этому   они   решили   пообедать
по-холостяцки в ресторане на Гаврской площади и немного передохнуть, беседуя
за десертом, как в былые времена. Когда пробило восемь часов, они уже сидели
за столиком.
     С той самой минуты, как они вышли  из  здания  вокзала  и  зашагали  по
парижским мостовым, Клод перестал нервничать, словно наконец вернулся к себе
домой. Все с тем же равнодушным сосредоточенным  видом  он  слушал  болтовню
Сандоза, старавшегося его развеселить;  писатель  обращался  с  ним,  как  с
любовницей,  которую  хотят  развлечь,  угощая  тонкими,  пряными   блюдами,
пьянящими винами. Но веселье не приходило, и в конце концов помрачнел и  сам
Сандоз. Эта неблагодарная деревня, этот любимый ими и забывший их  Беннекур,
в котором они не  нашли  даже  камешка,  сохранившего  воспоминания  о  них,
поколебали все его надежды на бессмертие. Если бессмертная природа  забывает
так скоро, можно ли рассчитывать,  что  человеческая  память  будет  хранить
воспоминание хотя бы час?
     - Поверишь ли, старина, от этого меня порой кидает  в  холодный  пот...
Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что грядущие поколения, может быть,
не такие уж безупречные  судьи,  как  нам  думается!  Когда  нас  отвергают,
оскорбляют, мы находим утешение в уповании на справедливость будущих  веков,
как правоверные, которые терпят все страдания на  земле,  слепо  надеясь  на
иной мир, где каждому  воздастся  в  меру  его  заслуг.  Но  что,  если  для
художника, как и для верующего, нет рая, что, если грядущие поколения  будут
так же обманываться, как и современные, и так же  заблуждаться,  предпочитая
легковесные пустячки произведениям  подлинного  искусства!..  Какое  же  это
надувательство: вечно тянуть лямку, трудиться, как каторжник, прикованный  к
своей работе, и все это во имя химеры! Ведь очень похоже, что так  именно  и
будет. И сейчас существуют признанные  образцы,  за  которые  я  не  дал  бы
ломаного гроша! Взять хотя бы классическое образование, - оно все  исказило,
выдавая нам за гениев корректных и прилизанных молодцов, которым мы с  тобой
предпочитаем художников, не всегда ровных, но самобытных, темпераментных  и,
однако,  известных  лишь  ограниченному  кругу  образованных  людей.  Видно,
бессмертие суждено только произведениям мещанской посредственности, которыми
нам забивают голову в те годы,  когда  мы  сами  еще  не  можем  защищаться!
Впрочем, хватит! Стоит заговорить об этом, как меня бросает в дрожь! Где  бы
я взял мужество, чтобы работать, как бы я выстоял под градом  издевательств,
не будь у меня утешительной  иллюзии,  что  когда-нибудь  я  все  же  получу
признание?
     Клод слушал его все с тем же убитым видом.  Затем  он  махнул  рукой  с
видом горького безразличия.
     - Говори не говори - все равно ничего нет! Мы еще глупее тех  безумцев,
которые кончают самоубийством из-за женщины! Когда земной шар  расколется  в
мировом пространстве, как высохший орех, наши произведения  не  прибавят  ни
одной пылинки к праху...
     - Ты прав, - согласился Сандоз, побледнев еще больше. - Какой  прок  от
наших мучений, если все канет в небытие?.. И подумать только -  мы  все  это
знаем, но все же упорствуем из честолюбия.
     Сандоз и Клод покинули ресторан, побродили по улицам, снова  забрели  в
какое-то  кафе.  Философствуя,  они  вернулись  к  воспоминаниям  детства  и
загрустили еще больше. Был час ночи, когда они наконец отправились по домам.
     Сандоз решил проводить Клода до улицы Турлак. Была превосходная  теплая
августовская ночь, небо усыпано звездами. Отправившись домой  кружным  путем
через Европейский квартал, они прошли мимо хорошо знакомого им кафе  Бодекен
на бульваре Батиньоль. Здесь уже  трижды  сменился  владелец,  и  кафе  было
трудно  узнать:  его  перекрасили,  по-другому  расставили  столики,  справа
появились два бильярда, да и посетители стали другие: появились новые  лица,
а  старые  исчезли  бесследно,  как   вымершие   поколения.   Но,   движимые
любопытством и взволнованные воспоминаниями об ушедшем, которое  они  только
что всколыхнули, друзья пересекли бульвар и через  раскрытую  настежь  дверь
заглянули в кафе. Им захотелось посмотреть на  тот  столик  в  глубине  зала
налево, за которым они когда-то так часто сидели.
