем нагая,  только  одна  мысль  поддерживала  меня.  Я
решила бороться, надеялась отвоевать тебя у  них...  и  что  же?  Ни  одного
поцелуя, пока я стояла обнаженная перед тобой! Боже ты мой!  Сколько  раз  я
сгорала со  стыда,  глотая  обиды,  чувствуя,  что  ты  пренебрегаешь  мной,
изменяешь мне... С тех пор твое пренебрежение все росло, и  вот  видишь,  до
чего мы дошли: мы лежим рядом все ночи подряд и не касаемся друг друга.  Вот
уже восемь месяцев и семь дней! Я их все сосчитала. Восемь  месяцев  и  семь
дней между нами ничего не было!
     И эта целомудренная и пылкая любовница, которая была так  безудержна  в
любви, что ее губы вспухали от страстных возгласов,  и  так  скромна  потом,
что, стыдясь, отворачивалась со смущенной улыбкой, если он  с  ней  об  этом
заговаривал, теперь не сдерживала своих чувств и не стеснялась в выражениях.
Желание возбудило ее: воздержание Клода было для нее оскорблением.  Ревность
не обманывала ее: она вновь обвиняла живопись; то, в чем Клод отказывал  ей,
он берег и отдавал счастливой сопернице. Она  хорошо  знала,  почему  он  ею
пренебрегает. И прежде не раз, когда наутро ему предстояла  большая  работа,
если Кристина прижималась к нему  в  постели,  он  отказывался  от  нее  под
предлогом, что это слишком утомит его; потом он уверял, что после ее объятий
должен три дня приходить в себя, так как у него затуманена голова  и  он  не
способен создать ничего путного. Так мало-помалу и произошел разрыв:  то  он
неделю ждал, пока закончит картину, потом - месяц, чтобы не помешать  другой
картине, замысел которой в нем зрел, потом - еще  отсрочка,  новые  и  новые
предлоги... Так постепенно их отчуждение  стало  привычкой,  превратилось  в
полное небрежение ею. Она  на  собственном  опыте  убеждалась  в  теории,  о
которой ей столько раз твердили, что гений должен  быть  целомудренным,  что
делить ложе можно только со своим творением.
     -  Ты  меня  отталкиваешь,  -  закончила  она  страстно,  -  ночью   ты
сторонишься меня, словно я тебе противна, ты уходишь, но зачем? Чтобы любить
ничто, видимость, горсточку пыли, краску на холсте. И вдобавок - взгляни  на
твою женщину... Взгляни только, какое чудовище ты написал в  своем  безумии!
Разве так бывает сложена женщина? Разве  бывают  золотые  бедра,  разве  под
животом цветут цветы? Проснись же, открой глаза, вернись к жизни!
     Повинуясь  повелительному  движению,  которым  Кристина  указывала   на
картину, Клод поднялся и взглянул. Огарок, оставленный на площадке, освещал,
как свеча в церкви,  одну  только  женщину,  а  вся  огромная  комната  была
погружена во  мрак.  Он  очнулся  наконец  от  своего  забытья,  и  Женщина,
увиденная вот так, снизу, когда он отступил на  несколько  шагов,  наполнила
его ужасом. Кто написал этого идола никому не известной религии? Кто  создал
его  из  металла,  мрамора  и   драгоценных   камней,   заставил   расцвести
таинственную розу ее пола меж драгоценных колонн бедер под священным куполом
живота? Неужели, тщетно силясь  вдохнуть  в  свое  творение  жизнь,  он  сам
бессознательно  создал   этот   символ   неудовлетворенного   желания,   это
сверхчеловеческое олицетворение плоти, превратившееся  под  его  пальцами  в
золото и бриллианты?
     И, онемев,  он  испугался  своего  творения,  содрогнулся  оттого,  что
совершил прыжок в потусторонний мир, понимая, что  после  долгой  борьбы  за
реалистическое  искусство,  за  то,  чтобы  воссоздать  природу  еще   более
реальной, чем она есть, он отрезал себе навсегда путь к этой реальности.
     - Теперь ты видишь, видишь! - ликующе повторяла Кристина.
