одолжала,
увеличиваться.  Он  не  мог  ходить  в  школу  больше  недели  подряд.   Жак
возвращался  оттуда  совершенно  отупевший,  больной  от  попыток  запомнить
что-нибудь, и его большей частью оставляли дома, где он путался  у  взрослых
под ногами, слоняясь из угла в угол.
     Теперь Кристина,  которая  уже  давно  не  участвовала  в  повседневных
занятиях Клода, снова делила с ним долгие  часы  работы.  Она  помогала  ему
скоблить и шлифовать пемзой холст, давала советы,  как  надежнее  прикрепить
его к стене. Однажды они заметили, что произошла катастрофа: протекла  крыша
и разъехалась передвижная лестница. Клод укрепил лестницу при помощи дубовой
перекладины, а Кристина подавала ему гвозди.  Наконец  все  было  готово  во
второй раз. Стоя сзади, она смотрела,  как  он  наносит  на  квадраты  новый
эскиз, потом, обессилев от усталости, соскользнула на  пол,  но  и  сидя  на
корточках, все продолжала смотреть...
     Ах, как ей хотелось оторвать Клода от этой  живописи,  отнявшей  его  у
нее! Ведь для этого она стала его служанкой, с радостью унижалась до  черной
работы. После того, как она снова стала с ним работать и они были  втроем  -
он, она  и  полотно,  -  в  ней  воскресла  надежда.  Когда  она  плакала  в
одиночестве на улице Дуэ, а он  задерживался  на  улице  Турлак  и  приходил
измученный и выдохшийся, словно от любовницы, бороться было  бесполезно,  но
теперь, когда она была неотступно подле  него,  неужели  ее  пылкая  страсть
неспособна его вернуть? Ах, эта живопись!  С  какой  ревностью  Кристина  ее
ненавидела! То был уже не прежний бунт мещаночки, рисующей акварелью, против
свободного,  великолепного,  мужественного  искусства.  Нет,  она  понемногу
начала понимать это искусство, сперва благодаря любви к художнику, а позднее
захваченная этим пиршеством света, оригинальной  прелестью  золотых  мазков.
Сейчас она принимала все: лиловую землю, голубые деревья. Больше  того,  она
стала трепетать от восторга перед картинами, которые  когда-то  казались  ей
ужасными. Она ощущала их могущество и видела в них  соперниц,  над  которыми
уже нельзя смеяться. И вместе с восхищением в ней росла злоба; ее возмущало,
что она сама помогает собственному уничижению, способствует  любви  Клода  к
другой женщине, которая оскорбляет ее в лоне ее же семьи.
     Сначала шла глухая, беспрерывная борьба. Кристина все время  находилась
возле Клода: между художником и его  полотном  всегда  оказывалась  какая-то
частица ее тела, плечо, рука... Она была непрестанно рядом, овевая его своим
дыханием, стараясь напомнить, что он принадлежит ей. Затем ею вновь овладела
прежняя мысль: начать писать самой, чтобы приблизиться к нему, гореть вместе
с ним его творческой лихорадкой. Надев рабочую  блузу,  Кристина  в  течение
целого месяца работала, как ученица подле мастера,  чей  этюд  она  послушно
копировала. Она бросила эти занятия, только когда увидела,  что  ее  попытки
обернулись против нее  самой,  что,  забываясь  за  совместной  работой,  он
перестал видеть в ней женщину и стал обращаться с ней по-товарищески, как  с
мужчиной. Тогда она вновь прибегла к тому единственному, что было ее силой.
     Часто для того, чтобы расположить  мелкие  фигуры  на  своих  последних
картинах, Клод зарисовывал то голову Кристины, то какой-нибудь  изгиб  руки,
то поворот тела. Он набрасывал ей на  плечи  плащ  и,  схватив  какое-то  ее
движение, кричал, чтобы она не шевелилась. Она была счастлива, оказывая  ему
услугу, но не хотела позировать обнаженной, оскорбляясь при мысли, что может
служить ему натурщицей теперь, когда стала его женой. Но однажды, когда  ему
понадобилось проверить сочленение бедра, она  сначала  отказалась,  а  потом
сконфуженно согласилась поднять платье, правда лишь после того, как замкнула
дверь на два оборота, боясь, что, узнав о роли, до которой  она  опустилась,
знакомые не стали бы искать ее обнаженной фигуры на полотнах мужа. В ее ушах
еще стоял оскорбительный смех самого Клода и его товарищей, их  непристойные
насмешки, когда они говорили о картинах одного художника: он рисовал во всех
видах  только  собственную  жену,  обсасывая  в  угоду  вкусам   буржуа   ее
соблазнительную наготу, и парижане настолько изучили особенности  тела  этой
женщины - чуть удлиненную линию бедер и слишком высокий живот, - что, где бы
она ни появлялась в своих закрытых до самого подбородка темных платьях,  они
зубоскалили так, словно она шла через весь город без сорочки.
