о не закабалишь!
     - Подумать только, - пробормотал скульптор, - до чего  ты  привередлив!
За двадцать франков в день я готов подписать что угодно.
     Теперь все  слушали  Фажероля,  который  изображал  из  себя  человека,
истомленного успехом. Личико его было столь же  лукаво,  как  и  прежде,  но
прическа и борода придавали ему некоторую солидность. Он еще заходил изредка
к Сандозу, но уже отдалился от компании,  появлялся  на  бульварах,  посещал
кафе, редакции газет, все общественные места, где он мог  завязать  полезные
знакомства.  В  стремлении  переживать  свой  триумф  обособленно  была  его
тактика, в которой сквозила хитрая мыслишка, что для  преуспеяния  лучше  не
иметь ничего общего с этими бунтарями, ни скупщика  картин,  ни  связей,  ни
привычек. Поговаривали, что  он  обхаживал  светских  женщин,  не  на  манер
грубого самца Жори, но как распутник, искусно владеющий своими страстями, он
щекотал  нервы  разным  стареющим  баронессам,  могущим  способствовать  его
успеху.
     Жори,  движимый  стремлением   придать   себе   значимость,   так   как
претендовал, что создал Фажероля,  как  некогда  претендовал,  будто  создал
Клода, спросил:
     - Скажи, пожалуйста, ты прочитал о себе статью Вернье?  Прибавился  еще
один, идущий по моим стопам!
     - Подумать только, о нем уже пишут статьи! - вздохнул Магудо.
     Фажероль беззаботно махнул рукой; но он исподтишка  смеялся  над  этими
бедняками, столь неловкими, упорствующими в своей грубости, когда  было  так
легко победить толпу. Не пора ли ему окончательно  отринуть  их,  порвать  с
ними? Ему ведь пошла на пользу та ненависть, которую они возбуждали,  именно
из-за нее так хвалили его изящные картины,  как  бы  желая  этими  похвалами
доконать их упорное стремление творить резкие, грубые вещи.
     - А ты прочитал статью Вернье? - обратился Жори к Ганьеру. -  Разве  он
не повторяет то, что я уже сказал?
     Несколько мгновений Ганьер  сосредоточенно  рассматривал  свой  стакан,
отбрасывавший красные рефлексы на белую скатерть, потом как бы очнулся:
     - Что? Статью Вернье?
     - Ну да, все статьи, которые  вышли  по  поводу  Фажероля.  Пораженный,
Ганьер повернулся к Фажеролю.
     - Слушай, так о тебе пишут статьи... Ничего об этом не знал, я их и  не
видел... Так, значит, о тебе пишут статьи! Почему бы это?
     Все принялись хохотать, как  бешеные,  один  Фажероль  смеялся  нехотя,
подозревая, что над ним подшутили. Но Ганьер был  совершенно  чистосердечен:
он удивлялся, что успех может выпасть на долю художника,  который  не  знает
основных законов искусства. Так у этого фокусника - успех, вот никогда бы не
поверил! Где же у людей разум?
     Вспышка веселья согрела обедающих. Все были давно сыты, а  хозяйка  все
еще стремилась наполнять тарелки.
     - Друг, мой, будь добр, - говорила она Сандозу, очень оживленному среди
всего этого шума, - протяни руку, бисквиты стоят на буфете.
     Поднялись из-за  стола;  в  ожидании  чая,  продолжая  разговаривать  и
дожидаясь, пока служанка уберет со стола, все  стояли  возле  стен.  Хозяева
помогали служанке,  Анриетта  убирала  солонки  в  ящик,  Сандоз  расправлял
скатерть.
     - Можете курить, - сказала Анриетта, - меня это нисколько не стеснит.
     Фажероль увлек Клода в  амбразуру  окна  и  предложил  ему  сигару,  от
которой тот отказался.
     - Верно ведь, ты не куришь... Можно, я приду посмотреть, что ты привез?
Очень интересные, наверное, вещи. Ты ведь знаешь, я  ценю  твой  талант.  Ты
самый сильный...
     Он был очень почтителен и в глубине души  искренен,  поддавшись  своему
былому  восхищению,  неискоренимому  влиянию  друга,  талант   которого   он
признавал, несмотря на всю свою хитрость и расчетливость.  Но  его  смирение
осложнялось неловкостью, от которой он отвык. Он волновался, что  кумир  его
юности ничего не говорит  о  его  картине.  Наконец  он  решился  и  спросил
дрожащими губами:
     - Видел ли ты мою актрису в Салоне? Скажи откровенно,  понравилась  она
тебе?