     А он чуть слышно шептал:
     - О, что я наделал! Неужели творчество  бесплодно?  Неужели  наши  руки
бессильны создать живое существо?
     Она почувствовала, что он слабеет, и подхватила его обеими руками.
     - Ну к чему эти бредни, зачем тебе что-нибудь другое, кроме меня? Меня,
которая так тебя любит! Ты сделал  меня  натурщицей,  писал  копии  с  меня.
Зачем, скажи? Разве эти копии стоят меня! Они отвратительные, окостенелые  и
холодные, как трупы. А я люблю и хочу тебя! Приходится тебе  все  объяснять,
ты ведь не понимаешь, что когда я хожу вокруг  тебя,  предлагаю  позировать,
это все для того, чтобы касаться тебя, чувствовать рядом твое  дыхание...  Я
люблю тебя, слышишь? Ведь я живая, и я хочу тебя...
     Она исступленно прижималась к нему  всем  телом,  обвивала  обнаженными
руками, обнаженными ногами. Из-под спустившейся  с  плеч  сорочки  отчетливо
выступала ее грудь, и она  прижималась  нагая  к  его  плечу,  словно  желая
проникнуть  в  него  в  этой  последней  схватке  страсти.  И  вся  она,   в
беспорядочно сбившейся сорочке, охваченная пламенем, разнузданная,  забывшая
прежнюю целомудренную сдержанность в желании все  сказать,  чтобы  победить,
была олицетворенной страстью. Лицо ее набухло, кроткие глаза  и  чистый  лоб
исчезли под прядями растрепавшихся  волос;  видны  были  только  выступающая
вперед челюсть, резко очерченный подбородок, ярко-красные губы.
     - Нет, нет, оставь меня, - бормотал Клод, - я слишком несчастлив.
     А она продолжала так же страстно:
     - Неужели я кажусь тебе старой? Ты  говорил,  что  у  меня  испортилось
тело, и я  поверила  этому,  разглядывала  себя,  когда  позировала,  искала
морщин... Но это неправда: я чувствую,  что  не  постарела,  что  я  так  же
молода, сильна...
     Но он все еще сопротивлялся.
     - Так посмотри!
     Она отступила на несколько шагов, решительным движением сорвала с  себя
сорочку и предстала перед ним совсем нагая,  застыв  в  той  позе,  в  какой
стояла перед ним в течение долгих сеансов. Движением подбородка она  указала
на фигуру на картине:
     - Ну, теперь можешь сравнить. Я моложе ее! Какими бы драгоценностями ты
ни украсил ее кожу, все равно она увяла, как  сухой  лист...  А  мне  всегда
только восемнадцать лет, потому что я люблю тебя!
     И в самом деле, при этом тусклом освещении она сверкала  молодостью.  В
великом порыве любви ее прелестные,  стройные  ноги  напряглись,  атласистые
бедра округлились еще больше, упругая грудь вздымалась, набухая от желания.
     Казалось,  она  снова  завладела  им,  прильнув  к'  нему  теперь   без
стеснявшей ее сорочки; ее руки блуждали, шарили по всему  его  телу,  бокам,
плечам,  как  будто  этими  ласкающими  прикосновениями,   этими   властными
движениями она хотела найти его сердце и закрепить свое обладание им; и  она
осыпала порывистыми, ненасытными поцелуями кожу Клода, его  бороду,  рукава,
целовала воздух. Голос понемногу замирал, она с трудом  переводила  дыхание,
перемежаемое вздохами.
     - Вернись! Будем любить друг  друга!  Разве  у  тебя"  совсем  оскудела
кровь, что ты довольствуешься тенями? Вернись ко  мне,  и  ты  увидишь,  как
хороша жизнь! Послушай, лежать  вот  так  ночами,  в  объятиях  друг  друга,
прижавшись, слившись... и начинать назавтра все сначала, еще и еще...
     Весь дрожа, он начал понемногу отвечать на ее  ласки,  объятый  страхом
перед той, другой, своим кумиром,  а  Кристина  продолжала  соблазнять  его,
расслабляя и покоряя.
