глубже,  за  пределы  возможного
обладания, души их оставались чуждыми?
     Дни шли за днями, а они еще не страдали от одиночества. Их не тянуло  к
развлечениям, им не хотелось ни идти в гости, ни принять кого-нибудь у себя,
им достаточно было быть вместе. В те часы,  когда  Кристина  не  была  возле
Клода, в его  объятиях,  она  шумно  хозяйничала,  переворачивая  весь  дом,
заставляя Мели все мыть и чистить под ее наблюдением; на  Кристину  находила
порою такая жажда деятельности, что она собственными руками скребла  и  мыла
немногочисленную  кухонную  утварь.  Но  больше  всего   ее   занимал   сад;
вооружившись секатором, изранив руки шипами, она собирала обильную  жатву  с
гигантских розовых кустов; она работала до  изнеможения,  собирая  абрикосы,
урожай  которых  был  продан  за  двести  франков  туристам-англичанам;  она
необычайно этим гордилась и мечтала зарабатывать на жизнь,  возделывая  сад.
Клод был совершенно равнодушен к этим  занятиям.  Он  поставил  свой  старый
диван в обширной комнате, отведенной под мастерскую, и валялся там, наблюдая
сквозь открытое окно, как Кристина сеет и сажает. Он наслаждался  абсолютным
покоем, уверенностью, что никто не придет, что в  любое  время  дня  никакой
звонок его не потревожит. Его боязнь внешнего мира заходила так далеко,  что
он избегал проходить  мимо  постоялого  двора  Фошеров,  опасаясь  возможной
встречи с приятелями, приехавшими из Парижа. За все лето  не  показалась  ни
одна живая  душа.  Каждый  день,  поднимаясь  в  спальню,  Клод  не  уставал
повторять, что ему здорово повезло.
     В его переполненном счастьем  сердце  кровоточила  только  одна  тайная
рана. После бегства из Парижа Сандоз разузнал адрес  и  написал  ему,  прося
разрешения повидаться с ним. Клод ему не ответил, и теперь ему казалось, что
их старая дружба умерла. Кристина чувствовала, что он порвал с другом  из-за
нее, и это ее очень огорчало. Много раз она принималась  убеждать  его,  что
вовсе не хочет ссорить его с друзьями, требовала, чтобы он их пригласил.  Но
он только обещал ей все уладить и ничего не делал. Со  старым  покончено,  к
чему же его ворошить?
     К концу июля они обнаружили,  что  у  них  мало  денег,  и  Клод  решил
отправиться в Париж, чтобы продать папаше Мальгра несколько  старых  этюдов;
провожая его на вокзал, Кристина взяла с него клятвенное  обещание,  что  он
навестит Сандоза. Вечером она встретила Клода в Боньере.
     - Ну что? Ты видел его, вы помирились?
     Он шагал рядом молчаливый и смущенный. Потом глухо сказал:
     - Нет, мне было некогда.
     Тогда, со слезами на глазах, она прошептала:
     - Ты меня очень огорчаешь.
     Когда они вошли под деревья, он принялся целовать ее  лицо,  сам  плача
вместе с ней и умоляя ее не увеличивать его горя. Разве  он  может  изменить
свою жизнь? Разве мало им счастья взаимной близости?
     За эти первые месяцы у них была всего только одна встреча. Это было  за
Беннекуром, когда они возвращались  из  Рож-Гийона.  Они  шли  по  пустынной
лесной дороге, по одной из пленительных  безлюдных  дорог,  и  на  одном  из
крутых поворотов неожиданно наткнулись на  гуляющих  буржуа:  отца,  мать  и
дочь. Думая, что они одни, Клод и Кристина шли  обнявшись,  по  обычаю  всех
влюбленных, целуясь за каждой изгородью: она, склоняясь к нему,  подставляла
губы, он, смеясь, тянулся к ней; неожиданность была столь велика,  что  они,
все так же медленно двигаясь вперед,  не  отстранились  друг  от  друга,  не
разомкнули тесного объятия. Пораженная семья прижалась к  откосу:  отец  был
толст и апоплексичен, мать тоща,  как  палка,  дочь  -  тщедушное  существо,
похожее на ощипанную, больную птицу, - все трое не только уродливы, но  и  с
явными признаками порочного вырождения. Стыдно было смотреть  на  них  среди
земного изобилия, под ослепительным солнцем. Не  успела  несчастная  девушка
изумленно вглядеться в проходящую мимо нее любовь, как отец оттолкнул  ее  в
сторону, а мать увлекла прочь.  Родители  вышли  из  .себя  при  виде  этого
свободного объятия и возмущенно вопрошали, о чем думает деревенская полиция.
