не  оставив  учеников,  Курбе  тоже
оставил после себя только немногих последователей, неловко ему  подражавших;
их творения стали  теперь  всего  лишь  потемневшими  от  времени  музейными
шедеврами, всего лишь памятниками искусства прошедшей эпохи. Клоду казалось,
что именно ему дано внедрить, оттолкнувшись от  них,  новую  форму,  которая
пойдет дальше, неся в живопись солнечный свет, как ясную  зарю,  встающую  в
новых картинах,  написанных  под  влиянием  восходящей  школы  пленэра.  Это
влияние стало неопровержимым, светлые творения, над которыми так смеялись  в
Салоне  Отверженных,  подспудно  влияли  на  многих  художников,  постепенно
высветливая их палитру. Никто еще полностью не отдавал себе в  этом  отчета,
но пленэр уже был пущен в ход; наметилась эволюция, все яснее обозначавшаяся
с каждой новой выставкой в Салоне. Каково же будет потрясение,  когда  среди
всех бессознательных и бессильных копий, среди робких и неискренних  попыток
ловкачей появится мастер, воплотивший свой замысел  с  дерзновением  силы  в
новую форму, без уступок, без оговорок, цельно и убедительно,  как  истинный
выразитель конца века!
     Клод,  охваченный  страстной  надеждой,  освободился  от  присущих  ему
сомнений, поверил наконец в свой гений. Прежние припадки отчаяния, когда  он
неделями  бегал  по  городу,  стремясь  вернуть  утерянное  равновесие,   не
повторялись. Страстное напряжение держало Клода подтянутым. Художник работал
со слепым упорством, как бы вскрывая себе  сердце,  чтобы  извлечь  из  него
сокровенный плод. Длительный отдых в деревне освежил его восприятие, обновил
радость творчества, он как бы  вновь  родился  для  своего  ремесла,  обретя
легкость и ловкость, которых у него никогда  дотоле  не  было;  появилась  и
уверенность в достигнутых им  успехах  и  глубокое  удовлетворение  удачными
набросками, сменившими прежние бесплодные попытки. Он овладел пленэром,  как
говорил когда-то в Беннекуре, пленэром -  веселой  живописью  поющих  тонов,
которая буквально потрясала товарищей, забегавших  его  проведать.  Все  они
приходили в восторг и были убеждены, что ему предстоит занять место на самой
вершине, ведь его творения носили такую яркую печать индивидуальности, в них
впервые природа была освещена истинным светом, со всей  присущей  ему  игрой
рефлексов и непрестанным разложением цвета.
     Целых три года Клод боролся, не  сдаваясь,  неудачи  лишь  подстегивали
его, он не отрекался от своих идей и с суровым мужеством верующего смело шел
вперед.
     Первый год, в декабрьский снег, он каждый день по четыре часа стоял  за
Монмартрским холмом, на углу пустыря, и писал там картину  на  фоне  нищеты,
жалких низеньких лачуг, над которыми  торчали  фабричные  трубы;  на  первом
плане, в снегу, маленькая девочка и уличный мальчишка в лохмотьях  уписывали
украденные ими яблоки. Упорное стремление Клода писать во что бы то ни стало
на  натуре  чудовищно  усложняло  работу,  ставило   на   его   пути   почти
непреодолимые трудности. И все же он  закончил  это  полотно  на  натуре;  в
мастерской он позволил себе лишь его подчистить. Когда он поставил картину в
мертвенном  освещении  своей  мастерской,  она  его  самого  поразила  своей
резкостью: это была как бы открытая на улицу дверь; снег слепил, две фигурки
жалобно выделялись на нем грязно-серыми тонами. Он тотчас почувствовал,  что
такая картина не будет принята, но даже и не подумал смягчить ее, а послал в
Салон такой, как она была. Хотя он и поклялся когда-то, что  никогда  впредь
не будет выставляться, теперь он  считал  необходимым  каждый  год  что-либо
предлагать жюри, хотя бы для того, чтобы  жюри  имело  возможность  еще  раз
ошибиться; теперь он признал, что Салон является единственным  полем  битвы,
где художник может выступить и проявить себя. Жюри  отказалось  принять  его
картину.
