омко разговаривая каждый о своем, под угасающими звездами.

IV

     Прошло   полтора   месяца.   Заливаемый   потоками   утреннего   света,
проникавшего сквозь застекленные пролеты окна  его  мастерской,  Клод  писал
свою картину. Длительные дожди  омрачали  середину  августа,  и  как  только
показывалось солнце, Клод работал с удвоенной энергией. Однако  его  большая
картина не продвигалась, хотя он корпел над ней каждое утро,  мужественно  и
упрямо стремясь воплотить свой художественный замысел.
     В дверь постучали. Он  подумал,  что  это  консьержка,  госпожа  Жозеф,
принесла ему завтрак; ключ всегда торчал  с  наружной  стороны,  поэтому  он
крикнул:
     - Войдите!
     Дверь  отворилась,  послышался  шорох,  потом  все  стихло.   Даже   не
обернувшись, он продолжал писать, но тишина, наполнившаяся  трепетным,  едва
уловимым  дыханием,  начинала  беспокоить  его.  Он   оглянулся   и   замер,
пораженный: в мастерской стояла женщина  в  светлом  платье,  лицо  ее  было
прикрыто белой вуалеткой; всего больше  его  ошеломил  огромный  букет  роз,
который незнакомка прижимала к себе.
     Вдруг он узнал ее.
     - Вы, мадмуазель!.. Вот уж никак не думал, что вы можете прийти!
     Это была Кристина. Он не удержался от невежливого  восклицания,  однако
то, что он сказал, было истинной правдой. Вначале он часто вспоминал о  ней;
потом, по мере того как протекало время - ведь прошло около двух месяцев,  а
она не подавала признаков жизни, - она перешла как бы в  область  мимолетных
сновидений, о которых вспоминают  с  удовольствием,  но  которые  постепенно
забываются.
     - Да, сударь, это я... Мне не хотелось быть неблагодарной...
     Она залилась краской, запиналась,  не  находила  слов.  Она,  вероятно,
запыхалась, поднимаясь по лестнице, - слышно было,  как  бьется  ее  сердце.
Неужели этот визит, о котором она столько думала, что он начал  казаться  ей
вполне естественным, совершенно неуместен? Хуже всего было то, что,  проходя
по набережной, она купила букет роз, намереваясь  таким  деликатным  образом
выразить свою благодарность; теперь цветы страшно смущали  ее.  Как  их  ему
преподнести? Что он о ней подумает? Неловкость ее  прихода  предстала  перед
ней только тогда, когда она уже переступила порог мастерской.
     Клод, смущенный еще  больше,  чем  она,  стал  преувеличенно  любезным.
Отбросив палитру, он все перевернул вверх дном,  чтобы  освободить  для  нее
стул.
     - Садитесь, пожалуйста... Какой сюрприз для меня... Как вы любезны...
     Усевшись, Кристина успокоилась. Он был так  смешон,  так  суетлив,  она
угадывала его смущение и, улыбнувшись, храбро протянула ему розы.
     - Возьмите! В знак моей благодарности.
     Он не нашелся, что ответить, и стоял, растерянно  уставившись  на  нее.
Когда он понял, что она не смеется над ним, он с такой силой схватил  ее  за
руки, что чуть их не вывернул, и тотчас  же  поставил  букет  в  кувшин,  не
переставая повторять:
     - Право, вы чудесный парень... Первый раз в  жизни  я  говорю  подобное
женщине, честное слово!
     Он подошел к ней и, глядя ей в глаза, спросил:
     - Неужели правда, что вы не забыли меня?
     - Вы же видите, - ответила она, смеясь.
     - Почему вы выжидали целых два месяца?
     Она снова покраснела. Ложь, к которой она прибегла, вновь повергла ее в
смущение.
     - Но я ведь не свободна, вы же знаете... Госпожа Вансад очень добра  ко
мне; но ведь она калека и никогда не выходит из дому; вот я  и  ждала,  пока
она сама, беспокоясь о моем здоровье, не предложит мне погулять.