     - Посмотри! - воскликнул пораженный Сандоз.
     - Ганьер! - пробормотал Клод.
     И в самом деле это был Ганьер, сидевший в одиночестве за их излюбленным
столиком в глубине пустого зала.  Должно  быть,  он  приехал  из  Мелена  на
воскресный концерт - единственная роскошь,  какую  он  себе  позволял,  -  и
вечером, затерянный, один  в  Париже,  по  старой  привычке  забрел  в  кафе
Бодекен.  Никто  из  товарищей  давно  уже  не  бывал  здесь,   только   он,
единственный свидетель минувшей эпохи, все еще упорствовал. Не притронувшись
к своей кружке пива, он разглядывал ее в такой  задумчивости,  что  даже  не
заметил, как гарсоны начали уже опрокидывать стулья на  столики,  готовя  их
для утренней уборки.
     Друзья поспешили уйти, взволнованные этой странной фигурой,  охваченные
детским страхом перед призраками. На улице Турлак они расстались.
     - Ах, бедняга Дюбюш! - сказал Сакдоз, пожимая  руку  Клода.  -  Он  нам
испортил весь день!
     В ноябре, когда в  Париж  съехались  все  старые  друзья,  Сандоз,  как
обычно, задумал собрать их в один из четвергов. Для  него  это  всегда  было
самой большой радостью; спрос на  его  книги  возрастал,  писатель  богател,
квартирка на Лондонской улице  становилась  все  роскошнее  по  сравнению  с
маленьким мещанским домиком в Батиньоле, но сам Сандоз не менялся.
     Желая по доброте души доставить удовольствие Клоду, он  решил  устроить
вечер наподобие тех, какие они проводили  в  юности.  Он  тщательно  обдумал
список приглашенных: само собой разумеется, будут Клод с Кристиной,  Жори  с
женой, которую приходилось принимать с тех пор, как они сочетались  законным
браком, затем Дюбюш, являвшийся всегда в одиночестве,  Фажероль,  Магудо  и,
наконец, Ганьер. Всего  будет  десять  человек,  только  друзья  из  прежней
компании, никого постороннего,  чтобы  ничем  не  нарушилось  непринужденное
веселье и дружеское согласие.
     Анриетта,  менее  доверчивая,  чем  муж,  заколебалась,  увидев  список
приглашенных.
     - Фажероль? Ты собираешься пригласить Фажероля вместе со всеми? Они его
не любят... Особенно Клод. Я заметила у него холодок...
     Но Сандоз перебил жену, не желая слушать ее, протестуя:
     - Холодок? Что ты! Как это женщины не могут понять, что  мужчины  любят
подтрунивать друг над другом! И это ничуть не мешает прочной дружбе!
     На этот раз Анриетта сама занялась меню.  Она  управляла  теперь  целым
маленьким штатом слуг:  кухаркой  и  лакеем,  и  хотя  уже  сама  больше  не
готовила, но из любви к мужу  потворствовала  его  единственной  слабости  -
пристрастию к тонкой кухне, и следила за тем, чтобы в  доме  был  изысканный
стол.  Вместе  с  кухаркой  она  отправилась  на  рынок,  самолично   обошла
поставщиков. Чета Сандозов увлекалась деликатесами,  доставляемыми  со  всех
концов света. На этот  раз  обед  состоял  из  бульона  из  бычьих  хвостов,
зажаренной на рашпере султанки, филе с белыми грибами,  равиоли  {Равиоли  -
итальянское кушанье из яиц,  сыра  и  мелко  нарубленных  трав.},  рябчиков,
привезенных из России, салата с трюфелями и, кроме  того,  закуски:  икра  и
кильки, на десерт - мороженое  с  засахаренным  миндалем,  венгерский  сырок
изумрудного цвета, фрукты, пирожное. Из вин - старое бордоское в графинах, к
жаркому - шамбертен и к десерту - пенистый  мозельвейн  вместо  шампанского,
которое они считали слишком банальным.
     Сандоз и Анриетта начали поджидать гостей с семи часов: он, как обычно,
в куртке, она, очень элегантная, в черном атласном платье без отделки. Гости
приходили  к  ним  запросто,  в  сюртуках.  Гостиная,  которую  они  наконец
обставили, была загромождена старинной мебелью, стенными коврами, множеством
безделушек всех эпох и народов: теперь  Сандоз  дал  волю  своей  страсти  к
собиранию старины, страсти, начало которой было  положено  еще  в  Батиньоле
старой руанской вазой для цветов, подаренной  Анриеттой  мужу  к  празднику.