     - Послушай, я знаю, что тебя гложет ужасная мысль, но не смела с  тобой
заговорить, чтобы не накликать беды. Я потеряла  сон  и  покой,  ты  пугаешь
меня... Сегодня вечером я шла следом за тобой туда, на этот мост, который  я
ненавижу, и дрожала, думая, что все кончено, что я потеряла  тебя!  Боже  ты
мой! Что стало бы со мной! Ты нужен мне, ты не захочешь убить меня,  правда?
Будем же любить друг друга... любить...
     И он сдался, растроганный, покоренный этой  бесконечной  страстью.  Все
его существо растворилось в безграничной печали, в забвении всего мира. И он
сам исступленно сжал ее в объятиях, рыдая и лепеча:
     - Да, да, я поддался этой страшной мысли... И я решился бы, но вспомнил
о неоконченной картине! Как жить, если работа больше меня не хочет! Как жить
теперь после того, что здесь нарисовано, что изуродовано мной?
     - Я буду тебя любить, и ты воскреснешь для жизни!
     - Нет, мне мало одной твоей любви! Я хорошо себя  знаю,  я  томлюсь  по
наслаждению, которого не существует, которое заставило бы меня позабыть  обо
всем. Ты уже выбилась из сил, ты ничего не можешь...
     - Могу, могу! Ты  увидишь!..  Постой,  я  возьму  тебя  вот  так,  буду
целовать твои глаза, рот, каждую складку на твоем теле.  Я  согрею  тебя  на
своей груди, сплету свои ноги с твоими, обовью тебя руками; у нас будет одно
дыхание, одна кровь, одно тело...
     На этот раз он был побежден, воспламенившись, как  и  она,  ища  у  нее
убежища, спрятав голову у нее на груди, покрывая поцелуями все ее тело.
     - Спаси меня! Возьми меня, если не хочешь, чтобы я покончил с  собой...
Придумай что-нибудь, дай мне  такое  счастье,  чтобы  оно  меня  удержало...
Усыпи, раствори  меня,  пусть  я  стану  твоей  вещью,  твоим  рабом,  таким
ничтожным, чтобы быть счастливым у  твоих  ног.  Ах,  опуститься  до  этого,
целовать твои ступни, вдыхать аромат твоего  тела,  повиноваться  тебе,  как
собака, обладать тобой, есть и спать! О, если б я мог, если бы я только мог!
     У нее вырвался победный возглас:
     - Наконец ты мой! Живу только я, та, другая, умерла!
     И она оторвала его от ненавистной картины, увлекла в свою комнату, свою
постель, лепеча, торжествуя... Свеча на лестнице  догорела,  мигнула  позади
них и погасла. Кукушка на часах прокуковала пять раз, на облачном ноябрьском
небе еще не занимался рассвет. И все снова погрузилось в холодный мрак.
     Кристина и Клод ощупью добрались до кровати и повалились  на  нее.  Это
было безумие: никогда прежде, даже в первые  дни  их  связи,  не  знали  они
подобного экстаза. Казалось, вернулось их прошлое,  но  вернувшееся  чувство
было более острым, оно опьяняло, приводило в исступление. Кругом  них  царил
мрак, а они уносились на огненных крыльях, высоко  за  пределы  этого  мира,
каждый раз взлетая все выше и выше. Теперь и Клод испускал  крики  восторга,
уйдя от  своего  горя,  забывшийся,  возрожденный  для  блаженства.  А  она,
упиваясь  своей  властью,  подзадоривала  его  удовлетворенным   чувственным
смехом, заставляла богохульствовать: "Скажи, что живопись никому не  нужна!"
"Скажи, что плюешь на нее, больше не будешь  писать,  сожжешь  все  картины,
чтобы доставить мне удовольствие!" "Я сожгу  все  картины,  не  буду  больше
работать!" "Скажи, что существую я одна, что держать меня  в  объятиях,  вот
как ты держишь, - единственное  наслаждение,  что  тебе  наплевать  на  нее,
написанную тобой распутницу! Плюнь, да плюнь же, чтобы я услышала!" "Хорошо,
я плюю. Существуешь только ты!" - И она сжимала его, чуть не душила в  своих
объятиях, она обладала им. И, сплетая  свои  тела,  они  снова  уносились  в
головокружительный полет среди звезд. Снова пламень обжигал их, и трижды  им
казалось, что с земли их уносит  на  небо!  Какое  великое  счастье!  Почему
раньше он не искал исцеления в этом  надежном  счастье?!  И  она  отдавалась
снова - разве теперь, когда он познал блаженство в ее объятиях, не будет  он
счастлив, спасен?