     В следующем году он ударился в  противоположную  крайность.  Он  выбрал
уголок Батиньольского сквера в мае  месяце:  громадные  каштаны  отбрасывали
густую тень на стелющийся газон лужайки, в  глубине  виднелись  шестиэтажные
дома, а на первом плане сидели на ярко-зеленой  скамейке  нянюшки  и  жители
квартала, глядя на трех малышей, игравших  в  песке.  Потребовалось  большое
мужество, получив разрешение, работать там, среди  зубоскалящей  толпы.  Ему
пришлось приходить туда в пять часов утра, чтобы писать фон, что же касается
людей, то пришлось ограничиться  лишь  набросками,  которые  он  закончил  в
мастерской. На этот раз картина  показалась  ему  не  столь  резкой.  Манера
письма несколько смягчилась от  мертвенного  освещения  мастерской,  где  он
дописывал картину. Он был уверен, что ее примут: ведь  все  друзья  признали
картину шедевром и распространили слух, что она должна произвести  переворот
в Салоне. Когда стало известно о новом отказе жюри, все пришли в негодование
и возмущение - это уже было не простое отрицание, дело шло о систематической
травле оригинального художника. Сам художник, пережив первый приступ ярости,
обернул  гнев  на  картину,  которую   он   посчитал   лживой,   бесчестной,
ненавистной. Этот заслуженный, как он говорил, урок не пройдет даром:  разве
можно было писать солнечный день  в  подвальном  освещении  его  мастерской?
Разве  это  не  равнозначно  возврату  к  грязной  буржуазной  кухне  модных
живописцев? Когда ему вернули картину, он взял нож и разрезал ее на куски.
     Третий  год  ушел  еще  на  одно  бунтарское  произведение.   Художнику
требовалось яркое солнце, все солнце Парижа, которое иногда раскаляет добела
мостовые и заставляет ослепительно сверкать фасады зданий;  нигде,  кажется,
не бывает жарче, люди буквально  сгорают,  как  в  Африке,  под  пламенеющим
небом. Клод выбрал угол площади Карусель, час дня  -  самый  накал  жары.  В
раскаленном воздухе, дремля, трясется извозчик, голова у лошади опущена, она
взмылена, от нее идет пар; прохожие как бы опьянели от зноя, и  только  одна
молодая женщина, розовая  и  свежая,  спокойно  идет  под  зонтиком,  словно
королева, как  будто  для  нее  эта  жара  -  родная  стихия.  Картина  была
необычайно трудна совершенно новым воплощением света,  во  всем  его,  точно
прослеженном художником, последовательном разложении, нарушавшем все обычные
представления человеческого глаза; художник  акцентировал  голубые,  желтые,
красные тона там, где никто не привык их видеть. В глубине картины  виднелся
Тюильрийский  сад,  тонувший   в   золотистой   дымке;   мостовая   казалась
окровавленной, а прохожие были намечены  лишь  темными  пятнами,  силуэтами,
меркнущими  в  ослепительном  свете.   На   этот   раз   друзья,   продолжая
восторгаться, почувствовали некоторую тревогу,  испугались  за  Клода:  ведь
такая живопись не приведет  художника  ни  к  чему  хорошему.  За  похвалами
приятелей Клод отлично различил их неодобрение;  в  минуту  слабости,  когда
жюри вновь не допустило его картину в Салон, он скорбно воскликнул:
     - Все ясно! Возврата нет... Я так и подохну!