     Она не хотела  говорить,  какой  стыд  она  испытывала  в  первые  дни,
вспоминая о своем приключении на Бурбонской набережной. Почувствовав себя  в
безопасности у старой госпожи Вансад,  она  терзалась  угрызениями  совести,
вспоминая с ужасом о ночи, проведенной  у  мужчины;  ей  казалось,  что  она
сумеет изгнать из памяти этого человека, как рассеявшийся ночной кошмар.  Но
среди полного спокойствия  ее  новой  жизни  -  она  сама  не  знала  как  -
воспоминание  начало  выступать   из   тени,   проясняясь,   материализуясь,
постепенно вытесняя все остальное. Как могла она забыть о нем? Она ни в  чем
не могла упрекнуть его, наоборот, должна быть ему  благодарной.  Отброшенная
вначале,  долго  подавляемая  мысль  увидеть  его  постепенно  обратилась  в
навязчивую  идею.  Каждый  вечер,  в   ее   уединенной   комнате   искушение
возобновлялось; досадуя на свое смятение и  смутные,  неосознанные  желания,
она пыталась успокоить себя, объясняя свои чувства  необходимостью  выразить
ему благодарность. Она была так одинока, чувствовала себя такой  подавленной
в хмуром, сонном доме госпожи  Вансад!  А  юность  предъявляла  свои  права,
сердце жаждало дружбы!
     - Вот я и воспользовалась своим первым выходом... - продолжала она. - К
тому же утро выдалось такое прекрасное после унылых ливней!
     Клод, не помня себя от счастья, стоял перед ней и исповедовался в  свою
очередь, ничего не скрывая:
     - Я не осмеливался мечтать о  вас,  вы  понимаете?..  Вы,  как  фея  из
сказки, которая вдруг появляется и исчезает а стене  именно  в  тот  момент,
когда этого никто не ждет. Я говорил себе: все кончено, это был  сон,  может
быть, она никогда и не появлялась в моей мастерской... А вы - вот она, и  до
чего же я рад, да, я горд и рад!
     Улыбающаяся,  смущенная  Кристина  поворачивалась  в  разные,  стороны,
решившись наконец осмотреться. Улыбка тут же  исчезла  с  ее  лица:  грубая,
жестокая  живопись,  пламенеющие  южные  эскизы,  ужасающе  точная  анатомия
набросков снова леденили ее, как и в первый раз. Ее охватил подлинный страх,
и изменившимся голосом она сказала:
     - Я вам мешаю, сейчас уйду.
     - Да нет! Нисколько! - закричал  Клод,  удерживая  ее  на  стуле.  -  Я
замучил себя работой, я так  рад  поболтать  с  вами...  Проклятая  картина,
сколько из-за нее мучений!
     Кристина, подняв глаза, смотрела на большую картину, ту самую,  которая
в прошлый раз была повернута к стене и  которую  тогда  ей  тщетно  хотелось
увидеть.
     Фон, темная опушка,  пронизанная  солнечными  лучами,  был  еще  только
намечен широкими мазками. Но две маленькие борющиеся  фигурки,  блондинка  и
брюнетка, были  почти  закончены,  выделяясь  чистыми  и  свежими  световыми
пятнами. На первом плане, господин, три раза переписанный, все  еще  не  был
завершен. Видно было, что художник тратит все  силы  на  центральную  фигуру
лежащей женщины. Он не приступал к голове, остервенело  работая  над  телом,
меняя натурщиц каждую неделю; измученный, вечно  неудовлетворенный,  вопреки
своим принципам, гласившим, что живопись не  терпит  фантазии,  он  принялся
искать в своем воображении, вне натуры.
     Кристина тотчас же узнала себя. Эта раскинувшаяся  в  траве  женщина  с
рукой, запрокинутой за голову, улыбающаяся с закрытыми глазами, была она.  У
этой обнаженной женщины было ее лицо.  Кристина  возмутилась,  ей  казалось,
будто кто-то грубо сорвал с нее одежду и обнажил ее девственное тело.  Всего
же больше ее оскорблял резкий, неистовый характер живописи.  Вся  похолодев,
она чувствовала  себя  как  бы  изнасилованной.  Она  не  понимала  подобной
живописи.  Картина  казалась  ей  отвратительной,  внушала   ненависть,   ту
инстинктивную  ненависть,  которую  испытывают  к  врагу.  Поднявшись,   она
отрывисто повторила:
     - Я ухожу.
     Клод  следил  за  ней  глазами,  удивленный   и   огорченный   внезапно
происшедшей в ней переменой. - Почему так скоро?
     - Меня ждут. Прощайте!
     Она была уже у двери,  когда  он  схватил  ее  за  руку.  Он  осмелился
спросить:
     - Когда я увижу вас снова?
     Ее маленькая ручка поддалась его руке. Мгновение она колебалась.
     - Право, не знаю. Я так занята!
     Потом она высвободилась и ушла, быстро проговорив:
     - Как только смогу, на днях... Прощайте.
