орю,
     Ревнуя, мучаясь, горюя,
     Благодарю! Благодарю!
     Вовек не отблагодарю я!"
     Я  отдал  ему   листок,  украшенный  виньетками,   и  процедил   что-то
нечленораздельное,
     -- Вот уж не думал, что она такие, стало быть, штуки способна написать!
-- сказал Юра, еще и еще пробегая глазами по строчкам.
     Неужели   он,   действительно,  влюблен?   Ведь   только  по-настоящему
влюбленные  бывают  слепы. Ведь  только  Юра  -- один  из  всего экипажа  --
способен  поверить, что это  написала  Виктория. Скорее  всего,  это  работа
старого виннипегского волка  --  свистнул из  какого-нибудь женского журнала
чужое стихотворение и немного подкорректировал его в  своем вкусе за бутылку
какого-нибудь дрянного бренди, а бутылку Виктория свистнула или выклянчила у
Юры. Старикан, вообще-то, не так прост, как кажется. Он  умеет  следить свою
выгоду и интерес, он из  стихотворных  талантов способен извлечь  полезное и
приятное...
     Мобил  укачался,  В  углу под  умывальником  наблевано.  Длинношерстный
сенбернар забрался в мою койку и дрожит. Ему очень плохо и стыдно. Скулит.
     -- Ничего страшного, дружище! Нормальное дело! -- говорю  я псу веселым
и беззаботным  голосом, хотя приятного мало. -- Сейчас мы  под ветер  ляжем,
качать  меньше станет, тебя погулять выведу чуток, понимаешь? Все,  дружище,
сделаем согласно правил хорошей морской практики...
     Я убираю собачью  блевотину, призвав на помощь  огромный опыт по уборке
штормовых гальюнов, который я копил с шестнадцати до двадцати двух лет.
     Да, ветеринар, который запретил Мобилу летать, очевидно не подумал, что
у нас на море куда хуже, чем на любом самолете -- во всяком случае дольше.
     Засовываю  псу  сквозь  клыки  в  пасть  таблетку аэрона  и  уговариваю
проглотить.  Глотает. Оставляю его в койке, а сам  ложусь  на диван  и, хотя
меня то и дело поднимает на попа, проваливаюсь в черную жижу штормового сна,
битком набитую  кренящимися, нависающими  надо мной контейнерами. Просыпаюсь
от  трансляции. Голос Юры:  "Всей  палубной  команде на подкрепление груза в
третьем  и четвертом номере!  Всей палубной команде  на подкрепление груза в
третьем  и  четвертом  номере!"  В каюте  Кудрявцев  --  отцепляет  Мобила с
поводка,  --  выводил,  пока я спал. Отрабатывает  парень обещанные графские
фунты. Вид какой-то встрепанный; объясняет, что зашел к пассажиру спросить о
французском  философе семнадцатого  века  из  шести  букв,  еще героя  пьесы
Островского  "Лес" никто не знал, а  кроссворд интересный, вот он  и зашел к
пассажиру, а тот говорит, что ему противно с человеком, который уклонился от
выполнения интернационального долга.
     -- Вы  что,  тоже меня  трусом посчитали? -- грубо вопрошает  Саша,  он
битком набит  вызовом и  угрозой, как дуэлянт у барьера; волосы взлохмачены,
светлые бачки потемнели от пота, голубизна так и брызгает из глаз.
     -- Постригся бы ты, Саша, -- говорю я.
     -- И вы  туда же! Все меня постричь хотят... -- А кто тебя еще постричь
хочет?
     -- А эта сука!  Профессор  мне тоже  про прическу сейчас  лекцию читал.
Сходите к  нему: кровь, говорит, из  него вторые сутки течет -- кровотечение
какое-то, теперь белый  весь и зубами скрипит, как барракуда... Собаке можно
в вашей койке лежать или я его к трубе под умывальником привяжу?
     Паренек старался взять  себя в руки, но я видел,  что Саша  взбешен. На
сто пятьдесят шестой день рейса даже спокойный  деревенский паренек носит  в
грудной клетке контактный взрыватель с сотней граммов нитроглицерина.