А влюбленные, не ускоряя шага, гордо проследовали мимо во всей своей славе.
     Клод пытался вспомнить, где, черт побери, видел  он  этих  людей,  этих
буржуазных выродков, эти болезненные приплюснутые лица,  на  которых  так  и
запечатлелись  нажитые  нечестным  путем  миллионы.  По-видимому,  раз   они
запомнились ему, он встретил их при каких-то  значительных  обстоятельствах;
вдруг он вспомнил, он узнал  Маргельяна,  того  подрядчика,  которого  Дюбюш
водил по Салону Отверженных; это он с грохочущим идиотским смехом  издевался
над его картиной. Когда, пройдя несколько шагов дальше, молодые  люди  вышли
из леса, они очутились перед обширным поместьем; большое белое  здание  было
окружено деревьями; обратившись к проходившей старой крестьянке, они узнали,
что поместье называлось Ришодьер и принадлежало Маргельянам  уже  три  года.
Подрядчик купил это имение  за  полтораста  тысяч  франков  и  произвел  там
усовершенствований больше чем на миллион.
     - Ну уж сюда  мы  больше  не  заглянем,  -  сказал  Клод,  спускаясь  к
Беннекуру. - Эти чудовища портят пейзаж!
     Посредине августа великое событие изменило жизнь  влюбленных:  Кристина
была беременна; при своей неопытности она убедилась в этом только на третьем
месяце. Вначале открытие потрясло их обоих; никогда они не думали,  что  это
может случиться. Потом они успокоились, не испытывая, однако, радости: Клода
смущала возможность появления существа, которое усложнит их жизнь,  Кристина
была охвачена необъяснимой тревогой - ей чудилось,  что  это  событие  может
оборвать их любовь. Она подолгу плакала на груди у Клода, а он,  подавленный
той же безотчетной печалью, тщетно пытался утешить ее.  Позже,  попривыкнув,
они умилялись, думая о малютке, которого, не желая того, создали в  памятный
им трагический день, когда она вся  в  слезах  отдалась  ему  в  затопленной
сумраком мастерской. Числа совпадали, - этот ребенок был порожден страданием
и жалостью, при самом зачатии его бичевал скотский смех толпы. Они  не  были
злыми и, думая о нем, стали ждать и даже желать его, приготовляя все для его
появления.
     Зима  была  необыкновенно  холодна.  Кристина  простудилась   в   плохо
сколоченном доме, который невозможно было натопить.  Беременность  причиняла
ей страдания,  она,  скорчившись,  подолгу  сидела  возле  огня  и  насильно
прогоняла от себя Клода, заставляя его гулять, совершать большие прогулки по
звонким, замерзшим дорогам. А  он  во  время  этих  прогулок,  очутившись  в
одиночестве после долгих месяцев существования вдвоем, думал о своей  жизни,
которая, помимо его воли, повернулась таким странным образом. Никогда он  не
мечтал о семейной жизни, даже с Кристиной; он бы пришел в ужас, если бы  ему
сказали заранее; и все же брак совершился, и ничего нельзя было  переделать,
не говоря уже о ребенке. Клод был не из тех, кто способен на  разрыв.  Такой
удел, несомненно, ожидал его; он должен был связать себя с  первой,  которая
им не погнушалась. Замерзшая земля звенела под  ногами,  ледяной  ветер  его
подхлестывал,  приходила  запоздалая  мысль,  что  ему  как-никак   повезло,
попалась честная девушка, а чего бы он только не выстрадал, если  бы  на  ее
месте, устав  слоняться  по  мастерским,  оказалась  бы  одна  из  натурщиц;
внезапно  на  него  нахлынул  такой  прилив  нежности,  что  он  заторопился
вернуться и дрожащими руками прижал к себе Кристину, в страхе, что он мог бы
ее потерять. Его разочаровало, что она отстранилась от  него  с  болезненным
криком.
     - О, не так сильно! Ты делаешь мне больно!
     Она прижимала руки к животу, он тоже перевел взгляд на ее живот, всегда
внушавший ему одинаковое, тревожное удивление.