     Клод стоял, как бы пригвожденный к месту. Почему? Что случилось? В  чем
причина этой внезапной перемены,  глухого  раздражения?  Закрыв  дверь,  он,
размахивая руками, ходил по мастерской, тщетно стараясь понять, чем  он  мог
оскорбить Кристину. Он злился, проклинал все на свете, встряхивался, как  бы
желая поскорее разделаться с этой бессмысленной чепухой. Черт  их  разберет,
этих женщин! Однако, взглянув на цветы, которые в  изобилии  свешивались  из
кувшина и сладостно благоухали,  он  несколько  успокоился.  Вся  мастерская
наполнилась чудесным ароматом роз, и, вдыхая его, Клод принялся за работу.
     Прошло еще два месяца. Первые дни при малейшем  шуме,  когда  по  утрам
госпожа Жозеф приносила ему завтрак или почту, Клод быстро оборачивался и не
мог скрыть своего разочарования. До четырех часов он никогда не  выходил  из
дому; однажды, когда он вечером вернулся домой, консьержка сказала ему,  что
в его отсутствие, примерно около пяти часов, заходила какая-то девушка. Клод
не успокоился до тех пор, пока не дознался, что  этой  посетительницей  была
натурщица Зоэ Пьедефер. Дни шли за днями, он ушел с головой в  работу,  всех
чуждался, а с близкими друзьями развивал свои теории с таким  остервенением,
что они не осмеливались возражать ему.  Он  неистово  ополчался  на  все  на
свете,  кроме  живописи,  говорил,  что  художник   должен   отринуть   все:
родственников,  друзей  и  главным  образом   женщин!   После   лихорадочной
горячности он впал в безысходную тоску, длившуюся целую неделю,  полную  для
него сомнений и терзаний по поводу неспособности творить. Потом все вошло  в
свою колею, и он вернулся к упорной работе над картиной.  Однажды,  туманным
утром в конце октября, он по  обыкновению  работал  с  увлечением  и  вдруг,
содрогаясь, выпустил из рук палитру. В дверь еще не постучали, но он услышал
на лестнице шаги. Он отпер дверь, и она вошла. Наконец-то это была она.
     На Кристине в этот день был широкий плащ из серой шерсти,  который  всю
ее окутывал,  темная  бархатная  шапочка  и  вуалетка  из  черного  кружева,
покрытая, словно жемчугом, капельками осевшего на нее тумана. Он нашел,  что
ее очень красит первое дыхание зимы. Она просила простить ее, что так  долго
не приходила; она доверчиво улыбалась, признаваясь  в  своих  сомнениях:  ей
ведь казалось, что, может быть, лучше им совсем не видеться; словом,  разные
соображения, - он должен ее понять. Он ничего  не  понимал  и  не  стремился
понять, - ведь она была тут! Достаточно того, что она не сердится,  что  она
согласна и впредь, время от времени, заходить к  нему  вот  так,  на  правах
хорошего товарища. Никакого объяснения между  ними  не  последовало,  каждый
хранил про себя мучительную борьбу, пережитую в одиночестве. Целый  час  они
болтали, в полном согласии, ничего не скрывая  друг  от  друга,  изгнав  все
враждебные мысли, как  будто,  сами  того  не  зная,  подружились  за  время
разлуки. Казалось, она не замечает эскизов и этюдов, развешанных по  стенам.
Какое-то  мгновение  она  пристально  рассматривала  большое  полотно,  лицо
обнаженной женщины, лежащей в  траве  под  пламенными  лучами  солнца.  Нет,
конечно, это не она, у этой женщины совсем не ее лицо, не ее тело: как могла
она тогда узнать себя в этом ужасающем месиве красок? Ее дружеское чувство к
Клоду еще усилилось от жалости к нему;  бедняга  не  способен  даже  уловить
простое сходство. Уходя, она протянула ему руку, сказав:
     - Знаете, я ведь приду еще.
     - Да, месяца через два.
     - Нет, на будущей неделе... Вот увидите. В четверг.