Теперь они бегали вдвоем по антикварам, одержимые веселой жаждой покупок; он
удовлетворял  былые  юношеские  желания,  романтические  мечты,  порожденные
некогда  первыми  прочитанными  книгами,  так  что  этот  в  высшей  степени
современный писатель окружил себя истлевшим средневековьем, в котором мечтал
очутиться, когда ему было пятнадцать лет.  В  свое  оправдание  он,  смеясь,
говорил, что современная хорошая мебель стоит слишком дорого, тогда как даже
заурядные старинные  вещи  сразу  придают  обстановке  современный  стиль  и
колорит. Но он отнюдь не был  коллекционером,  его  интересовал  общий  вид,
впечатление от ансамбля в целом. И в самом деле,  две  старинные  дельфтские
лампы, освещая гостиную, окрашивали ее  в  мягкие,  теплые  тона,  а  темное
золото  парчи,  покрывавшей  стулья,  пожелтевшая  инкрустация   итальянских
шкафчиков и голландских застекленных этажерок, поблекшие  рисунки  восточных
портьер, бесконечное множество безделушек из слоновой кости, фаянса и эмали,
потускневших от времени, отчетливо выделялись на нейтральном,  темно-красном
фоне комнаты.
     Клод и Кристина пришли первыми. Она  надела  свое  единственное  черное
шелковое платье, изношенное,  отжившее  свой  век,  платье,  которое  она  с
большим старанием  подновляла  для  подобных  случаев.  Протянув  обе  руки,
Анриетта привлекла ее на диванчик. Она очень любила Кристину и,  заметив  ее
странное состояние, беспокойные глаза и  трогательную  бледность,  забросала
вопросами. Что с ней? Уж не больна ли она? Нет, нет! Кристина  уверяла,  что
она очень довольна и счастлива, что  пришла  сюда,  но  глаза  ее  поминутно
обращались к Клоду, как будто изучая его. Он казался взвинченным, говорил  и
двигался, точно в лихорадке, чего уже  давно  с  ним  не  случалось.  Только
минутами его возбуждение падало; он умолкал, широко открыв глаза и  устремив
отсутствующий взгляд  куда-то  вдаль,  в  пространство,  словно  что-то  его
призывало оттуда.
     - Знаешь, дружище, - сказал он Сандозу, - сегодня ночью я  прочел  твой
роман. Здорово написано! На этот раз ты им заткнешь глотку!
     Они  беседовали  у  камина,  где  пылали  поленья.  Сандоз  только  что
опубликовал новый роман; и хотя критика не ело* жила оружия,  вокруг  романа
создался тот шум, который обеспечивает автору успех, несмотря на настойчивые
нападки противников. Впрочем, Сандоз не питал  никаких  иллюзий,  он  хорошо
знал, что если даже и победит, битва будет  возобновляться  с  каждой  новой
выпущенной им книгой. Великое  дело  его  жизни  -  серия  романов,  томики,
которые он выпускал один за другим, - успешно подвигалось вперед, и, работая
упрямо  и  методично,  он  шел  к  намеченной  цели,   не   отступая   перед
препятствиями, оскорблениями, усталостью.
     - Это верно, - весело отозвался он, - на этот раз они сдались.  Нашелся
даже один  критик,  который  хотя  неохотно,  но  все-таки  признал,  что  я
порядочный человек. Вот до чего они дошли! Но погоди,  они  еще  отыграются!
Ведь я-то знаю, что среди них есть  такие,  у  кого  мозги  устроены  совсем
иначе, чем у меня, так что никогда в жизни они не  примут  мою  литературную
теорию, смелость моего языка, физиологию моих героев,  эволюционирующих  под
влиянием среды; а ведь это я говорю лишь  о  тех  из  наших  собратьев,  кто
уважает себя, и оставляю в стороне дураков и прохвостов... Нет, если ты  уже
решил  дерзать,  не   рассчитывай   на   добросовестное   отношение   и   на
справедливость! Надо умереть, чтобы тебя признали.
     Взор Клода вдруг направился в угол гостиной, сверля стену,  устремляясь
вдаль, где его что-то притягивало. Потом глаза его затуманились, он пришел в
себя и заметил:
     - Пожалуй, в отношении себя ты прав! А я если даже и подохну, все равно
меня освищут! Но как бы там ни было, а от твоей книжицы меня дрожь пробрала!