     Клод какое-то мгновение колебался, потом по-дружески сказал:
     - Да, там есть много хорошего.
     Фажероль уже негодовал  на  себя,  что  задал  глупый  вопрос;  потеряв
самообладание, он начал извиняться, стараясь  оправдать  уступки,  объяснить
свое  заимствование.  Когда  он  с  большим  трудом,  в  отчаянии  от  своей
неловкости, выпутался из этого сложного переплета, то на какое-то  мгновение
стал прежним балагуром и до  слез  рассмешил  всех  присутствующих,  включая
Клода. Потом он раскланялся с хозяйкой.
     - Как! Вы так скоро уходите?
     - К сожалению, да, сударыня. Мой отец принимает сегодня  лицо,  которое
выхлопатывает ему орден... А так как, по мнению отца, я один из его козырей,
мне необходимо присутствовать.
     Когда Фажероль ушел, Анриетта, пошептавшись с  Сандозом,  исчезла;  все
услышали, как она легко поднимается по лестнице: со времени  замужества  она
взяла на себя уход за больной матерью Сандоза и время от времени  отлучалась
к ней, как это делал раньше он.
     Гости не обратили внимания  на  ее  уход.  Магудо  и  Ганьер  с  глухим
раздражением, не нападая на  него  прямо,  говорили  о  Фажероле.  Не  желая
слишком резко осудить товарища, они выражали свое  презрение  в  иронических
взглядах и пожимании плеч. Потом они набросились на Клода, шумно выражая ему
свое преклонение, говоря, что в нем одном - их надежда. Он  вернулся  к  ним
вовремя, ведь один только он, с его огромным  талантом  и  твердой  хваткой,
может  быть  их  главой,  их  признанным  руководителем.  С  самого   Салона
Отверженных начала шириться школа пленэра, все больше ощущалось ее  растущее
влияние; однако, к сожалению, усилия художников были разобщены,  и  новаторы
ограничивались лишь набросками, наспех отражавшими  их  беглые  впечатления;
необходим приход гениального мастера, который воплотит  их  идеи  в  шедевр.
Какое поприще ему открывается! Покорить толпу, открыть новую  эру,  положить
начало новому искусству! Клод слушал их, опустив глаза, побледнев.  Да,  это
была та заветная честолюбивая мечта, в которой он сам себе  не  признавался.
Только к удовольствию от их лести примешивалась какая-то странная тоска, как
бы страх перед будущим; он слушал, как они  прочат  ему  роль  диктатора,  с
таким чувством, как если бы он уже достиг триумфа.
     - Будет вам! - закричал он им. - Есть многие лучше  меня,  я  ведь  еще
только ищу!
     Оскорбленный Жори молчаливо  курил.  Раздраженный  тем,  что  Магудо  и
Ганьер упорствуют, он, не сдержавшись, сказал:
     - Все это из-за того, голубчики, что вы завидуете успеху Фажероля.
     Поднялся крик, возмущенные протесты:
     - Фажероль! Тоже нашелся мэтр! Какая комедия!
     - Да ты и нас предаешь, мы знаем,  -  сказал  Магудо.  -  Нет,  нам  не
угрожает опасность, что ты напишешь о нас хотя бы строчку.
     - Какая наивность, - ответил вконец оскорбленный Жори, - да все, что  я
пишу о вас, не пропускают в печать! Вы добились  всеобщей  ненависти...  Вот
если бы у меня была собственная газета!
     Вернулась Анриетта, Сандоз спросил ее о чем-то взглядом,  и  она  также
взглядом ответила ему; у нее была  нежная  и  таинственная  улыбка,  которая
появлялась когда-то и на его лице,  когда  он  выходил  из  комнаты  матери.
Хозяйка вновь пригласила всех к столу; приятели  уселись,  и  она  принялась
разливать чай. Но все как-то отяжелели, устали. Позвали  Бертрана,  большого
пса, который сперва унижался, показывая фокусы ради кусочка сахара, а  потом
улегся около печки и захрапел, как человек. После спора о Фажероле все молча
дымили трубками, раздраженные не до конца высказанным недовольством.  Ганьер
вышел из-за стола и сел к пианино, с неловкостью любителя, начавшего изучать
музыку в тридцать лет, наигрывая под сурдинку отрывки из Вагнера.
