дить в отчаяние... Он был сегодня очень разговорчив, веселее,  чем
обычно. Все в порядке!
     Но в ответе Кристины прозвучал страх:
     - Нет, нет, посмотрите на его глаза! Пока у него будут такие  глаза,  я
не успокоюсь... Вы сделали все,  что  могли,  спасибо!  А  то,  что  вам  не
удалось, никому не удастся. Ах, как я страдаю оттого, что я  бессильна,  что
ничего не могу сделать!..
     И добавила громко:
     - Клод, ты идешь?
     Она была вынуждена дважды повторить вопрос. Клод не слышал ее, а  потом
вдруг вздрогнул, поднялся и сказал так, будто  отвечал  на  далекий  призыв,
прозвучавший откуда-то из-за края горизонта:
     - Иду, иду!
     Оставшись наконец вдвоем в гостиной, где стало душно от горевших ламп и
воздух как  бы  сгустился  от  грустного  молчания,  сменившего  гул  резких
спорящих голосов, Сандоз и его жена переглянулись,  разочарованные  неудачей
этого злополучного вечера. Как бы не  придавая  этому  серьезного  значения,
Анриетта сказала:
     - Я же тебя предупреждала... Я так и думала...
     Но Сандоз перебил ее, в отчаянии всплеснув руками: как?! Неужели пришел
конец его любимой иллюзии, мечте о вечности, заставившей  его  связать  свое
счастье с маленьким кружком близких ему с детства людей, дружбу  с  которыми
он надеялся сохранить до конца жизни?.. И  какая  же  это  жалкая  оказалась
компания! Какой удар для него! Какой плачевный итог банкротства сердца! Он с
горечью  думал  о  друзьях,  которых  растерял  на  своем  пути,  о  больших
утраченных привязанностях, о постоянной изменчивости окружавших его людей, о
переменах в самом себе, которых он не заметил!  Как  убоги,  как  жалки  его
четверги,  сколько  траурных  воспоминаний!  Быть   свидетелями   медленного
умирания того, что любишь! Неужели они с женой обречены жить в пустыне,  где
властвует  людская  ненависть?  Ведь  не  открыть  же  широко  двери  потоку
равнодушных  незнакомцев?  И  мало-помалу  глубокое  горе  рождало   в   нем
уверенность: в  жизни  все  имеет  свой  конец,  и  то,  что  кончилось,  не
повторится снова! И, точно  подчиняясь  очевидности,  он  сказал  с  тяжелым
вздохом:
     - Ты права... Не будем больше приглашать их вместе. Они перегрызут друг
другу глотку!
     Как только они вышли на площадь Трините, Клод выпустил руку Кристины и,
пробормотав, что он должен пойти по делу, попросил ее  вернуться  домой  без
него. Чувствуя, что он весь дрожит, она  испугалась  и  удивилась.  Дело,  в
такой час, после полуночи? Куда он  собирается  идти?  Зачем?  Он  уже  было
повернул назад, пытаясь от нее ускользнуть, но Кристина нагнала его,  умоляя
проводить ее, твердя, что боится идти одна и что он не может бросить ее  так
поздно на Монмартре! Казалось, этот последний довод подействовал  на  Клода.
Он снова взял ее под руку, они поднялись по улицам Бланш и Лепик и очутились
наконец на улице Турлак. Позвонив у двери, он снова сказал:
     - Ну вот ты и дома! Теперь я пойду по своему делу.
     И он бросился прочь почти бегом, размахивая  руками,  как  сумасшедший.
Дверь открылась, но  Кристина,  даже  не  притворив  ее,  бросилась  за  ним
вдогонку и догнала его на улице Лепик; боясь возбудить его еще  больше,  она
решила следовать за ним  на  расстоянии  тридцати  шагов,  чтобы  он  ее  не
заметил, но не терять его из вида. Пройдя улицу Лепик, он снова очутился  на
улице Бланш, затем помчался по улицам Шоссе Дантен и Четвертого сентября  до
улицы Ришелье. Когда она увидела его здесь, ее обуял смертельный  страх:  он
направлялся к Сене - именно это и было ее постоянным кошмаром,  от  которого
она не смыкала глаз по ночам. Боже мой! Что делать? Пойти за ним,  броситься
к нему на шею, там, у берега? Шатаясь, она шла  вперед  и  с  каждым  шагом,
приближавшим  их  к  реке,  чувствовала,  что  ее  силы  иссякают.  Да,   он
направлялся прямо туда: площадь  Французского  театра,  площадь  Карусели  и
наконец мост св. Отцов! Клод прошел по нему несколько шагов,  приблизился  к
перилам, наклонился над водой, и Кристине показалось, что он бросается вниз;
страшный крик застрял в ее судорожно сжавшемся горле.