     -- Слушай,  Саша, а разве у Островского есть  пьеса "Лес"? Я чего-то не
помню такой.
     -- Есть! Только героя никто не знает.
     -- А философа отгадали?
     -- Да, Декарт получается.
     --  Ладно,  пусти пса  в  койку,  а сам иди  на подкрепление. Сталь нас
беспокоит и контейнера -- работы уйма.
     --  Справимся!  А профессор еще  меня Иисусом  Христом обозвал:  оброс,
говорит,  как Христос в пустыне, и волоса  на пожаре подпалить забоялся, вот
лысая сука!..
     -- Хватит! Нельзя так про старших!
     У  Шалапина  оказалось  кровотечение.  Обнаруживается оно при посещении
туалета.  Объясняет,  что  не  хотел  говорить  нам,  чтобы  мы  на него  не
отвлекались и не беспокоились лишнего в период спасательной операции.
     Наш доктор Лева самый  рыжий человек из всех, кого я встречал  в жизни.
Его  борода блистает медью  генераторных  колец.  И  кажется,  тебя  стукнет
электротоком, если тронешь Левину бороду пальцем.
     Самые черные дни у доктора, когда на утренний завтрак бывает винегрет с
селедкой. Это просто мучительно и омерзительно для Левы -- есть селедку и не
выпить стопки.
     Судовых  врачей  я  подвергаю  экзамену.  Экзамен прост,  но коварен. В
разговоре надо вскользь заметить, что тебе не совсем понятно,  почему у всех
млекопитающих в обязательном порядке есть печень, а вот у лошадей ее нету.
     Я  еще  не  встречал  судового  эскулапа, который сразу бы сказал:  "Не
болтайте чушь!"
     Судовой врач  обычно задумывается. Причем старается скрыть задумчивость
переводом разговора на другую тему.  И  ты охотно меняешь  пластинку, но все
равно медик начинает  терять  покой.  Минут через  пять он  вдруг спрашивает
(хотя  вы  говорите  уже,  например,'  6  мини-юбках):  "А  что, у  лошадей,
действительно, нет печени?" -- "А вы не знали?" -- "Нет-нет, почему!" --  "А
что у коров  нет передних зубов, вы тоже не знаете?" -- .мимоходом замечаешь
ты и продолжаешь  про мини-юбки.  Медик вдруг извиняется и уходит: он  забыл
проверить камбуз или еще что-нибудь служебное. На самом деле морской эскулап
сломя голову несется в каюту и погружается в  медицинские энциклопедии, где,
естественно, есть только  про людей, а  про  лошадей  ничего нету.  И доктор
совсем  теряет  весь  покой и  гордость,  ибо  до  ближайшего  ветеринара  и
ближайшей лошади тысяча или пять тысяч миль.
     Если утром, проведя  ночь без сна, судовой медик придет к тебе в  каюту
бледный и взбесившийся и заорет: "Какого  черта вы  болтаете такую чушь?! Не
может не  быть печени у лошади!", то он экзамен  сдал,  и вы можете доверить
ему свой организм. А если не придет и  ни в чем не укорит, то лучше лечиться
самому.  Наш  электрорыжий  Лева  экзамен  сдал с  блеском. Он  оказался тем
единственным,  который  захохотал на мою провокацию  и заорал:  "Не болтайте
чушь!"  Оказалось, он ветеринар.  В судовые медики переквалифицировался  год
назад  с  помощью спецкурсов.  Я послал  Леву  к кровоточащему Шалапину,  но
действовал по принципу: "на ветеринара надейся, а сам не плошай!" Отправился
в капитанскую каюту за медсправочником...
     Юра  к себе  давно  не спускался --  это было видно простым  глазом. По
ковру  из  угла  в  угол ездили  папки  с  бумагами  и  раскатывалась  банка
растворимого кофе, а  на телефонном  шнуре  повисла каким-то  чудом  женская
туфля. Я прибрал бедлам, кинул туфлю в мусорную корзину и нашел "Медицинское
пособие  для капитанов судов",  а в  нем  "Кровотечения". Основной  причиной
указывались  "трещины  и  разрывы узлов".  Справочник  рекомендовал  еще  не
забывать, что кровотечение бывает и при злокачественных  образованиях прямой
кишки,  поэтому страдающим следует  периодически  показываться  врачу. Ни  в
первом, ни во  втором  случае  штормовая качка  и  задержка на двое  суток с
приходом в порт никакой роли в жизни и смерти Шалапина играть не могли.