     Она родила в середине февраля.  Повивальная  бабка  вовремя  пришла  из
Вернона, все обошлось благополучно; через три недели мать была уже на ногах,
ребенок, очень крепкий  мальчик,  так  ненасытно  требовал  молока,  что  ей
приходилось по пяти раз вставать ночью, чтобы унять его крик и не  разбудить
отца.  Появление  маленького  существа  перевернуло  весь  дом;   деятельная
хозяйка,  Кристина  оказалась  очень  неловкой  кормилицей.  Материнство  не
пробудилось в ней, несмотря на ее доброе сердце  и  жалостливость  к  любому
страданию; она уставала и падала духом на каждом шагу, звала  Мели,  которая
только ухудшала дело своей непроходимой глупостью; тогда на помощь  прибегал
отец, еще более неловкий, чем обе женщины.  Давнишняя  нелюбовь  Кристины  к
шитью, непривычка к женским работам сказались в неумении нянчить ребенка. Он
был очень плохо ухожен, воспитывался кое-как; в  саду  и  в  комнатах  стоял
полный разгром, произведенный маленьким существом,  у  которого  прорезаются
зубы: беспорядочно валялись пеленки, ломаные игрушки, неубранный мусор.  Чем
хуже Кристина справлялась с младенцем, тем большее  желание  она  испытывала
укрыться в объятиях Клода; единственным ее прибежищем  была  грудь  мужчины,
которого она любила, в нем был для  нее  единственный  источник  забвения  и
счастья. Она была прежде всего любовницей, двадцать раз она пожертвовала  бы
сыном ради возлюбленного. После родов ее страсть даже увеличилась,  возросло
любовное  влечение,  которому  она,  во  вновь  расцветшей  красе,  свободно
отдавалась,  избавившись  от  отягчавшего  ее  бремени.  Никогда  дотоле  ее
плотская страсть не доходила до такого неистовства.
     В этот период Клод понемногу возвращался к живописи. Зима кончалась, он
не знал, чем заполнить веселые солнечные утра; ведь Кристина из-за  Жака  не
могла выйти из дому раньше полудня; они назвали  мальчугана  Жаком  в  честь
дедушки с материнской стороны, но не позаботились  о  крестинах.  От  нечего
делать  Клод  писал  в  саду,  сперва  набросал  абрикосовую  аллею,   потом
гигантские розовые кусты,  поставил  натюрморт:  четыре  яблока,  бутылку  и
глиняный горшок на салфетке. Все это  только  для  того,  чтобы  развлечься.
Потом он загорелся, ему пришла  мысль  написать  освещенную  солнцем  фигуру
человека; с этих пор жена  стала  его  жертвой,  сочувствующей,  счастливой,
жаждущей  доставить  ему  удовольствие,   еще   сама   не   понимая,   какой
могущественной сопернице она служит. Он  писал  ее  во  всевозможных  видал:
одетой в белое, одетой в красное, посреди зелени, стоя и на ходу,  прилегшей
на траву, в большой соломенной  шляпе,  без  шляпы,  под  шелковым  вишневым
зонтиком, бросавшим на ее лицо розовые отсветы. Никогда он не был  полностью
удовлетворен, после двух или трех сеансов он соскабливал написанное,  тотчас
же упорно начинал заново, без устали работал над одним  и  тем  же  сюжетом.
Несколько этюдов, незаконченных,  но  мощных  по  форме,  очаровательных  по
колориту, были спасены Кристиной от его ножа и развешаны по стенам столовой.
     После Кристины пришла очередь Жака, теперь он должен был позировать.  В
теплые дни его клали на одеяло,  голого,  как  Иоанна-Крестителя,  и  он  не
должен был шевелиться. Но это  был  настоящий  чертенок.  Развеселившись  от
щекотки солнечных лучей, он смеялся и дрыгался,  перекатывался,  кувыркался,
задирал свои маленькие розовые ножки в  воздух,  выше  головы.  Отец  сперва
смеялся, потом  сердился,  бранил  этого  проклятого  карапуза,  который  не
способен ни минуты полежать спокойно. Разве можно шутить с живописью?  Тогда
мать делала большие глаза и старалась удержать ребенка, чтобы  художник  мог
на лету набросать руку  или  ногу.  Художника  так  привлекал  красивый  тон
детской кожи, что неделями он бился, стараясь его воплотить. Он  смотрел  на
сына только глазами художника, как на мотив для создания шедевра, прищуривал
глаза, мечтая о  будущей  картине.  Подстерегая  ребенка  целыми  днями,  он
возобновлял попытки, приходя в отчаяние, что этот  шалун  даже  и  спать  не
желал в те часы, когда его можно было бы писать.