     Под  самое  утро  упоенная  Кристина  заснула  в  объятиях  Клода.  Она
прижималась к нему бедром, обвивая ногой его ноги, словно хотела  увериться,
что он больше не ускользнет, и, спрятав голову на этой теплой мужской груди,
заменившей ей подушку, она тихо дышала, и с губ ее не сходила  улыбка.  Клод
закрыл  глаза,  но  хотя  он  изнемогал  от  усталости,  снова  открыл   их,
всматриваясь в темноту. Клод не смог сомкнуть глаз и  под  напором  каких-то
еще неясных ему самому мыслей мало-помалу сбрасывал с  себя  охватившее  его
оцепенение; по мере того, как  остывал  его  пыл,  он  приходил  в  себя  от
чувственного угара, расслабившего его мускулы. Когда же  наконец  забрезжила
заря,  окрасив  оконные  стекла  в  грязно-желтый  цвет,  он  задрожал,  ему
послышался громкий голос, призывавший его из глубины мастерской. И сразу  же
нахлынули все прежние мучительные мысли, его лицо вытянулось, челюсти  свело
гримасой отвращения, две горькие складки на щеках придали  ему  изможденный,
старческий вид. Ему стало казаться, что закинутое на его ногу бедро  женщины
давит его  свинцовой  тяжестью:  он  страдал,  как  под  пыткой,  как  будто
мельничный жернов мозжил ему  колена  за  какие-то  неискупленные  грехи;  и
голова,  покоившаяся  на  его  ребрах,  тоже  душила  его,  тяжелым   грузом
наваливаясь на сердце и мешая ему биться. Но еще долго он не хотел тревожить
Кристину,  несмотря  на   овладевавшее   им   постепенно   раздражение,   на
непреоборимую гадливость и ненависть, вызывавшие в нем протест против нее. В
особенности  раздражал  его  крепкий   запах   волос,   исходивший   от   ее
растрепавшейся прически. И вдруг из глубины  мастерской  его  снова  властно
позвал громкий голос. Тогда Клод  решился:  все  было  кончено,  он  слишком
страдал, больше жить невозможно, потому что все было ложью, ничего  не  было
истинно прекрасного. Сперва он тихонько отодвинул голову Кристины, на  губах
которой еще блуждала неясная улыбка; затем с бесконечными предосторожностями
высвободил ноги из оков ее бедра, которое он отодвигал понемногу, словно это
делалось бессознательно, само собой. Наконец он  порвал  цепь,  освободился!
Третий призыв заставил его  поторопиться:  он  прошел  в  соседнюю  комнату,
бормоча:
     - Да, да, иду!
     Утренняя мгла, печальная и тусклая, долго  не  рассеивалась:  занимался
мрачный зимний день; Кристина проснулась через  час,  почувствовав,  что  ее
пробирает холодная дрожь. Она не сразу поняла, почему оказалась одна,  потом
вспомнила: она заснула, прижавшись щекой к его сердцу, переплетя свои ноги с
его ногами. Как же он мог уйти? Где он мог  быть?  Все  еще  в  полусне  она
резким движением вскочила с постели, побежала в мастерскую. Боже! Неужели он
вернулся к другой? Неужели та, другая, снова  отнимет  его,  когда  Кристина
считала, что он теперь принадлежит ей навеки? С первого взгляда  она  ничего
не заметила: в грязноватом и  холодном  рассвете  мастерская  показалась  ей
пустой. Она успокоилась, не видя Клода, но вдруг подняла глаза к картине,  и
страшный крик вырвался из ее груди:
     - Клод! О Клод!