     Пока я  вчитывался в  справочник,  а  продолжалось  это не больше  двух
минут, я  уже успел  ощутить жжение  в  деликатных местах и  принял  твердое
решение на берегу  немедленно показаться врачам. "Все через себя, -- подумал
я. -- Все пропускаешь только сквозь себя!"
     В каюте Ямкина  было очень душно. Я немного ослабил барашки на бортовом
окне. И сразу засвистел ветер в  незаметной глазу щели. Сразу океан запустил
щупальца в судовое нутро. А  навстречу океанским щупальцам бросились судовые
звуки, вернее стрельба и взрывы снарядов -- свободные от вахт и работ моряки
упрямо крутили в столовой команды первую серию "Освобождения".
     Я занес медсправочник Шалапину.
     --  Аи  эм вери сорри, -- сказал  философу я. --  Примите мои искренние
сожаления. Но весь героизм вашего  поведения в течение этих двух суток стоит
одной  специализированной свечи.  У нашего коновала этого богатства -- целый
ящик.
     Итак,  Шалапин  двое  суток  почитал  себя  героем,  который  в  жутком
одиночестве приносит себя, свое здоровье, свою жизнь на алтарь человечества.
Он небось и слезу пустил, когда увидел лунное  зарево, потому что жалел себя
и свое одинокое  мужество. Повис, так сказать, на кресте, вернее забрался на
Голгофу  с  кровавым  крестом  на  изможденных  плечах,  и  оглянулся окрест
просветленными глазами, переполненный жертвенным счастьем...
     Больше на борту "Фоминска" я никаких записок не вел.


     Послесловие
     Рассказ

     Последнюю эффектную фразу  про  Голгофу я  тоже не закончил, потому что
прибежал  боцман  и  сказал, что  Кудрявцев  сорвался в щель между комингсом
твиндечного люка и контейнером во втором трюме.
     Сейчас, когда я пишу  послесловие, -- лето семьдесят пятого года. И уже
около трех  месяцев нет  на свете и Юрия Ивановича  Ямкина.  Я узнал  о  его
смерти с опозданием  -- был в рейсе. В соответствующем  приказе сказано, что
капитан т/х "Фоминск" погиб  во  время чистки мелкокалиберной винтовки,  она
оказалась  заряженной, и  пуля попала ему в голову. Дальше указывалось,  что
хранение на  судах мелкокалиберных винтовок разрешается только в разобранном
виде,  --  сама винтовка у первых  помощников, а затвор у капитанов. Обидно,
что Юра, который привык к оружию с  детства, так грубо ошибся, но всe знают:
раз в год винтовка и сама стреляет. Потому-то и знаменитая чеховская фраза о
ружье на сцене, как и все у Чехова, не есть чистая театральность.
     Когда превращаешь путевые заметки в нечто литературное, то  уже  знаешь
конец  пути. И  знание  конца начинает отбрасывать тень на  все  то, что  ты
записывал, когда еще ни черта  не знал впереди, когда перед тобой был только
океан и темнота и дальняя, дальняя дорога.
     Художники живучи и  неистребимы, как  цыгане.  Когда  цыганка  начинает
гадать тебе про дальнюю  дорогу,  она уже  знает про тебя все,  чем ты в тот
момент являешься, -- цыганки  физиономистки и психологи высокого класса. Они
начинают гадать с конца.
     А я  ничего не дописываю теперь -- с вершины  знания.  Я только выкинул
все  то, что не  касается  главных  действующих  лиц.  Ват  написал "главных
действующих  лиц",  но  там  -- в  океане, в  дальней  дороге,  --  не  было
действующих лиц, там была статика обыкновенной жизни. Движение жизни заметно
лишь тогда, когда оглядываешься.