     Но нет, он стоял неподвижно. Так, значит, Ситэ - это  сердце  Парижа  -
был его наваждением; его образ преследовал Клода  повсюду,  его  призрак  он
видел сквозь стены, когда устремлял на них неподвижный  взгляд,  внимал  его
постоянному призыву, который был слышен ему одному на расстоянии многих лье.
Она еще не смела на это надеяться; голова у нее кружилась от волнения, и она
остановилась позади, следя неотступно за ним, уже видя в  своем  воображении
смертельный прыжок, который он совершает, борясь с желанием подойти к  нему,
страшась ускорить катастрофу, если он ее заметит. Боже! Быть здесь, мучиться
испепеляющей страстью, с сердцем, истекающим кровью от  наплыва  материнской
любви; быть здесь, видеть все и не осмеливаться  пошевелить  пальцем,  чтобы
его удержать?!
     А Клод, очень высокий, стоял неподвижно, глядя в ночь!
     Ночь была зимняя, холодная, с  запада  дул  пронзительный  ветер,  небо
покрылось черными, как сажа, тучами. Освещенный огнями  Париж  погрузился  в
сон: казалось, не спят только газовые  рожки  -  круглые,  мерцающие  пятна,
которые постепенно уменьшались, превращаясь  вдали  в  неподвижную  звездную
россыпь. Перед Клодом  раскинулись  набережные,  окаймленные  двойным  рядом
жемчужно-матовых фонарей,  слабо  освещавших  фасады:  слева  дома  Луврской
набережной, справа оба крыла Института и дальше неясные громады памятников и
построек, обволакиваемые сгущавшейся тенью, изредка  прорезаемой  убегающими
искорками. А за ними, покуда видел глаз, мосты между этих двух огненных лент
отбрасывали полоски света, все  более  и  более  узкие,  и  каждая  казалась
сотканной из мелких чешуек, подвешенных где-то в  воздухе.  А  быстротекущая
Сена как будто сосредоточила  в  себе  всю  ночную  красоту  города:  каждый
газовый рожок отражался в ней огоньком, распустившим по воде свой блестящий,
как у кометы, хвост. Самые близкие  огоньки,  сливаясь,  воспламеняли  русло
реки, словно симметрично расходящиеся по воде веера из раскаленных угольков,
а дальние под мостами превращались в маленькие неподвижные  огненные  точки.
Большие пылающие черные и золотые хвосты  жили,  шевелились,  морща  золотые
чешуйки, в которых чувствовалось неумолкаемое течение воды.  Вся  Сена  была
освещена огнями, и ее багровая стеклянная  гладь  колебалась,  как  будто  в
глубине  вод  происходила  какая-то  волшебная  феерия,  танцевали  какой-то
таинственный вальс. А  наверху  над  этим  речным  пожаром,  над  усыпанными
звездами набережными в  темном  небе  стояло  красное  облако  фосфорических
испарений, каждую ночь венчающее сонный город кратером вулкана.
     Ветер не унимался, Кристина дрожала от  холода,  глаза  ее  наполнились
слезами, она чувствовала, что мост уходит  из-под  ног  и  плывет  вместе  с
горизонтом. Не пошевельнулся ли Клод? Не перебросил ли  ногу  через  перила?
Нет, все снова было недвижно: она видела Клода на том же  месте,  в  той  же
позе, с глазами, устремленными на выступ Ситэ, которого он не видел.
     Клод пришел на зов Ситэ, но не различал его во тьме. Он различал только
мосты, черные тонкие очертания арок над горящей огнями рекой. А  дальше  все
было покрыто  мраком,  остров  исчезал  в  небытии.  Клод  даже  не  мог  бы
определить, где он находится, если бы запоздалые фиакры не катили  порой  по
Новому Мосту свои бегущие звездочки,  похожие  на  искорки,  вспыхивающие  в
тлеющих углях. Красный фонарь у шлюза  Монетного  Двора  отбрасывал  в  воду
кровавую ниточку. Что-то бесформенное и мрачное, какая-то громада, наверное,
отвязавшаяся баржа, медленно плыла по течению, то становясь  видимой,  когда
попадала  в  полосу  света,  то  снова  исчезая  во  тьме.  Где  же  затонул
торжествующий остров? Не в глубине ли этих пылающих пожаром волн?  Клод  все
смотрел, постепенно убаюкиваемый мощным гулом воды в ночи. Он наклонился над
широкой  рекой,  откуда  поднималась  прохлада  и  где  танцевали  отражения
таинственных огней. Неумолкаемый, печальный шум течения привлекал  его,  ему
слышался оттуда призыв, безнадежный, как сама смерть.