     К одиннадцати  часам  появился  Дюбюш,  окончательно  заморозивший  всю
компанию. Он удрал с бала, считая, что, посетив старинных приятелей, он  как
бы выполнит свой последний долг; его костюм, белый галстук, толстое  бледное
лицо - все выражало одновременно и недовольство собой за то, что  пришел,  и
ту значимость, которую он придавал этой жертве, и страх  испортить  карьеру.
Он избегал говорить о своей жене,  чтобы  не  иметь  повода  привести  ее  к
Сандозу. Поздоровавшись с Клодом так, словно он его видел только вчера,  он,
отказавшись  от  чая,  надувая  щеки,  медленно  заговорил  о  хлопотах   по
устройству в новом доме,  об  изнурительной  работе,  которой  он  принужден
заниматься, помогая тестю, - им предстоит построить целую улицу возле  парка
Монсо.
     Тут  Клод  отчетливо  почувствовал,   что   связь   порвалась.   Прошли
невозвратно прежние вечера, такие  братски  дружные  при  всех  их  яростных
спорах; тогда ведь ничто еще не разъединяло приятелей, ни один еще не  урвал
для себя одного частицу славы! Сегодня, когда битва начата, каждый стремится
ухватить свою часть. Вот оде едва  заметная  щелочка,  от  которой  треснула
сейчас их дружба, а когда-нибудь разлетится вдребезги.
     Но Сандоз, верный старой дружбе на веки вечные,  ничего  не  замечал  и
видел приятелей такими, какими они были на уллце Анфер, когда рука  об  руку
двинулись на завоевания. Зачем менять то, что хорошо?  Разве  счастье  не  в
вечно возобновляемой близости избранных друзей? Через час, устав от мрачного
эгоизма Дюбюша, без конца толковавшего о  своих  делах,  приятели  собрались
уходить; Ганьера с трудом удалось оторвать от пианино; Сандоз  и  его  жена,
несмотря на ночной холод, непременно  захотели  проводить  своих  гостей  до
ограды садика. Они пожимали всем руки и кричали на прощание:
     - До четверга, Клод!.. Все приходите в  четверг!..  Слышите?  Приходите
все!
     - До четверга! - повторяла  Анриетта,  высоко  поднимая  фонарь,  чтобы
лучше осветить лестницу.
     Ганьер и Магудо вторили ей, смеясь:
     - До четверга, молодой хозяин!.. Спокойной ночи, молодой хозяин!
     На улице Нолле Дюбюш нанял извозчика и уехал. Четверо остальных,  почти
не разговаривая, побрели к внешним бульварам. Они устали, так  долго  пробыв
вместе. На бульваре им повстречалась девушка, Жори тотчас же  устремился  за
ней, пробормотав, что его ждут в газете. Ганьер машинально  остановил  Клода
перед кафе Бодекена, где еще горел свет; Магудо отказался войти  и  поплелся
один, думая свою неотвязную, печальную думу до самой улицы Шерш-Миди.
     Клод, сам не зная как, уселся напротив молчаливого Ганьера за их старый
стол. Кафе нисколько не изменилось, приятели по-прежнему собирались  там  по
воскресеньям, даже с большим рвением, с тех пор как Сандоз поселился в  этом
квартале,  но  компания  растворялась  там  в  потоке   новых   посетителей,
художников, наводнивших  своими  рядами  школу  пленэра.  В  этот  час  кафе
опустело; трое незнакомых Клоду молодых  художников,  уходя,  приветствовали
его; теперь в кафе остался только один, уснувший за своим столиком,  рантье,
живший по соседству.
     Ганьер чувствовал себя здесь, как дома; не обращая  внимания  на  зевки
единственного  оставшегося  в  зале   слуги,   Ганьер   смотрел   на   Клода
затуманенными глазами, как бы не видя его.
     - Кстати, - спросил Клод, -  что  такое  ты  объяснял  сегодня  Магудо?
Вспомни,  красный  флаг  становится  желтым  на  голубом  небе...  Ты   что,
разрабатываешь теорию дополнительных цветов?
     Но тот ничего не отвечал.  Он  взял  кружку,  не  отпив,  поставил  его
обратно и зашептал, восторженно улыбаясь:
     - Гайдн - какова грация,  его  музыка  подобна  напудренному  парику...
Моцарт - гений, провозвестник, он первый придал оркестру индивидуальность...
Но они существуют в нашем сознании только потому, что  благодаря  им  пришел
Бетховен... Да, Бетховен  -  мощь,  сила  и  светлая  скорбь,  Микеланджело,
гробница  Медичи!  Какая  героическая  логика!  Он  потрясает  ум,   и   все
композиторы, творившие после него, отталкивались от его хоровой  симфонии...