Я хотел писать сегодня - не смог! Хорошо,  что  я  не  могу  питать  к  тебе
зависти, иначе я страдал бы слишком сильно!
     Открылась дверь, вошла Матильда, и следом  за  ней  Жори.  На  ней  был
богатый наряд: бархатная туника цвета  настурции,  надетая  поверх  атласной
юбки соломенного цвета, бриллианты в ушах и огромный букет роз у корсажа.
     Клод был поражен, он не сразу ее узнал: из  худощавой  смуглой  женщины
она превратилась в расплывшуюся, пухлую блондинку. Соблазнительное  уродство
уличной девки сменилось дородностью буржуазки; рот, зиявший  прежде  черными
провалами,  теперь,  когда  она  улыбалась,  презрительно  вздергивая  губу,
обнажал  неестественно  белые  зубы.  Ее  преувеличенная   благопристойность
бросалась  в  глаза;  эта  сорокапятилетняя   женщина   всячески   старалась
подчеркнуть свою  добропорядочность;  с  возрастом  она  отяжелела,  и  муж,
который был моложе ее, выглядел ее племянником. От  прошлого  она  сохранила
только одно - резкие духи, она обливалась самыми сильными эссенциями,  будто
пыталась вытравить из  кожи  острый  запах,  которым  была  пропитана  лавка
лекарственных трав. Но  горечь  ревеня,  терпкий  дух  бузины,  едкий  запах
перечной мяты не выветривались, и гостиная, по которой  она  прошла,  тотчас
наполнилась смутным запахом аптеки, приправленным острым ароматом мускуса.
     Поднявшись ей навстречу, Анриетта усадила ее напротив Кристины.
     - Вы ведь знакомы, не правда ли? Вы уже здесь встречались?
     Матильда бросила  холодный  взгляд  на  скромный  туалет  женщины,  про
которую говорили, что она долго жила с мужем невенчанная. С тех пор как  она
сама  была  принята  в  некоторых   гостиных   благодаря   снисходительности
литературного и художественного мира, Матильда стала  непреклонно-строгой  в
этом вопросе. Анриетта, которая терпеть не могла Матильду, произнесла две  -
три любезные фразы,  как  полагалось  хозяйке,  и  продолжала  беседовать  с
Кристиной.
     Жори пожал руки Клоду и Сандозу. И, стоя рядом с ними подле камина,  он
рассыпался в извинениях перед Сандозом за статью, появившуюся  утром  в  его
журнале и поносившую новый роман писателя.
     - Ты знаешь, дорогой, у себя в доме никогда не бываешь хозяином...  Мне
надо бы все делать самому, но не хватает времени. Поверь, я даже  не  прочел
статью, доверившись тому, что мне о  ней  сказали.  Представляешь  себе  мое
возмущение, когда я сейчас ее пробежал... Я в отчаянии, просто в отчаянии...
     - Брось, иначе и быть не может, - спокойно ответил  Сандоз.  -  Теперь,
когда меня принялись хвалить враги, - кому  же,  как  не  друзьям,  на  меня
нападать!
     Снова приоткрылась  дверь,  и  в  нее  тихонько  робкой  бледной  тенью
проскользнул Ганьер. Он приехал прямо из Мелена, как всегда один, потому что
никому не показывал свою жену. Он приходил к обеду  по  четвергам,  даже  не
стряхнув с ботинок деревенскую пыль, которую увозил обратно в тот же  вечер,
так как никогда не ночевал в городе. Он совсем не  изменился.  Казалось,  он
молодел с годами, и волосы его не седели, а только светлели.
     - Глядите! Вот и Ганьер! - вскричал Сандоз.
     Ганьер отважился поздороваться с дамами, и тут вошел Магудо. Он  сильно
поседел, но на его угрюмом лице со впалыми щеками блестели все те же детские
глаза. Теперь он хорошо зарабатывал и все-таки по-прежнему  носил  чрезмерно
короткие брюки и сюртук, собиравшийся складками на спине. Продавец бронзовых
фигур, для которого он работал, создал моду  на  его  прелестные  статуэтки,
появившиеся теперь на каминах и консолях у богатых буржуа.
     Сандоз и Клод обернулись, с любопытством ожидая, как произойдет встреча
Магудо с  Матильдой  и  Жори.  Но  все  произошло  очень  просто.  Скульптор
почтительно склонился перед ней, когда муж с безмятежным видом почел  долгом
ему представить ее чуть ли не в двадцатый раз.