     В четверг она пришла, как обещала. С тех пор  она  аккуратно  приходила
раз в неделю, сперва не назначая заранее дня, полагаясь на случай; потом она
выбрала понедельник, - госпожа Вансад отпускала ее в этот день прогуляться в
Булонском лесу. К одиннадцати часам  Кристина  должна  была  возвращаться  в
Пасси, она очень торопилась, и так как шла пешком, появлялась вся розовая от
быстрой ходьбы - ведь от Пасси до Бурбонской набережной порядочный конец.  В
течение четырех зимних месяцев, от октября до февраля, она приходила в любую
погоду: под проливным дождем и в пасмурные дни, когда туман тянулся с  Сены,
и в дни, когда бледное зимнее солнце не в состоянии было отогреть  застывшие
набережные. На второй месяц она иногда приходила уже без  предупреждения,  в
любой день недели, когда ей давали поручения в городе; в таких  случаях  она
задерживалась не больше двух минут, времени ей хватало только на  то,  чтобы
сказать: добрый день, и, уже  спускаясь  по  лестнице,  она  кричала  Клоду:
добрый вечер.
     Клод начинал ближе узнавать Кристину. При его  постоянном  недоверии  к
женщинам он долго подозревал какое-то любовное похождение  в  провинции;  но
нежные глаза и ясный смех девушки стерли его подозрения, он почувствовал всю
чистоту этого большого ребенка. Она приходила к нему без  всякого  смущения,
как к другу, и болтовня ее лилась  неудержимым  потоком.  Раз  двадцать  она
рассказывала ему о своем детстве в Клермоне, без конца  возвращаясь  к  этой
теме. В тот вечер, Когда капитана Хальгрена сразил второй  удар  и  он  упал
безжизненной массой с кресла на пол, она  и  мать  были  в  церкви.  Она  до
мельчайших подробностей помнила их возвращение домой и последовавшую ужасную
ночь: капитан, громадный, толстый, с выдающимся вперед подбородком, лежал на
матрасе, вытянувшись во весь рост; образ мертвого отца  так  врезался  в  ее
детскую память, что она  не  могла  себе  представить  его  иначе.  Кристина
унаследовала  отцовский,  выдающийся  вперед  подбородок,  и   мать,   когда
сердилась, исчерпав все  средства  внушения,  кричала:  "Подбородок  у  тебя
галошей, ты будешь такая же необузданная, как твой отец!" Бедная  мама!  Как
мучила ее Кристина бессмысленными  шалостями,  непреодолимым  стремлением  к
шуму и крику! В ее памяти мать навсегда осталась пригвожденной к окну, возле
которого она раскрашивала веера: Кристина так и видит свою мать - маленькую,
хрупкую, с прекрасными кроткими глазами.  Если  кто-нибудь  хотел  доставить
удовольствие ее матери, то  говорил:  "У  дочери  ваши  глаза".  Тогда  мать
улыбалась, радуясь, что, по крайней мере, хотя бы одна ее  черта  перешла  к
дочери. После смерти мужа  она  так  надрывалась  над  работой,  что  начала
слепнуть. Чем жить? Вдовья пенсия, шестьсот франков, едва покрывала  расходы
на ребенка. В течение пяти лет Кристина видела, как у  нее  на  глазах  мать
сохнет и бледнеет, тает с каждым днем, постепенно обращаясь в  тень;  теперь
Кристину  всегда  мучает  совесть,  что  она  не  была  достаточно  чутка  и
внимательна,  вечно  ленилась  и  откладывала  с  недели  на  неделю  благое
намерение помогать матери в ее работе; но ни руки, ни ноги не слушались  ее,
она буквально заболевала, если принуждала себя сидеть спокойно. И вот настал
день, когда ее мать слегла в постель и умерла; голос ее  угас,  а  в  глазах
стояли крупные слезы. Вот так Кристина всегда и видит  ее,  уже  мертвую,  с
устремленными на нее широко открытыми глазами, полными слез.