     Клод  повесился  на  большой  лестнице,  повернувшись  лицом  к  своему
неудавшемуся творению. Он снял одну из веревок,  прикреплявших  подрамник  к
стене, поднялся на площадку и привязал конец веревки к дубовой  перекладине,
когда-то прибитой им самим, чтобы укрепить рассохшуюся лестницу.  И  отсюда,
сверху, он совершил свой прыжок в пустоту. В  рубашке,  босой,  страшный,  с
черным языком и налившимися кровью, вылезшими из  орбит  глазами,  он  висел
здесь странно выросший, окостеневший, повернув голову к стене, совсем  рядом
с женщиной, пол которой он расцветил  таинственной  розой,  словно  в  своем
предсмертном хрипе хотел вдохнуть в нее душу, и все еще  не  спускал  с  нее
неподвижных зрачков.
     Кристина застыла на месте, потрясенная горем, страхом и гневом. Ее тело
было все еще полно Клодом, из груди вырвался протяжный стон. Она  всплеснула
руками, протянула их к картине, сжав кулаки.
     - Ах, Клод, Клод! Она отобрала тебя, убила, убила, шлюха!
     Ноги ее подкосились, она повернулась и  рухнула  на  каменный  пол.  От
невыносимого страдания вся кровь отлила у нее от сердца: она лежала на  полу
без чувств, словно мертвая, похожая на  лоскут  белой  материи,  несчастная,
добитая, раздавленная, побежденная властью искусства.  А  над  ней  в  своем
символическом блеске, подобно идолу, сияла Женщина, торжествовала  живопись,
бессмертная и несокрушимая даже в своем безумии!
     Похороны состоялись лишь в понедельник из-за формальностей и  задержек,
связанных с самоубийством: когда Сандоз в девять часов утра пришел на  улицу
Турлак, он увидел на тротуаре не больше двадцати человек.  Сандозу,  убитому
горем, пришлось три дня бегать с утра до вечера, занимаясь всем: сначала  он
отвез в больницу Ларибуазьер Кристину, которую подобрали без  чувств,  затем
бегал взад и вперед из мэрии в бюро похоронных процессий и в церковь, платил
повсюду, и хотя был глубоко равнодушен к обрядам, он подчинился им,  раз  уж
священники согласились принять этот труп с черной полосой вокруг шеи.  Среди
ожидавших внизу людей он заметил только соседей,  к  которым  присоединилось
еще  несколько  любопытных,  а  из  окон  выглядывали   головы   шепчущихся,
взбудораженных происшедшей драмой людей. Сандоз  надеялся,  что  еще  придут
друзья Клода. Родным его он написать не мог, не зная их адресов; но,  увидев
двух прибывших родственников, он стушевался; несколько сухих газетных  строк
напомнили  им  о  Клоде,  который  сам  никогда  не  напоминал  им  о  себе.
Родственники были: престарелая двоюродная сестра с подозрительными повадками
старьевщицы и какой-то двоюродный брат, маленького роста, элегантно  одетый,
очень богатый, с орденом, владелец одного из  больших  парижских  магазинов,
славный малый, желавший показать свое просвещенное  отношение  к  искусству.
Кузина тотчас поднялась наверх в  мастерскую,  почуяла  ничем  не  прикрытую
нищету и спустилась вниз, поджав губы, раздраженная тем, что ей  приходилось
отдать родственнику эту бесполезную дань. Кузен, напротив, гордо шел  первый
позади гроба, подчеркивая  своим  видом,  полным  достоинства  и  учтивости,
печальный характер события.
     Когда процессия тронулась, подоспел Бонгран;  пожав  руку  Сандозу,  он
пошел  рядом  с  ним.  Бросив  взгляд  на  пятнадцать  -  двадцать  человек,
следовавших за гробом, он мрачно пробормотал:
     - Бедняга, ах, бедняга! Как! Неужели нас только двое из старых друзей?
     Дюбюш с детьми был в Канне, Жори и Фажероль не пожелали прийти,  первый
потому, что боялся смерти, второй был слишком занят.  Только  Магудо  догнал
процессию, когда она вышла на улицу Лепик: он пояснил,  что  Ганьер,  должно
быть, опоздал на поезд.
     Медленно поднимались похоронные дроги по  крутым  извилинам  одного  из
склонов монмартрского холма. Порой с пересекающихся улиц, круто спускавшихся
вниз, открывался вид на необъятный, далеко  раскинувшийся,  бескрайний,  как
море, Париж. Подошли к церкви св. Петр