     По судорожному толчку в сердце Кристина  почувствовала,  какая  ужасная
мысль промелькнула у Клода. Она протянула  к  нему  дрожащие  руки,  которые
хлестал ветер. Но Клод  стоял  неподвижно,  борясь  со  сладостным  желанием
умереть; еще час простоял он  так,  не  шевелясь,  потеряв  представление  о
времени, по-прежнему устремив глаза вдаль, в сторону Ситэ, точно его  взгляд
мог совершить чудо, зажечь свет и воскресить перед ним образ города.
     Когда наконец Клод, шатаясь, сошел с моста, Кристине пришлось пуститься
бегом, чтобы опередить его и первой прийти на улицу Турлак.

XII

     В эту ноябрьскую ночь по их комнате и  мастерской  свободно  разгуливал
холодный северный ветер; было около трех  часов  утра,  когда  они  улеглись
спать. Запыхавшись от стремительного бега, Кристина  быстро  скользнула  под
одеяло, чтобы скрыть от Клода, что она шла за ним по пятам,  а  изнеможенный
Клод стал безмолвно, медленно  раздеваться.  Уже  много  месяцев  любовь  не
согревала их ложа; узы физической близости постепенно  порвались,  и  теперь
они лежали в постели бок  о  бок  как  посторонние;  это  было  добровольное
воздержание, возведенное в теорию  целомудрие,  к  которому  Клод  неминуемо
должен был прийти, чтобы отдать живописи всю свою мужскую  силу,  и  которое
Кристина принимала с гордым безмолвным страданием, несмотря на терзавшую  ее
страсть. Но никогда до этой ночи она еще не чувствовала между  ним  и  собой
такой преграды, такого холода, словно ничто отныне не  могло  их  согреть  и
бросить вновь в объятия друг друга.
     Около четверти часа она боролась  с  одолевавшим  ее  сном.  Она  очень
устала, тело ее оцепенело, но она не сдавалась, боясь, чтобы Клод не остался
бодрствовать один. Каждый вечер она ждала, чтобы сначала заснул он, и только
потом засыпала спокойно  сама.  Но  сегодня  он  не  тушил  свечи,  лежал  с
открытыми глазами, устремленными на слепящее пламя. О чем он думал?  Все  ли
еще он был душой там, в черной  ночи,  ощущая  влажное  дыхание  набережных,
глядя на Париж, усеянный огнями, как зимнее  небо  звездами?  Какой  спор  с
самим собой, какое  неотвратимое  решение  сводило  конвульсиями  его  лицо?
Однако  мало-помалу  Кристина  уступила  непреодолимому  желанию,  усталость
победила, и она забылась тяжелым сном, будто провалилась в пропасть.
     Через час она внезапно проснулась от ощущения  пустоты,  вся  дрожа  от
какого-то болезненного предчувствия. Она тотчас ощупала рукой  уже  остывшую
простыню рядом с собой: Клода не было, недаром она сразу  почувствовала  это
во сне. Испуганная, еще не вполне проснувшаяся, с тяжелой головой, в которой
словно стучали молотки, она вдруг заметила через полуоткрытую дверь  полоску
света,  просачивающуюся  из  мастерской.  Она  успокоилась,  подумала,  что,
страдая бессонницей, Клод пошел за книгой. Но он все не возвращался, и тогда
она потихоньку встала, чтобы взглянуть туда. То, что она там увидела, так ее
потрясло, что она, пораженная, застыла босиком на каменных плитках пола,  не
решаясь сразу показаться ему на глаза.
     Несмотря на то, что в  мастерской  было  холодно,  Клод  наскоро  надел
только брюки и туфли и в одной рубашке стоял на большой лестнице перед своей
картиной. Палитра лежала у него в ногах;  в  одной  руке  он  держал  свечу,
другой - писал. Глаза у него были расширены, как у лунатика, движения точные
и  деревянные,  он  поминутно  наклонялся,  чтобы  набрать   краску,   снова
поднимался, и его фигура отбрасывала на стену огромную фантастическую  тень,
а угловатые движения казались автоматическими. Дыхания его не было слышно, и
во всей огромной темной комнате стояла пугающая тишина,
     Кристина  задрожала,  она  поняла.  Снова  то   же   наваждение:   час,
проведенный Клодом там, на мосту св. Отцов, лишил его сна, привел его  сюда,
сжигаемого желанием снова увидеть свою картину, несмотря  на  ночное  время.