Вот в чем его величие!
     Устав дожидаться, слуга, волоча ноги, принялся  лениво  гасить  газовые
рожки. Тоска  охватила  пустой  зал,  загрязненный  плевками  и  папиросными
окурками, провонявший пролитым алкоголем. С  уснувшего  бульвара  доносились
всхлипывания пьяницы.
     Ганьер, как бы уйдя куда-то далеко, продолжал бросать отрывочные мысли:
     - Вебер - это романтический пейзаж, баллада мертвецов среди плакучих ив
и дубов, простирающих свои ветви. Шуберт под стать ему, у него бледная  луна
на берегу серебристых озер... А вот у Россини чудесный  дар  свыше,  он  так
весел, так натурален, совсем не заботится о средствах выражения, смеется над
мнением света, хотя он и не мой избранник,  о  нет!  Конечно,  нет!  Но  как
изумительно богатство его выдумки, какие необычайные эффекты он извлекает из
сочетания голосов и из насыщенного повторения одной и той же темы...  И  вот
эти трое приводят к Мейерберу, ловкому  мастеру,  который  все  использовал,
введя после Вебера симфонию в оперу, придав драматическое выражение  наивной
форме   Россини.   Какое   великолепное   у   него    дыхание,    феодальная
торжественность, воинственный мистицизм, ужас  фантастических  легенд,  крик
страсти,   пронизывающий   историю!   А   какие   находки:   инструментовка,
драматический речитатив под аккомпанемент симфонического оркестра,  основная
типическая тема, на которой построено все произведение... Вот  это  человек!
Да, это человек!
     - Господа, - сказал слуга, - я закрываю.
     Ганьер даже не обернулся, тогда слуга пошел к спящему рантье и стал его
будить:
     - Сударь, я закрываю.
     Запоздалый посетитель,  дрожа,  поднялся  и  начал  шарить  в  темноте,
отыскивая свою трость; слуга поднял ее, подал ему, и тот ушел.
     -  Берлиоз  пронизал  свое  искусство   литературой.   Он   музыкальный
иллюстратор Шекспира, Вергилия и Гете. Но какой художник!  Делакруа  музыки.
Его звуки пламенеют в острой противоположности тонов, и  при  всем  этом  он
слегка помешан на романтизме, религиозность увлекает его ввысь, к заоблачным
экстазам. Его оперы плохо построены, но в отдельных кусках  он  потрясает...
Иногда  он  злоупотребляет  оркестром,  насилует  его,  доведя  до-  предела
инструментовку, каждый инструмент становится для него живым  существом.  Вот
что  он  сказал  о  кларнете:  "Кларнеты  -  обожаемые  женщины".  От  этого
определения у меня мурашки бегают по коже... А Шопен - денди, замкнувшийся в
байронизме,  возвышенный  поэт  неврозов!   Мендельсон   -   безукоризненный
чеканщик,  Шекспир  а  бальных  туфельках,  его  романсы  без  слов  -   это
драгоценности для умных женщин!.. И еще и еще нужно коленопреклоняться...
     Горел уже всего только один газовый рожок над  головой  Ганьера,  слуга
ждал за его спиной, в холодном и темном пустом зале. Голос  Ганьера  дрожал,
как в религиозном экстазе, когда он приблизился к своему божеству, к  своему
святая святых.
     - А Шуман! Отчаяние, торжество отчаяния!  Да,  конец  всего.  Последняя
песнь трогательной чистоты, летящая  над  развалинами  мира!..  Вагнер!  Это
бог-в нем воссоединилась музыка всех веков! Его творения - огромный  ковчег,
в котором соединены все искусства, отразившие, наконец, истинную  вселенную;
оркестр живет вне драмы, опрокидывая все установленные правила, все  нелепые
ограничения! Какое революционное раскрепощение, рвущееся в  бесконечность!..
Увертюра к Тангейзеру - разве это не возвышенная хвала новому  веку:  сперва
хор пилигримов - спокойный, глубокий,  религиозный  мотив  звучит  медленным
трепетным биением; голоса сирен мало-помалу его заглушают,  и  тут  вступает
страстная  песнь  Венеры,  полная   обессиливающей,   сладострастной   неги,
усыпляющей истомы, постепенно она все повышается и владычествует надо  всем;
но мало-помалу возвращается религиозная тема, подобная  дыханию  необозримых
пространств, и,  овладевая  всеми  другими  мотивами,  сливая  их  в  высшей
гармонии, уносит на крыльях торжествующего гимна!