     Но с тех пор, как Клод сделал углем  крупный  набросок  высокой  фигуры
стоящей женщины, которая должна была занять середину его  картины,  Кристина
мечтательно смотрела на неясный силуэт, поглощенная навязчивой мыслью, перед
которой одно за другим отступали ее сомнения. И когда Клод заговорил о  том,
чтобы нанять натурщицу, она предложила ему свою помощь.
     - Как! Ты согласна мне позировать? Но ведь ты сердишься, когда я  прошу
разрешения нарисовать кончик твоего носа!
     Она смущенно улыбнулась.
     - Уж ты скажешь, кончик моего носа! Да разве не я  позировала  когда-то
для твоего пленэра, когда между нами еще ничего  не  было!  Натурщица  будет
стоить тебе семь франков сеанс. Мы не так богаты, не лучше ли сэкономить эти
деньги!
     Мысль об экономии сразу заставила Клода согласиться.
     - Я-то с удовольствием; очень мило с  твоей  стороны,  что  ты  на  это
отваживаешься! Ты ведь знаешь, работа со мной - занятие не для лентяйки!  Но
все равно! Только, признайся же,  дурочка,  ты  боишься,  как  бы  здесь  не
появилась другая женщина, ведь ты ревнуешь!
     Ревновать?! Да, она ревновала, и не просто  ревновала,  а  изнывала  от
страданий. Но что ей до других  женщин?  Пусть  хоть  все  натурщицы  Парижа
сбросят здесь свои юбки! У  нее  была  только  одна  соперница,  которую  ей
предпочитали, - живопись,  похитившая  у  нее  возлюбленного.  Ах,  сбросить
платье,  сбросить  все  до  последней  тряпки  и  отдаваться  ему  вот  так,
обнаженной, целыми днями,  неделями;  жить  обнаженной  под  его  взглядами,
завоевать его и увлечь, чтобы он вновь упал в ее объятия! Что еще она  могла
предложить, кроме самой себя? Не была ли законной  эта  последняя  битва,  в
которой ставкой было ее  тело,  в  которой  она  рисковала  потерять  все  и
превратиться в женщину, утратившую последнее обаяние, если только даст  себя
победить!
     Обрадованный Клод тотчас начал писать с нее этюд  и  делать  для  своей
картины обычный набросок нагого тела в нужной ему  позе.  Дождавшись,  когда
Жак уходил в школу, они запирались, и сеансы  длились  по  нескольку  часов.
Первые дни Кристина очень страдала оттого,  что  ей  приходилось  стоять  не
шевелясь, но понемногу привыкла и не смела жаловаться из  боязни  рассердить
Клода, удерживая слезы, когда он грубо с ней обращался. Постепенно  привычка
брала свое, он стал относиться к ней, как к простой модели, предъявляя  даже
больше требований, чем к платной натурщице, и уже совершенно  не  щадил  ее,
потому что она была его  женой.  Он  перестал  с  ней  считаться,  поминутно
заставлял раздеваться для какого-нибудь наброска руки, ступни, любой  другой
детали, необходимой ему в данную минуту. Это было ремесло, и Клод унижал  им
Кристину, на которую смотрел, как на живой манекен. Он заставлял ее стоять и
рисовал, словно перед ним был натюрморт: какой-нибудь кувшин или горшок.
     Клод не торопился и, прежде чем приступить к большой фигуре, в  течение
нескольких месяцев мучил Кристину, пробуя изобразить ее  в  двадцати  разных
позах, желая, как он говорил, проникнуться особенностями  ее  кожи.  Наконец
настал день, когда он с жаром принялся за набросок; в это осеннее  утро  дул
пронизывающий северный ветер, и в обширной мастерской было  свежо,  несмотря
на топившуюся  печь.  У  маленького  Жака  начался  один  из  тех  приступов
болезненного оцепенения, которым он был подвержен. Поэтому  он  не  пошел  в
школу,  и  родители  заперли  его  в  дальнем   углу   комнаты,   отделенном
перегородкой, наказав быть умницей. Вся дрожа, мать разделась и встала подле
печки, неподвижная, выдерживая позу.