     Несмотря на то, что его мужественное  упорство,  казалось,  возрастало,
начали возвращаться прежние  приступы  сомнения,  мучительные,  ожесточенные
попытки одолеть непокорную натуру. Все возвращенные ему  из  Салона  картины
казались ему плохими, незавершенными, несоответствующими затраченным на  них
усилиям.  Еще  больше,   чем   отказы   жюри,   его   огорчала   собственная
неполноценность. Разумеется, он не оправдывал жюри, его творения, даже  и  в
зародышевом состоянии, стоили во сто раз больше, чем все  принятые  в  Салон
посредственные полотна; какое, однако, страдание не уметь выразить  себя  до
конца, не уметь вполне проявить  свой  гений!  По-прежнему  в  картине  были
великолепные куски, он был вполне удовлетворен то тем, то другим. Но  откуда
же брались его внезапные промахи? Где причина  постоянной  недоработанности,
которая никогда не бросалась ему в глаза в пылу творчества, а потом  убивала
картину  неизгладимыми  изъянами?  Он  чувствовал,  что  бессилен   что-либо
изменить; в какой-то момент перед ним как бы вырастала  стена,  громоздились
непроходимые препятствия, наступал тот предел, за который ему не  было  дано
перейти... Если он двадцать раз принимался  за  одно  и  то  же,  недостатки
только увеличивались в двадцать раз, все спутывалось, живопись обращалась  в
какое-то месиво. Он начинал нервничать, уже не видел, что пишет;  творческая
его  воля  как  бы  парализовалась,  атрофировалась.  В  такие  периоды  ему
казалось, что ни глаза, ни руки не слушаются  его,  и  наступал  тот  упадок
творческих сил, который уже издавна так  тревожил  его.  Кризисы  учащались,
целыми  неделями  он  терзался,  изводил  себя,  как  маятник,  качаясь   от
неуверенности к надежде; в тяжкие часы  сомнений  и  ожесточенной  борьбы  с
неподатливой натурой единственной его опорой была мечта-утешительница, мечта
о  будущем  шедевре,  в  котором  он  весь  растворится  и  обретет  силу  в
творчестве. Всегда повторялось одно и то же явление: его творческие  замыслы
шли вперед куда быстрее, чем руки. Когда он работал над  одной  картиной,  в
его воображении уже вырисовывалась другая. Он начинал  неистово  торопиться,
приходил в отчаяние, спешил поскорее избавиться от опостылевшей картины, над
которой работал; несомненно, она опять никуда не годится, то, что он  делает
сейчас, - это все  те  же  роковые  уступки,  сплошное  жульничество,  нужно
поскорее выбросить это из головы, а вот то,  что  он  собирается  сделать  в
будущем, - о, это будет великолепно и героично, недосягаемо, нерушимо! Мираж
возникал беспрестанно, подстегивая мужество одержимого искусством художника;
без этой смягчающей  действительность  лжи  творчество  стало  бы  для  него
совершенно невозможным, он никогда не сумел бы воссоздать жизнь!
     Кроме вечно  возобновлявшейся  борьбы  с  самим  собой,  его  подавляли
материальные трудности. Разве мало того, что никак не удается выразить  себя
в творчестве? А тут еще нужно бороться за существование!  Он  вынужден  был,
помимо воли, прийти  к  выводу,  что  писать  на  натуре,  при  естественном
освещении,  совершенно  невозможно,  если  полотно   превосходит   известные
размеры. Как поместиться на улице, среди толпы? Как добиться,  чтобы  каждый
нужный персонаж  позировал?  И  вот  неизбежно  приходилось  соответствующим
образом строить сюжет, ограничивать  себя  пейзажами,  отдаленными  уголками
города, где люди вырисовываются  всего  лишь  силуэтами,  запечатленными  на
ходу. А сколько осложнений из-за погоды! Ветер опрокидывал  мольберт,  дождь
прерывал сеансы. В такие  дни  он  возвращался  домой  вне  себя,  проклинал
небеса, обвинял природу в том, что она нарочно защищается  от  него,  боясь,
как бы он ее не схватил и окончательно не победил.  Он  горько  плакался  на
свою бедность, мечтал о подвижных мастерских, о  повозке  для  разъездов  по
Парижу, о лодке для плавания по Сене, он хотел бы жить, кочуя, как цыган  от
искусства. Ничто ему не помогало, казалось, все вступило  в  заговор  против
его работы.
     Кристина страдала вместе с Клодом. Она  разделяла  все  его  надежды  и
вначале  была  очень  мужественна,   озаряя   мастерскую   своими   веселыми
хозяйственными хлопотами; теперь же, когда она видела,  как  он  пал  духом,
силы начинали покидать и ее. С каждой  отвергнутой  картиной  горе  Кристины
увеличивалось. Самолюбие женщины, всегда стремящейся  к  успеху  мужа,  было
тяжко  оскорблено.  Ожесточение  художника  преисполняло  ее  горечью.   Она
разделяла все его страдания, принимала все  вкусы,  защищала  его  живопись,
которая стала как бы ее плотью и единственным содержанием их  жизни;  теперь
только одна живопись имела значение, только на ней зиждилось их счастье. Она
хорошо понимала, что  с  каждым  днем  эта  живопись  все  больше  и  больше
захватывает ее любовника, отнимая его у нее; и не только не  сопротивлялась,
она покорно сдавалась, деля с ним его увлеченность, всецело сливаясь с ним в
его усилиях.  Но  оттого,  что  она  сознавала  угасание  их  любви,  в  ней
поднималась неизъяснимая грусть и страх за будущее. Иногда и боязнь  разрыва
леденила ей сердце. Огромная жалость к нему потрясала все ее  существо,  она
чувствовала, что стареет, ей беспричинно хотелось плакать, и  она  проливала
слезы, оставаясь одна в угрюмой мастерской.