     Не все воспоминания о  Клермоне  были  траурными,  иногда  Клод  своими
вопросами наводил Кристину и на веселые рассказы. Она смеялась во весь  рот,
показывая свои прекрасные, зубы, когда  описывала  провинциальную  жизнь  на
улице Леклаш; ведь родилась-то она в Страсбурге, отец ее  был  гасконцем,  а
мать парижанкой, и вот их забросило в глухую, отвратительную  Овернь.  Улица
Леклаш спускается к ботаническому саду, узкая и сырая, унылая,  как  погреб;
ни одного  магазина,,  никаких  прохожих,  хмурые  дома  с  вечно  закрытыми
ставнями. Но в их квартире окна во двор выходили на южную  сторону,  и  туда
беспрепятственно; врывалось солнце. Перед столовой был широкий балкон, нечто
вроде  деревянной  галереи,  увитой  гигантской  глицинией,  которая  сплошь
покрыла ее своей густой зеленью. Там-то и выросла  Кристина,  вначале  играя
врале кресла увечного отца, потом заточенная в комнате  с  матерью"  которой
любая прогулка была в тягость. Кристина совершенно, не знала ни  города,  ни
его окрестностей, и они с Клодом покатывались со смеху, когда на большинство
его вопросов она неизменно отвечала: я не знаю. Горы? Да, с  одной  стороны,
там виднелись горы, они возвышались над домами, но другие улицы выходили  на
плоские поля, тянувшиеся до горизонта; туда они никогда не ходили, - слишком
далеко. Она помнила только  купол  собора  Пюи-де-Дом,  совершенно  круглый,
похожий на сноп. Она могла бы пройти к собору с  закрытыми  глазами:  вокруг
площади Де-Жод и по  улице  Де-Тра;  о  других  улицах  ее  было  бесполезно
расспрашивать, все  смешалось  в  ее  представлении  -  пологие  переулки  и
бульвары, город черной лавы, построенный  на  склоне  горы,  бурные  потоки,
стекавшие во время грозовых ливней, под ужасающими  ударами  грома.  Что  за
чудовищные там грозы, - вспоминая их, она до сих пор; содрогается!  Из  окна
своей комнаты она видела вечно пламенеющий  громоотвод  на  крыше  музея.  В
столовой, которая служила им одновременно и гостиной, были глубокие  оконные
ниши, похожие на амбразуры; одна такая амбразура была отведена Кристине, там
помещался ее рабочий столик и все ее безделушки. Именно там мать научила  ее
грамоте, и там же она дремала, слушая учителей, - занятия всегда нагоняли на
нее сон. Она  издевалась  над  своей  невежественностью:  нечего  сказать  -
образованная девица, не сумела выучить  даже  имена  французских  королей  с
датами их царствования! Хороша музыкантша, - так и  застряла  на  "Маленьких
лодках"! Искусная акварелистка, - даже дерева не может написать, потому  что
листья чересчур трудно изобразить! Затем  ее  воспоминания  перескакивали  к
полутора годам, проведенным  в  монастыре,  куда  она  попала  после  смерти
матери; монастырь находился за городом, там были прекрасные сады.  Следовали
неистощимые истории о  добрых  монахинях,  об  их  ревности,  вздорности,  -
наивность ее рассказов приводила Клода в изумление.
     Она должна была стать монахиней, хотя посещение церкви вызывало  у  нее
удушье. Все в жизни казалось ей конченым,  когда  настоятельница,  очень  ее
любившая, сама дала ей возможность  уехать  из  монастыря,  предложив  место
чтицы  у  госпожи  Вансад.  До  сих  пор  Кристина  изумлялась,  как   могла
мать-настоятельница так ясно читать в ее душе? Ведь,  очутившись  в  Париже,
она стала совершенно равнодушна к религии.
     Когда клермонские воспоминания были исчерпаны, Клод  расспрашивал,  как
ей живется у госпожи  Вансад;  и  всякий  раз  она  рассказывала  ему  новые
подробности. Маленький особняк в Пасси был наглухо закрыт и безмолвен. Жизнь
протекала там размеренно, под тихий бой  старых  часов.  Старые  слуги,  уже
сорок лет служившие  семье  Вансад,  кухарка  и  лакей,  подобно  призракам,
бесшумно двигались в мягких туфлях по пустынным комнатам. Изредка  появлялся
гость, какой-нибудь восьмидесятилетний генерал, до того высохший,  что  шаги
его, приглушенные коврами, невозможно было расслышать. Это  был  дом  теней,
солнце едва проникало туда сквозь  щели  закрытых  жалюзи.  С  тех  пор  как
госпожа Вансад не в состоянии ходить, да к тому же еще  и  ослепла,  она  не
покидает своей комнаты, и единственное ее развлечение - целыми днями слушать
чтение благочестивых книг. До чего же тяжело  для  девушки  это  бесконечное
чтение! Если бы только Кристина овладела какой-нибудь  профессией!  С  каким
удовольствием кроила бы она платья, мастерила шляпки,  гофрировала  лепестки
цветов! Подумать только, ведь она ни на что не способна, ее всему  учили,  и
ничего-то из  нее  не  получилось,  всего  лишь  девушка  для  поручений,  -
полуприслуга!  Она  томилась  в  замкнутом,  оцепенелом  жилище,   пахнувшем
тлением; у нее начали повторяться обмороки, которым она  была  подвержена  в
детстве, когда, желая  доставить  удовольствие  матери,  принуждала  себя  к
работе. Молодая кровь бурлила  в  ней,  она  испытывала  неодолимое  желание
кричать и прыгать, как