     В течение первого часа  художник  с  высоты  своей  стремянки  впивался
внимательным взглядом в Кристину, словно изучал ее всю - от плеч  до  колен,
но не перекинулся с ней  ни  единым  словом.  Кристина,  охваченная  щемящей
тоской, боясь потерять сознание, уже не понимала, от чего она  страдает:  от
холода или от отчаяния, подступавшего к ней уже давно,  но  горечь  которого
она  только  теперь  ощутила.  От  усталости  она  зашаталась  и,  с  трудом
передвигая окоченевшими ногами, сделала несколько шагов.
     - Как, уже?  -  воскликнул  Клод.  -  Ты  ведь  позируешь  какие-нибудь
четверть часа, не больше! Разве ты не хочешь заработать свои семь франков?
     Он шутил, но голос у него был суровый: его  увлекла  работа.  Кристина,
накинув на себя пеньюар, с трудом обретала способность двигаться, а  он  уже
грубо кричал:
     - Ну, ну, не ленись! Сегодня великий день! Либо я  стану  гением,  либо
издохну!
     Приняв прежнюю позу, она стояла обнаженная при тусклом освещении, а  он
вновь взялся за кисть, время от времени бросая отрывочные  фразы,  испытывая
потребность производить шум, как это всегда с ним бывало, когда  работа  шла
на лад.
     - Забавно, в самом деле, какая у тебя чудная кожа. Она поглощает  свет,
право... Кто бы поверил, что сегодня утром ты вся серая?  А  в  прошлый  раз
была розовая! Да, да, неправдоподобно  розового  цвета!..  Мне  это  здорово
мешает, никогда не знаешь заранее.
     Он остановился, прищурился.
     - Чудесная все-таки штука - обнаженное тело... Оно  решает  тональность
картины... Оно играет, искрится, живет, черт побери! Так и видишь, как кровь
омывает мускулы... Ах, хорошо нарисованный мускул, добротно выписанная часть
тела, залитая солнечным светом... Что может быть лучше,  прекраснее?  Это  -
само божество! А у меня... У меня нет  другой  религии,  я  готов  пасть  на
колени перед обнаженным телом да так и простоять всю жизнь...
     И так как  ему  пришлось  спуститься,  чтобы  взять  тюбик  краски,  он
приблизился к ней и стал ее  рассматривать  со  все  возрастающей  страстью,
касаясь кончиком пальца каждой части тела, о которой говорил:
     - Посмотри, вот здесь, под левой грудью, какая красота! Маленькие жилки
голубеют и придают коже восхитительный оттенок. А тут, на изгибе бедра,  эта
ямочка, где золотистая тень, просто  упоение!  А  вот  здесь,  под  округлым
рельефом живота, вдруг эта чистая линия паха,  еле  заметная  точка  кармина
посреди бледного золота! Живот - вот что всегда приводит меня в  экстаз!  Не
могу спокойно  созерцать  живот,  так  и  хочется  схватить  кисть!  Что  за
наслаждение писать его, ведь это настоящий венец плоти!
     Он снова поднялся на стремянку и крикнул оттуда, охваченный  творческой
лихорадкой:
     - Черт побери! Если я не сделаю  из  тебя  шедевра,  значит,  я  просто
бездарная скотина!
     Кристина молчала, но ее беспокойство росло по  мере  того,  как  в  ней
крепла  уверенность.  Застыв  в  неудобной  позе,  она   ощутила   во   всей
неотвратимости двусмысленную опасность своей наготы. Ей казалось, что каждый
кусочек тела, до которого дотрагивался палец Клода, замерзал, словно  холод,
заставлявший ее дрожать, исходил именно от этого пальца. Опыт был  проделан.
На что еще можно надеяться? Его больше не влекло ее тело,  которое  когда-то
он покрывал поцелуями любовника, -  теперь  он  поклонялся  ему  только  как
художник. Оттенок цвета ее  груди  приводил  его  в  восторг,  линия  живота
заставляла благоговейно опускаться на колени,  а  ведь  прежде,  ослепленный
желанием, он не разглядывал ее, а сжимал в объятиях и жаждал, как и  она,  в
них раствориться. Ах, это был и в самом деле конец!  Она  уже  для  него  не
существовала! Он любил в ней только свое искусство, природу, жизнь. И, глядя
вдаль, удерживая слезы, которыми было полно ее сердце, доведенная  до  того,
что она даже не могла плакать, Кристина сохраняла неподвижность статуи.