     В этот период сердце ее открылось для  более  широких  чувств,  и  мать
взяла  в  ней  верх  над  любовницей.  Материнское  чувство  к  ее  большому
ребенку-художнику слагалось из нежности к нему и бесконечной жалости  к  той
непонятной, неоправданной слабости, в которую он ежечасно впадал, требуя  от
нее всепрощения. В этот период она уже начинала чувствовать себя несчастной,
его ласки, ставшие для него привычкой, она воспринимала как  милостыню.  Как
могла она по-прежнему быть счастливой, когда он  ускользал  из  ее  объятий,
когда ему стали докучны изъявления ее пламенной любви, которую ока неослабно
питала к нему? Но как она могла не любить его, когда каждое  мгновение  было
наполнено для  нее  только  любовью,  преклонением  перед  ним,  бесконечным
самоотвержением? Она по-прежнему была полна влечения к нему,  ненасытная  ее
страсть восставала против проснувшихся в ней материнских чувств, наполнявших
ее сладостной болью, когда после тайных ночных  страданий  она  весь  долгий
день, чувствовала себя в отношении Клода только матерью. Она как бы  спешила
испить последнее счастье в их непоправимо  испорченной  жизни,  окружая  его
заботами и всепрощающей добротой.
     Маленький Жак еще  больше  потерял  от  этого  перемещения  материнской
нежности. Кристина его совсем забросила,  в  отношении  его  ее  материнский
инстинкт, целиком излившись на любовника, так и  не  пробудился.  Обожаемый,
желанный муж стал теперь ее ребенком; а другой ребенок, жалкое существо, был
всего лишь свидетельством их прежней великой страсти. По мере  того  как  он
рос и не требовал столько  внимания,  как  прежде,  она  начала  все  больше
жертвовать его интересами, не из-за жестокости, а просто потому, что она так
чувствовала. За столом она не ему давала лучшие куски;  лучшее  место  возле
печки было отведено не для его маленького стульчика; если ее охватывал страх
при каком-то непредвиденном происшествии, не ребенка она стремилась защитить
в первую очередь. Постоянно она его одергивала, пресекала  его  игры:  "Жак,
замолчи, ты утомляешь отца! Жак,  сиди  смирно,  ты  же  видишь,  твой  отец
работает!"
     Ребенок плохо привыкал к  Парижу.  В  деревне  ему  была  предоставлена
полная свобода, а здесь он задыхался в тесной комнате, где ему не  позволяли
шуметь. Он побледнел, захирел, стал похож на маленького  старичка  с  широко
открытыми, удивленными глазами. Ему исполнилось пять лет, когда у него стала
неестественно расти голова; этот странный феномен вызвал замечание его отца:
"Чудачина, башка у тебя, как у взрослого человека!" По мере  увеличения  его
головы, ребенок делался все менее сообразительным. Очень тихий, пугливый, он
часами сосредоточенно молчал, как бы отсутствуя, не  отвечал,  если  к  нему
обращались; то вдруг, как бы очнувшись, он приходил в неистовство, кричал  и
прыгал, как молодой зверек, увлекаемый инстинктом. Тогда  на  него  сыпались
окрики: "Да успокойся же ты!" Мать не понимала причин  внезапной  шумливости
ребенка, ее пугало, что он может помешать художнику, и поэтому  она  сердито
усаживала ребенка обратно в его угол. Успокоившись, он вздрагивал, как после
внезапного пробуждения и вновь засыпал с открытыми  глазами;  он  был  такой
вялый, что игрушки, пробки, картинки, старые  тюбики  из-под  красок  -  все
валилось у него из рук. Мать попыталась было учить его читать, но он  ничего
не понимал, плакал, тогда она решила подождать  год  или  два,  чтобы  потом
поместить его в школу, где учителя, наверное, сумеют с ним справиться.
