люзий и энтузиазма, гробовщики подняли на  руки,  чтобы
бросить в глубокую яму. В эту скорбную  минуту  непредвиденное  происшествие
еще больше усилило его горе. Все предыдущие дни шли такие дожди,  что  земля
размякла и  теперь  внезапно  обвалилась.  Одному  из  могильщиков  пришлось
прыгнуть в яму, он стал очищать ее лопатой, медленно и  ритмично  выбрасывая
землю наверх. Казалось, этому не будет  конца,  это  будет  тянуться  вечно;
священник проявлял нетерпение,  а  четверо  соседей,  неизвестно  почему  не
покинувших процессию, с  любопытством  следили  за  работой  могильщиков.  А
наверху, на откосе, локомотив продолжал маневрировать, отступая,  пыхтя  при
каждом обороте колеса, и его открытая топка озаряла сумрачный день  огненным
дождем искр.
     Наконец яма была очищена, гроб опустили, передавая друг другу  кропило.
Все было кончено. С тем же корректным и обязательным видом  маленький  кузен
пожал руки всех присутствующих, которых он никогда прежде не видел, в память
родственника, имени которого не помнил накануне.
     - Право, он очень мил, этот  мануфактурщик,  -  сказал,  глотая  слезы,
Бонгран.
     Сандоз ответил, рыдая:
     - Да, очень мил!
     Все стали расходиться, стихари священника и мальчикапевчего  затерялись
среди зеленых деревьев, соседи разбрелись, не торопясь, гуляя  по  кладбищу,
читая надгробные надписи.
     Покинув наконец полузасыпанную землей могилу, Сандоз вернулся к прежней
теме:
     - Только мы одни и будем его помнить...  От  него  не  осталось  больше
ничего, даже имени!
     - Он счастлив, - сказал Бонгран, - там, в земле, где он  покоится,  его
больше не  мучает  неоконченная  картина...  Разве  не  лучше  умереть,  чем
упорствовать,  как  мы,  и   производить   уродцев-детей,   которым   всегда
чего-нибудь недостает, ноги или головы, и которые все равно не выживут?
     -  Да,  в  самом  деле  надо  поступиться  гордостью,   примириться   с
приблизительным в искусстве и войти в сделку с жизнью...  Я  хоть  и  довожу
свои книги до конца, но презираю их,  потому  что  знаю,  что  они  лживы  и
несовершенны, несмотря на все мои старания.
     Бледные, медленным шагом шли мимо  белых  детских  могилок  романист  в
полном расцвете творческих сил и увенчанный славой художник, уже на ущербе.
     - По крайней мере он был мужественный  и  последовательный  человек,  -
продолжал Сандоз. - Осознав свое бессилие, он покончил с собой.
     - Вы правы, - согласился Бонгран, - если бы мы не дрожали так  за  свои
шкуры, мы все поступили бы так, как он... Разве не верно?
     - Право, это так! Если мы ничего  не  можем  создать,  если  мы  только
бесплодные копировальщики, не лучше ли сразу разбить себе голову!
     Они снова очутились перед кучей подожженных,  сгнивших  старых  гробов.
Теперь все доски были охвачены огнем, потели и потрескивали, но пламени  все
еще не было видно, только увеличился дым, терпкий густой дым, который порывы
ветра разносили по всему кладбищу, окутывая траурной пеленой.
     - Черт побери! Одиннадцать часов! - сказал Бонгран. вынимая часы. - Мне
пора домой.
     Сандоз воскликнул с удивлением:
     - Как! Уже одиннадцать?
     Он обвел долгим, скорбным, еще  затуманенным  слезами  взглядом  низкие
могилы на обширном, расчищенном, разубранном цветным бисером, холодном поле.
Затем добавил:
     - Пора! За работу!