     Маленькие кулачки забарабанили в дверь,  из-за  перегородки  послышался
голос:
     - Мама, мама, я не сплю... Мне скучно. Открой, слышишь, мама!
     У Жака лопнуло терпение. Клод рассердился и заворчал, что ему  не  дают
ни минуты покоя.
     - Подожди немного! - крикнула Кристина. - Постарайся уснуть.  Не  мешай
отцу работать.
     Теперь Кристину беспокоило совсем другое: она то и дело бросала взгляды
на дверь и наконец, решившись на минуту прервать  сеанс,  повесила  на  ключ
свою юбку, чтобы заткнуть замочную скважину.  Затем,  не  говоря  ни  слова,
снова заняла свое место у печки, подняв голову, слегка откинув назад корпус,
так что грудь выступала вперед.
     Сеанс затянулся до бесконечности: часы проходили за  часами.  Неизменно
готовая к его услугам, она стояла в позе купальщицы, собирающейся  броситься
в воду; а он, на своей стремянке, был так далек от нее, словно  их  отделяли
многие мили, и сгорал от любви к другой женщине, той, которую он рисовал. Он
даже перестал разговаривать с Кристиной, и она снова вошла в роль  предмета,
интересного для него своим цветом. С утра он смотрел только на нее,  но  она
больше не видела своего отражения в его глазах, отныне чужая ему,  покинутая
им. Наконец, побежденный усталостью, он бросил кисть и только тогда заметил,
что она дрожит.
     - Что с тобой? Неужели тебе холодно?
     - Немного.
     - Вот странно! А я умираю от  жары.  Но  я  вовсе  не  хочу,  чтобы  ты
простудилась! До завтра!
     И Клод стал спускаться с лестницы; она надеялась, что он  поцелует  ее;
обычно он отдавал последнюю дань супружеской галантности, оплачивая  скучные
сеансы беглым поцелуем. Но сегодня, увлеченный работой, он забыл об этом  и,
опустившись на колени, мыл кисти, окуная их в горшок  с  разведенным  темным
мылом. А она, нагая, продолжала стоять, все еще  ожидая  и  надеясь.  Прошла
минута, его удивила эта неподвижная тень, он с изумлением взглянул  на  нее,
затем снова принялся энергично тереть кисти. Тогда она стала надевать  белье
дрожащими руками, испытывая жгучий стыд отвергнутой  женщины.  Она  натянула
рубашку, кое-как застегнула лиф, словно  торопясь  скрыться,  стыдясь  своей
бессильной красоты, годной теперь лишь для того, чтобы дряхлеть под покровом
одежды. Она испытывала презрение к  самой  себе,  отвращение  от  того,  что
докатилась до уловок уличной девки, всю низменную чувственность которых  она
ощущала сейчас, потерпев поражение.
     Но на другой день Кристина снова стояла обнаженная в холодной  комнате,
залитая ярким светом. Разве это не стало ее ремеслом? Как отказаться от него
теперь, когда оно уже вошло в привычку? Ни за что она не огорчила бы  Клода,
и каждый день она снова терпела поражение. А он даже не  говорил  больше  об
этом униженном и пылающем теле. Страсть Клода к плоти была  теперь  обращена
на его произведение, на этих любовниц на холсте - творения  его  собственных
рук. Только эти женщины, каждая частица которых была рождена его  творческим
порывом, заставляли кипеть его кровь. Там, в деревне, во времена их  великой
любви, обладая наконец в полной мере живой женщиной, он, может быть,  думал,
что держит в  руках  счастье,  но  это  была  лишь  вечная  иллюзия,  -  они
оставались друг другу чужими; он предпочел женщине иллюзию своего искусства,
погоню за недостижимой красотой - безумное желание, которое ничто  не  могло
насытить. Ах! Желать их всех, создавать их по воле своей мечты, эти атласные
груди, эти янтарные бедра, нежные девственные животы, и любить их только  за
ослепительные тона тела, чувствовать, что они от него убегают и  что  он  не
может сжать их в объятиях! Кристина была  реальностью,  до  нее  можно  было
дотянуться рукой, и Клод, которого Сандоз называл  "рыцарем  недостижимого",
пресытился ею в течение одного сезона.