Без сомнения, Клод поднялся на лесенку только для того, чтобы приблизиться к
полотну, насытить глаза его созерцанием. Затем,  встревоженный  каким-нибудь
неверным тоном, огорченный подмеченным недостатком,  он  не  смог  дождаться
утра,  схватил  кисть,  сначала  просто  для  какой-то  подправки,  а  затем
мало-помалу увлекся и, все поправляя и поправляя, стал наконец  писать,  как
завороженный, при колеблющемся от каждого его движения слабом  свете  свечи,
зажатой в кулаке. Его снова охватило бессильное творческое  исступление,  он
расходовал себя, не отдавая  себе  отчета  во  времени,  не  замечая  ничего
вокруг: он хотел вдохнуть жизнь в свое творение сейчас же, немедленно!
     Ах, как Кристине было его жаль, какими скорбными, полными слез  глазами
смотрела она на него! В первое мгновение она решила не мешать  его  безумной
работе, как не мешают  бессмысленным  занятиям  маньяка.  Эту  картину  Клод
никогда не закончит: теперь это было очевидно. Чем  больше  он  упорствовал,
тем .бессмысленнее становились темные, густо  положенные  тона  и  нечеткий,
огрубленный рисунок. Даже фон,  в  особенности  группа  портовых  грузчиков,
когда-то нарисованная уверенной рукой, был испорчен, а Клод упирался,  желая
закончить все, прежде чем снова приняться за центральную  фигуру  обнаженной
женщины, все еще такой желанной и пугающей - этой опьяняющей плоти,  которой
суждено его погубить, если он снова будет пытаться вдохнуть в нее  жизнь.  В
течение нескольких месяцев он не прикасался к ней кистью; и это  успокаивало
Кристину, ее ревнивое озлобление утихало, она становилась снисходительной, и
пока он не возвращался к этой страшной  и  желанной  любовнице,  чувствовала
себя не такой покинутой.
     Ноги Кристины окоченели на каменных плитках, она уже хотела вернуться в
постель, но вдруг почувствовала какой-то внутренний толчок. Сначала  она  не
сообразила, в чем дело, затем внезапно поняла. Набрав краску, Клод  широкими
взмахами кисти, безумным ласкающим жестом закруглял выпуклые  формы;  улыбка
застыла на его губах, он не ощущал обжигающего  воска  свечи,  капавшего  на
пальцы; в полной тишине его рука  порывисто  и  страстно  двигалась  взад  и
вперед, а огромная темная тень  плясала  по  стене,  будто  там  происходило
какое-то грубое совокупление. Клод писал свою обнаженную женщину.
     Кристина  распахнула  двери   и   устремилась   вперед.   Непреодолимое
возмущение, гнев супруги, получившей  пощечину  у  себя  дома,  обманутой  в
соседней комнате во время сна, толкнул ее в мастерскую. Да, он был  здесь  с
другой, он выписывал ее  живот  и  бедра,  как  безумец,  фантаст,  которого
стремление к правде ввергало  в  абстрактные  преувеличения:  золотые  бедра
казались колоннами алтаря, великолепный, не имеющий в себе ничего  реального
живот расцветал под рукой художника горящей золотом и багрянцем звездой. Эта
ни на что не похожая  нагота,  превращенная  художником  в  священную  чашу,
украшенную  сверкающими  драгоценными  каменьями   и   предназначенную   для
неведомого религиозного обряда, привела Кристину в ярость. Она слишком много
страдала, она не могла дольше терпеть этой измены.
     И  все  же  гнев  ее  вылился  только  в  отчаянную   мольбу.   Великий
безумец-художник был для нее в эту минуту сыном, которого она журила.
     - Клод! Что ты здесь делаешь, Клод?! Оставь эти бредни! Прошу тебя, иди
ложись, не стой на лестнице, это кончится плохо!
     Не отвечая, он снова нагнулся,  обмакнул  кисть  в  яркую  киноварь,  и
подчеркнутый двумя штрихами пах зажегся пламенем.
     - Клод, послушай меня, идем со мной, умоляю... Ты знаешь, я люблю тебя,
ты видишь, как я тревожусь... Вернись, вернись же, если не хочешь,  чтобы  я
умерла от холода и ожидания...
     Его блуждающий взгляд даже не остановился  на  ней.  Раскрашивая  пупок
кармином, он произнес сдавленным голосом:
     - Иди к черту! Поняла? Я работаю.