     Однажды, когда Жак горько плакал, не в  силах  выдержать  нужную  позу,
Кристина мягко сказала:
     - Мой друг, ты утомляешь бедного малютку.
     Клод вдруг прозрел, угрызения совести нахлынули на него.
     - Правда! Какой же я идиот со своей живописью!.. Дети не в силах  этого
вынести.
     Весна и лето прошли мирно и тихо.  Теперь  меньше  гуляли,  лодка  была
почти совсем заброшена и гнила на берегу; ведь тащить малыша на острова было
почти невозможно. Они часто медленно гуляли вдоль Сены, никогда не  удаляясь
дальше, чем на километр. Устав от надоевших ему  мотивов  сада,  Клод  писал
теперь этюды на берегу реки; в такие  дни  Кристина  приходила  с  ребенком,
садилась около него и смотрела,  как  он  пишет.  Потом,  в  нежно-пепельном
вечернем сумраке, они втроем медленно возвращались домой. Его очень удивило,
когда однажды она принесла с собой свой старый девичий альбом.  Она  шутливо
объяснила ему, что это ей о многом напоминает, когда она вот так стоит сзади
него. Ее голос немного дрожал, на  самом  деле  она  испытывала  потребность
разделить с ним его творчество, чувствуя,  что  работа  с  каждым  днем  все
больше  отдаляла  его  от  нее.  Сперва  она  рисовала  со   старательностью
школьницы, потом рискнула  писать  акварелью.  Расхоложенная  его  усмешкой,
поняв, что на этой  почве  ей  не  достигнуть  единения  с  ним,  она  вновь
забросила свой альбом, взяв с Клода слово, что позже, когда у него  найдется
время, он даст ей несколько уроков живописи.
     Она находила очень красивыми его последние работы. После года отдыха  в
деревне он  писал  на  полном  свету,  как  бы  озаренный,  в  просветленном
колорите, в веселой гамме поющих тонов. Еще никогда  он  не  постигал  таким
образом  рефлексов,  не  владел  столь   правильным   ощущением   предметов,
освещенных рассеянным светом. Отныне, покоренная этим царством  красок,  она
объявила, что его творчество  прекрасно;  если  бы  он  только  мог  вовремя
остановиться, а то иногда она вновь в ужасе замирала  перед  лиловой  землей
или голубым деревом, которые переворачивали все ее  привычные  представления
об окраске предметов. Однажды, когда она  осмелилась  высказать  критическое
замечание по поводу тополя, написанного  лазурью,  он  показал  ей  в  живой
природе тонкое голубое сверкание листьев.  Он  был  прав,  дерево  и  впрямь
казалось  голубым,  но  в  глубине  души  она  не  сдалась,   осуждая   саму
действительность: не должно и не может быть в природе голубых деревьев.
     Она со  знанием  дела  рассуждала  об  этюдах,  развешанных  по  стенам
столовой. Искусство вошло в их жизнь и заставило  ее  задуматься.  Когда  он
уходил с мешком, мольбертом и зонтиком, она в неудержимом  порыве  бросалась
ему на шею.
     - Скажи, ты любишь меня?
     - Что за глупости! С чего ты взяла, что я не люблю тебя?
     - Тогда поцелуй меня так сильно,  как  ты  меня  любишь,  сильнее,  еще
сильнее!
     Потом, провожая его до дороги:
     - Работай, ты ведь знаешь, что я никогда  не  мешала  тебе  работать...
Иди, иди, я рада, когда ты работаешь.
     Когда наступили холода и осень второго года позолотила  листья,  Клодом
овладело беспокойство. Погода стояла ужасающая, две  недели  лили  проливные
дожди, удерживая его в праздности дома, потом начались туманы,  беспрестанно
прерывавшие его живописные сеансы. Он  понуро  сидел  возле  огня,  и,  хотя
никогда  не  заговаривал  о  Париже,  город  непрестанно  рисовался  в   его
воображении:  зимний  город,  с  пяти  часов  освещенный   газом;   собрания
товарищей,  подзадоривающих  друг  друга;  его  прежняя  жизнь,  наполненная
напряженным трудом,  который  никогда  не  прерывался,  даже  в  декабрьские
морозы. Под предлогом встреч с Мальгра, которому  он  продал  еще  несколько
маленьких полотен, в течение месяца Клод три раза ездил в Париж.  Теперь  он
уже  не  остерегался  проходить  мимо  постоялого  двора   Фошеров,   охотно
задерживался, когда папаша Пуарет  приглашал  его  выпить  стаканчик  белого
вина. Входя, он осматривал зал для посетителей, словно  отыскивая,  несмотря
на неподходящее время года,  своих  приятелей,  выехавших  на  прогулку.  Он
засиживался там, как бы поджидая кого-то; потом, отчаявшись,  в  одиночестве
возвращался домой, подавляя мысли и чувства, которые распирали его и которые
ему некому было высказать.