     - Моя жена, дружище. Чего же вы? Пожмите друг другу руки.
     И тогда чопорно, как  светские  люди,  которых  вынуждают  к  несколько
преждевременной фамильярности, Матильда и Магудо обменялись рукопожатием, но
как только Магудо, освободившись от этой повинности, отыскал  забившегося  в
уголок Ганьера, они, не стесняясь  в  выражениях,  принялись  зубоскалить  и
вспоминать былые оргии. Скажите на милость! Матильда вставила зубы!  Хорошо,
что прежде она не могла кусаться!
     Недоставало одного только Дюбюша, который обещал непременно прийти.
     - Нас будет только  девять!  -  громко  заявила  Анриетта.  -  Фажероль
прислал сегодня утром письмо с извинениями: какой-то неожиданный официальный
обед, на котором он должен присутствовать. Но он оттуда сбежит  и  придет  к
одиннадцати часам.
     В этот момент как раз принесли телеграмму.  Это  телеграфировал  Дюбюш:
"Приехать не могу. Обеспокоен кашлем Алисы".
     - Ну что ж, нас будет всего восемь! - промолвила  Анриетта  с  грустным
смирением хозяйки дома, увидевшей, что число приглашенных тает.
     Когда же лакей, открыв двери в столовую, доложил,  что  кушать  подано,
она добавила:
     - Значит, все в сборе! Предложите мне руку, Клод!
     Сандоз подал  руку  Матильде,  Жори  -  Кристине,  а  Магудо  и  Ганьер
следовали за ними, продолжая смачно подтрунивать над тем, что  они  называли
"набивкой чучела прекрасной аптекарши".
     После затененного мягкого освещения гостиной  очень  большая  столовая,
куда они вошли, казалась залитой ярким светом. Стены,  увешанные  старинными
фаянсовыми тарелками, походили на забавные лубочные картины.  Два  поставца,
один с хрусталем, другой  с  серебром,  сверкали,  как  витрины  ювелира.  И
особенно сиял огнями стоявший посредине комнаты под  люстрой  со  множеством
зажженных  свечей  накрытый  стол,   напоминавший   богатый   катафалк:   на
белоснежной скатерти выделялись расставленные в образцовом порядке  приборы,
расписные тарелки, граненые стаканы, белые и  красные  графинчики,  закуски,
симметрично расположенные  вокруг  главного  украшения  стола  -  корзины  с
пунцовыми розами, находившейся в самом центре.
     Гости сели за стол: Анриетта - между Клодом и Магудо, справа и слева от
Сандоза  оказались  Матильда  и  Крлстина,  Жори  и   Ганьер   -   на   двух
противоположных концах стола. Лакей еще не успел обнести гостей  супом,  как
произошла первая неловкость. Желая быть любезной и  не  расслышав  извинений
мужа, мадам Жори обратилась к хозяину дома:
     - Ну как? Довольны вы сегодняшней статьей? Эдуард сам правил корректуру
и так тщательно!
     Жори, смешавшись, пробормотал:
     - Да нет же, нет! Это ужасная  статья,  ты  же  знаешь,  ее  пропустили
вечером, когда меня не было.
     По воцарившемуся стесненному молчанию Матильда  поняла,  что  совершила
оплошность. Но она еще ухудшила дело, когда, бросив  на  мужа  презрительный
взгляд, ответила очень громко, чтобы уличить его и выгородить, себя:
     - Ну вот! Опять твои всегдашние враки! Я повторяю то,  что  слышала  от
тебя, и не желаю, чтобы ты ставил меня в дурацкое положение, понял?
     Это происшествие заморозило настроение гостей с  самого  начала  обеда.
Анриетта тщетно пыталась расхваливать кильки, одна только Кристина нашла  их
очень вкусными. Когда появились жареные султанки, Сандоз, которого забавляло
смущение Жори, весело напомнил ему об одном их завтраке в Марселе в  далекие
дни. Ах, Марсель! Единственный город, где хорошо кормят!
     Клод, опять погрузившийся в свои думы, казалось, внезапно пробудился  и
спросил без всякого перехода:
     - Разве уже есть решение? Уже назначены  художники  для  новой  росписи
ратуши?
     - Нет еще, - ответил Магудо, - но их вот-вот назначат. Я-то  ничего  не
получу, у меня там нет зацепки... Но даже Фажероль  очень  беспокоится.  Его
песенка спета... Ветер переменился, и их миллионные доходы  трещат  по  всем
швам.
     Он рас