     На мгновение Кристина  онемела.  Она  выпрямилась,  глаза  ее  зажглись
мрачным огнем, возмущение переполнило это кроткое, очаровательное  создание.
И она взбунтовалась, как доведенная до отчаяния рабыня:
     - Ах, вот как! Так нет же, не пойду я  к  черту!  Довольно  с  меня!  Я
выскажу тебе все, что меня душит, что убивает меня с тех  пор,  как  я  тебя
узнала... О, эта живопись! Твоя живопись! Это она - убийца  -  отравила  мне
жизнь! Я предчувствовала это с первого дня нашей встречи, я боялась ее,  как
чудовища, я всегда считала ее ужасной, отвратительной, но женщины малодушны,
я слишком тебя любила, полюбила и твое искусство, и преступница вошла в  наш
дом! А потом - сколько я из-за нее страдала, как она меня мучила! За  десять
лет не припомню дня, прожитого без слез... Нет, дай  мне  сказать,  так  мне
легче,  я  должна  выговориться,  раз  уж  решилась  однажды...  Десять  лет
отчужденности, ежедневного одиночества!  Не  быть  для  тебя  больше  ничем,
чувствовать, как ты меня все больше и больше  отталкиваешь,  дойти  до  роли
служанки и видеть, как эта воровка становится между мной и  тобой,  отнимает
тебя, торжествует и оскорбляет меня... Посмей только  сказать,  что  она  не
завладела - частица  за  частицей  -  твоим  мозгом,  сердцем,  телом,  всем
существом! Она въелась в тебя, как порок, и пожирает тебя.  В  конце  концов
разве не она твоя жена? Не я, а она спит с тобой... Проклятая! Распутница!
     Клод, все еще не очнувшийся от  своего  безумного  творческого  порыва,
пораженный этим пароксизмом великого страдания, слушал ее, но плохо понимал.
Она же, заметив, что Клод весь дрожит, как будто  его  застали  врасплох  во
время распутства, ожесточаясь еще  больше,  поднялась  на  лесенку,  вырвала
свечу у него из рук и стала водить ею по картине, освещая отдельные части.
     - Посмотри же! Видишь, до  чего  ты  дошел!  Это  безобразно,  жалко  и
смешно, ты должен наконец и сам увидеть! Разве это не уродливо, не глупо? А?
Ты же видишь, что побежден, зачем же еще упрямиться? Ведь здесь нет никакого
смысла, вот что больше всего меня  возмущает...  Пусть  ты  не  можешь  быть
великим художником, но ведь у нас еще остается жизнь, ах, жизнь... жизнь...
     Она поставила свечу на  площадку  лестницы  и,  так  как  он,  шатаясь,
спустился и рухнул на нижнюю ступеньку, спрыгнула, чтобы быть рядом с ним, и
присела на корточки, с силой сжимая его безвольно опущенные руки.
     - Послушай, ведь жизнь еще не ушла... Стряхни с себя это наваждение,  и
будем жить, будем жить вместе. Какое безумие - остаться вдвоем на свете, уже
начать стариться и так мучить друг друга, не уметь быть счастливыми! Ведь  и
так земля возьмет нас слишком скоро! Ну, давай  же  согреемся,  будем  жить,
любить друг друга! Вспомни, как было в Беннекуре! Знаешь, о чем я мечтаю?  Я
хотела бы увезти тебя завтра же.  Мы  уедем  подальше  от  этого  проклятого
Парижа, найдем где-нибудь тихий уголок, и ты  увидишь,  как  я  украшу  твою
жизнь, как сладко нам будет забыться в объятиях друг друга... Утром мы будем
нежиться в большой постели, потом беззаботно бродить по солнышку. А завтрак,
который так вкусно пахнет, а праздные полуденные  часы,  а  вечера  у  нашей
лампы!.. И никаких мучений из-за химер, только наслаждение  жизнью!  Неужели
тебе недостаточно того, что я тебя люблю, боготворю,  что  я  согласна  быть
твоей служанкой, жить  лишь  для  того,  чтобы  давать  тебе  наслаждение?..
Послушай, я тебя люблю, люблю! Все остальное не имеет значения.  Разве  тебе
мало того, что я люблю тебя?
     Но он высвободил свои руки и, отстраняясь от нее, мрачно сказал:
     - Да, мне этого мало!.. Я не могу  уехать  с  тобой,  я  не  хочу  быть
счастливым, Я хочу писать...
     - ...чтобы я умерла и чтобы ты умер из-за своей живописи, так, что  ли?
Чтобы мы оба выплакали все слезы и  отдали  всю  кровь...  У  тебя  ост