     Кристина содрогалась, сознавая угрозу надвигавшейся нищеты. В Париже, с
ребенком на руках, им было все труднее сводить концы с концами, и,  несмотря
на то, что она экономила изо всех сил, к концу месяца они всегда  сидели  на
мели. Ведь они располагали всего лишь тысячью франками ренты; как же прожить
на пятьдесят франков в месяц, остававшихся после уплаты  четырехсот  франков
за квартиру? Вначале они кое-как выкручивались продажей картин.  Клод  нашел
любителя живописи, старого знакомого Ганьера, одного из "презренных буржуа",
маниакально замкнувшегося в своих привычках, одаренного при  этом  пламенной
душой художника. Господин Гю, бывший  начальник  какого-то  департамента,  к
несчастью, не был достаточно богат, чтобы  покупать  бесконечно,  он  только
причитал по поводу ослепления публики, которая и на  этот  раз  не  признала
гения, предоставляя ему умирать  с  голоду;  он  же,  пораженный  с  первого
взгляда, выбрал самые резкие  произведения  Клода  и  развесил  их  рядом  с
полотнами Делакруа, пророча им не меньшую славу. Обидней всего было то,  что
папаша Мальгра ушел от дел, сколотив себе  капиталец,  правда,  небольшой  -
всего лишь десять тысяч франков ренты, - и решил скромненько жить на  них  в
маленьком доме на Буа-Коломб. Пришлось вспомнить о знаменитом Ноде, при всем
отвращении к миллионам этого спекулянта, к миллионам, буквально падавшим ему
с неба. Однако  Клоду  удалось  продать  Ноде  только  один-единственный  из
уцелевших академических рисунков времен мастерской Бутена, великолепный этюд
живота, на который когда-то папаша Мальгра не мог  смотреть  без  сердечного
волнения.  Итак,  нищета  приближалась,  круг  сузился  вместо  того,  чтобы
разомкнуться.  О  живописи  Клода,  постоянно  отвергаемой  Салоном,   стали
слагаться легенды; денежных людей и без того не могло не  отталкивать  столь
революционное, еще никем не признанное искусство, в котором удивленный  глаз
зрителя не отыскивал ни одной из установленных форм. Однажды, когда Клод  не
в состоянии был оплатить счет за краски, он в отчаянии крикнул, что лучше уж
начать тратить капитал, который обеспечивает ему  ренту,  чем  унизиться  до
работы в угоду торгашам, однако Кристина воспротивилась этой  крайней  мере:
она согласна еще строже экономить, она согласна на что угодно, только не  на
такое безумие, из-за которого они все трое очутятся на мостовой, без крова и
хлеба.
     После  того  как  была  отвергнута  третья  картина  Клода,   наступило
пленительное лето, способное, казалось, восстановить силы художника. На небе
ни облачка, над непрерывно бурлившим Парижем  стояли  прозрачные  дни.  Клод
опять рыскал по городу, отыскивая, как он говорил, сюжеты:  нечто  огромное,
потрясающее, он еще не мог точно определить, что именно. До сентября он  так
ничего и не нашел, одну неделю  увлекаясь  одним,  следующую  другим,  потом
объявлял, что все это не то. Он жил в  беспрестанном  напряжении,  постоянно
настороже, каждую минуту готовый приступить к воплощению своей мечты,  вечно
ускользавшей  от  него.  За  непримиримостью  этого   убежденного   реалиста
скрывалось суеверие  нервной  женщины,  он  верил  в  сложные,  таинственные
предначертания: ему казалось, что все зависит от выбора  пейзажа,  зловещего
или счастливого.
     В  один  из  последних  солнечных  дней,  оставив  маленького  Жака  на
попечение старушки-консьержки,  которой  они  его  обыкновенно  подкидывали,
когда уходили вдвоем, Клод увлек с собой  Кристину.  Его  внезапно  схватило
желание посмотреть вместе с ней на столь любимые ими  когда-то  уголки  -  в
глубине души он лелеял надежду, что Кристина может принести ему счастье. Они
пошли вдвоем к  мосту  Луи-Филиппа  и  четверть  часа  молчаливо  стояли  на
набережной Дез-Орм, прислонившись к  парапету  и  глядя  на  противоположный
берег Сены, где в старом особняке Мартуа они когда-то полюбили  друг  друга.
Потом, все так же безмолвно,  они  прошли  по  всему  старому,  столько  раз
исхоженному пути; они шли вдоль набережных, под платанами, и на