     - Я запираю, сударь, - повторил слуга.
     Клод,  который  давно  уже  не  слушал  Ганьера,  углубившись  в   свои
собственные мечты, допил пиво и очень громко сказал:
     - Слушай, старина, закрывают!
     Ганьер вздрогнул, его воодушевленное восторгом лицо исказилось печалью;
он дрожал все сильнее, не в силах прийти в себя, как будто упал  с  луны  на
землю. Жадно он приник к пиву; на улице, молчаливо пожав руку  приятелю,  он
удалился, как бы растаял в тумане.
     Было около двух часов, когда Клод вернулся  на  улицу  Дуэ.  Уже  целую
неделю, увлеченный скитаниями по вновь обретенному им Парижу, он возвращался
домой только к ночи, лихорадочно возбужденный впечатлениями дня. Но  никогда
еще он  не  возвращался  столь  поздно,  в  столь  смутном  и  разгоряченном
состоянии. Кристина,  сломленная  усталостью,  спала  под  потухшей  лампой,
положив голову на край стола.

VIII

     Кристина покончила наконец с уборкой, и  супруги  устроились  на  новом
месте. Мастерская на улице Дуэ была очень тесна и неудобна, к ней прилегали:
узенькая  спаленка  и  кухня  величиной  со  шкаф;  вся  жизнь  проходила  в
мастерской, там и работали, и ели, и спали, а ребенок постоянно путался  под
ногами. Хотя Кристина и боялась лишних расходов, но обойтись имевшимся в  их
распоряжении убогим скарбом было крайне трудно. Пришлось  купить  по  случаю
старую кровать, а там, поддавшись искушению, Кристина купила и белый  муслин
по  семь  су  за  метр  на  шторы.  И  вот  эта  дыра  стала   казаться   ей
очаровательной, и она из кожи вон лезла, чтобы  поддержать  в  ней  чистоту;
Кристина решила из экономии обойтись без служанки и все  делать  самой,  так
как и без того им трудно было свести концы с концами.
     Первые месяцы возбуждение Клода все возрастало. Он без конца бродил  по
шумным улицам, навещал товарищей, пускался в страстные споры; он весь  горел
и пылал, громко разговаривая даже во сне. Париж снова овладел им,  проник  в
него до мозга костей, наполнил его неслыханной страстью:  он  горел  на  его
огне ярким пламенем, как бы переживая  вторую  молодость,  увлеченный  всем,
стремясь все видеть, всего  добиться,  все  завоевать.  Никогда  еще  он  не
испытывал такого стремления работать, таких пылких надежд; ему казалось, что
стоит лишь протянуть руку, как он создаст шедевры, которые выдвинут  его  на
первое  место.  Когда  он  шел  по  Парижу,  город  вставал  перед  ним  как
непрерывный ряд картин; все было сюжетом для творчества, весь город:  улицы,
перекрестки, мосты, широкие горизонты, непрерывное, изменчивое движение;  но
всего этого было ему еще недостаточно - его опьянение стремилось вылиться  в
каком-то неслыханном, необъятном замысле. Он возвращался к себе в мастерскую
напряженным до предела, мозг его  кипел  проектами,  он  делал  бесчисленные
наброски на клочках бумаги; все вечера напролет он грезил и не мог прийти  к
решению, с чего начать серию тех огромных полотен, которые им задуманы.
     Серьезным препятствием служили скудные размеры его мастерской. Вот если
бы он располагал хотя бы своим старым чердаком на Бурбонской набережной  или
обширной столовой Беннекура! Но что сделаешь в этой длинной комнате,  узкой,
как коридор, которую хозяин имел нахальство сдавать художникам за  четыреста
франков только потому, что застеклил одну из стен! Хуже всего было  то,  что
эта застекленная  стена  выходила  на  север,  была  зажата  между  высокими
зданиями и в нее  проникал  лишь  зеленоватый  сумрачный  свет.  Приходилось
отложить великие замыслы и решиться приступить к более мелким,  утешая  себя
тем, что величина полотен не является непременным мерилом гения.
     Ему  казалось,  что  настал  момент  выдвинуться  отважному  художнику,
который сумеет проявить подлинную оригинальность и  искренность  среди  того
развала, в какой  пришла  старая  школа!  Пошатнулись  все  вновь  найденные
формальные завоевания:  Делакруа  умер,