     Мучительное для  Кристины  позирование  затянулось  на  многие  месяцы.
Согласная жизнь кончилась:  казалось,  началось  время  супружества  втроем,
словно Клод ввел в дом любовницу - женщину, которую  он  писал  с  Кристины.
Между ними встала огромная картина, разделив их непроницаемой стеной,  и  за
этой стеной Клод жил с другой. Кристина сходила с  ума,  ревновала  к  самой
себе  и,  понимая  унизительность  своих  мучений,  не  смела  признаться  в
страданиях, над которыми он посмеялся бы. А  между  тем  она  не  ошибалась,
чувствуя, что живой женщине он предпочел картину, что эту копию он  обожает,
что она его единственная забота, его постоянная любовь. Он изнурял Кристину,
заставляя ее позировать, чтобы сделать еще прекрасней другую -  ту,  которая
давала ему радость или горе, смотря по тому, оживала она  или  тускнела  под
его кистью. Разве это не любовь? Но какое же это страдание -  отдавать  свое
тело,  чтобы  рождалась  соперница,  более  могущественная,   чем   реальное
существо, которая,  преследуя  ее  кошмаром,  стояла  между  ними  всегда  и
повсюду: в мастерской, за столом, в постели! Прах, ничто, краска на  холсте,
пустая видимость разбивала их счастье. Клод молчал,  был  равнодушен,  порой
груб, а измученная Кристина приходила в отчаяние от того, что он ее  покинул
и что она не может изгнать из своей семьи эту  властную,  страшную  в  своей
картинной неподвижности наложницу.
     Вот когда окончательно сраженная Кристина испытала на  себе  все  бремя
власти искусства. Живопись,  которую  она  уже  раньше  приняла  без  всяких
ограничений, теперь в ее глазах поднялась еще выше, казалась ей  подавляющей
неумолимой святыней, похожей на  тех  могущественных  богов  гнева,  которым
поклоняются, исходя ненавистью и страхом. Это был священный страх, сознание,
что ей уже не под силу бороться, что буря сметет ее с земли, как  соломинку,
если она осмелится сопротивляться. Полотна громоздились одно  на  другое;  и
даже самые маленькие картины казались ей величественными, даже самые  худшие
- ослепительными, и, поверженная,  трепещущая,  она  больше  не  рассуждала,
восхищаясь каждой из них, и неизменно отвечала на вопросы мужа:
     - Замечательно!.. Превосходно!.. Чудесно!.. Вот эта просто чудесная!
     Однако она не сердилась на Клода, она нежно любила его, обожала, жалела
до слез, видя, как он сам себя сжигает. Несколько недель удачной  работы,  и
снова все испорчено - он никак  не  мог  справиться  с  центральной  фигурой
женщины. Клод доводил до изнурения свою модель, ожесточенно  работая  целыми
днями, а потом забрасывал картину на месяцы. Раз десять он начинал,  бросал,
совершенно переделывал центральную фигуру. Прошел год, два,  а  картина  все
еще не была закончена, и если иногда конец и  казался  близок,  то  назавтра
Клод снова все соскабливал и начинал сначала.
     Ах, эти творческие муки, кипение крови, напряжение до слез,  доводившее
его до агонии, и все только для того, чтобы создать плоть,  вдохнуть  в  нее
жизнь? Эта вечная борьба с реальностью и вечное поражение! Клод изнемогал от
непосильной задачи вместить всю природу в одно  полотно:  его  напрягавшиеся
мышцы обессилели в бесполезных схватках, которые не помогали разрешиться  от
бремени его гениальности. То, что  удовлетворяло  других  -  приблизительное
воплощение, неизбежные сделки с самим собой,  -  вызывало  в  нем  угрызения
совести, возмущало, как трусливая слабость. И  он  начинал  сызнова,  портил
хорошее  для  достижения  лучшего,  считая,  что   картина   "не   говорит",
недовольный своими "бабенками", потому что, как шутили его товарищи, они еще
не могли сойти с полотен, чтобы с ним переспать. В чем  же  было  дело,  что
мешало вдохнуть в них жизнь?  Наверное,  какой-нибудь  пустяк!  Может  быть,
чего-то не хватало, а возможно, в них было что-то лишнее. Однажды он услышал
за своей спиной словечко "неполноценный гений", оно польстило ему и в то  же
время испугало. Да, должно быть, так оно и есть, то недолет,  то  перелет  -
психическая неуравнов