     Так прошла зима; Клода утешало лишь  то,  что  ему  удалось  достигнуть
интересных эффектов в изображении снега.  Начинался  третий  год,  и  вот  в
последние дни мая неожиданная встреча сильно его  взволновала.  В  то  утро,
подыскивая пейзаж, он поднялся на возвышенность, потому что берега Сены  уже
надоели ему; вдруг на повороте дороги он наткнулся на  Дюбюша,  торжественно
одетого, в черном котелке, быстро шагавшего в зарослях бузины.
     - Вот так встреча!
     Архитектор в замешательстве забормотал:
     - Да, мне тут надо навестить кой-кого... В деревне  довольно  противно!
Да, что поделаешь? Обстоятельства вынуждают... А ты здесь живешь? Я знал  об
этом... То есть нет! Мне кое-что рассказали, но я думал, что это  на  другой
стороне, дальше отсюда.
     Клод, сильно взволнованный, примирительно сказал:
     - Ладно, ладно, старина, не нужно извинений, я  сам  виноват...  Однако
как давно мы не виделись! Ты себе представить не можешь, как забилось у меня
сердце, когда из-за деревьев показался твой нос!
     Он взял его за руку и пошел вместе с ним, посмеиваясь от  удовольствия;
Дюбюш, как всегда, занятый мыслями о своем преуспеянии, мог говорить только,
о самом себе и тотчас же принялся выкладывать  свои  планы  на  будущее.  Он
попал наконец в  первый  класс  Академии,  с  трудом  выцарапав  необходимые
отзывы. Но этот успех ставил его в тупик. Его родители ничего ему больше  не
присылали, жалуясь на нищету, и требовали, чтобы теперь он содержал их;  ему
пришлось отказаться от мысли о премии Рима и бросить все силы на  заработок.
Он уже устал от этого, ему осточертело зарабатывать франк с четвертью в  час
у невежественных архитекторов, которые обращались с ним, как с рабом.  Какую
дорогу избрать? Как угадать кратчайший путь  к  успеху?  Если  он  уйдет  из
Академии,  он  может  рассчитывать  только  на  поддержку  своего   патрона,
могущественного Декерсоньера, который любил его за кротость и прилежание. Но
сколько труда впереди, сколько неведомых трудностей! Он с горечью  жаловался
на правительственные учебные  заведения,  где  ученики  корпят  годами  и  в
результате оказываются выброшенными на мостовую без какой-либо поддержки.
     Внезапно  он  остановился  среди  дороги.  Живая  изгородь  из   бузины
кончилась, впереди была обширная поляна, из-за вековых  деревьев  показалось
поместье Ришодьер.
     - Вот оно в чем дело! - воскликнул Клод. -  А  я-то  не  подумал...  Ты
идешь в это логово. Ну и чучела же там, омерзительно смотреть!
     Дюбюш, оскорбленный восклицанием художника, надулся и возразил ему:
     - Хоть папаша Маргельян и кажется тебе  кретином,  он  очень  достойный
человек в своей области. Ты бы посмотрел на него на  строительной  площадке,
когда он возводит какое-нибудь здание: дьявольская  энергия,  необыкновенные
организаторские способности, поразительный нюх; он всегда  знает,  где  надо
строить и где раздобыть материалы. Разве можно нажить миллионы,  не  обладая
достоинствами?.. Ну и я тоже знаю, чего я от него хочу! Я  был  бы  дураком,
если бы не старался быть вежливым в отношении человека, который  может  быть
мне полезен.
     Разговаривая, Дюбюш  загораживал  узкую  дорогу,  не  пропуская  своего
приятеля вперед, из боязни, что тот может  скомпрометировать  его,  если  их
увидят вместе. Он дал понять Клоду, что здесь им надо расстаться,
     Клоду хотелось расспросить его о парижских друзьях, но  он  умолк.  Имя
Кристины не было произнесено. Клод уже хотел повернуться и  протянул  Дюбюшу
руку, когда помимо воли спросил дрожащими губами:
     - Ка