     Если  оглядываешься из этой минуты  на прошлую  минуту, то движения еще
почти не видишь.
     Если оглядываешься из  этой минуты  на  прошедший год, -- он  летит, он
полон движения,  он  завихрен, как след Земли в  космическом  эфире  -- ведь
планета  оставляет за собой след, несясь вокруг звезды со странным названием
"Солнце"; она  оставляет за собой бурлящий  кильватерный след в тех полях, о
которых мы  еще  не  знаем,  --  во  всяком  случае  она как-то  деформирует
пространство,  ибо не  может не менять  какие-то его свойства, перетекая  из
точки в точку по орбите.
     Романист  пытается воссоздать сплошное  течение  событий и человеческих
душ, он пропускает год сквозь читателя со скоростью тридцати страниц в час и
этим обманывает наш  мозг, как кинопленка обманывает медлительный глаз. Я не
романист,  я  не  овладел  и  уже  никогда  не  успею  овладеть  колдовством
романиста. Я здесь лишь  фотографирую. Правда, нет такого фотографа, который
удержится  от  монтажа, когда  засовывает  карточки  в  альбом.  Я  стараюсь
удержаться  и  от  этого. Что-то  тревожит  мою уставшую  совесть  даже  при
монтаже, если  дело идет о тех, кто уже  сорвался  за круглый борт планеты и
колыхается в пучинах времени.
     И сейчас я допишу только то, что хорошо помню.
     Помню, утренний свет  делал следы  соли,  засохшей  на стекле  рубочных
окон, черными, оспенными. Волна озыбилась, остепенилась и покачивала судно с
равнодушием,  как  покачивает  люльку  с годовалым ребенком  в двадцатый раз
беременная  баба. И судно, казалось, спит на ходу -- измученный пехотинец на
ночном  марше. Сам  рассвет был  кремово-бежевый, обещал спокойную погоду  и
белесое солнце. И солнце, действительно, весь этот черный день было белесым,
как волосы  деревенской  девушки  в  конце лета. От солнца  по горбам  зыби,
соскальзывая в лощины между их вершинами, бежала белесая тропка отражений. И
все  было мирно-будничным. Будто  вчера  и  вовсе  не было  разгула  могучих
стихий.
     Помню, Юра  заснул  с неподписанной  радиограммой  в  пароходство,  как
заснул когда-то с похоронкой в руках. Он спал минут десять.
     Помню, он не отменил запланированную общесудовую тревогу. Трудное  дело
решиться  на  Игру  в солдатики,  когда  судно бредет  сквозь  океан в  роли
погребальных дрог и в рефрижераторной камере мерзнет труп юноши. Мне никогда
не хватило бы духу. Не из сентиментальности, а потому,  что  в таком решении
можно обнаружить нечто  от бравады, от пижонства, от "мне черт не брат", а я
боюсь показухи, вернее обвинения в показухе, больше обвинения в слабости. Но
Юра  навсегда остался военным. И потому ему и в ум не  могло прийти опасений
по поводу  показухи  или  пижонства.  Он играл тревоги не  для  того, чтобы,
например,  отвлечь  экипаж,   а  единственно   потому,  что  приказано  было
подготовиться к инспекторскому смотру.
     У  меня болело ухо,  булькало  в  черепе;  в  тревоге  я не участвовал,
валялся с Мобилом в каюте и пытался  читать "Змея в кулаке" Эрве Базена. Там
дело идет о  разложении  французского  буржуазного  семейства.  А трансляция
пробивала  мою  глухоту командами вроде: "Дополнительное судно к  защите  от
оружия  массового поражения  изготовить!"  И  в  дверь совалась  Виктория  в
оранжевом  спасательном  жилете и с противогазом на животе:  "Вы иллюминатор
сами заглушите или мне надо?" -- "Сам!" -- "Вы скажите, чтобы ребята, хи-хи,
не  фулиганили!  Они  нас,  девочек,  водой  обрызгивают,  когда  надстройку
скатывают  от химии,  а мы простудимся..."  --  "Вон!"  -- заорал  я с такой
ненавистью,  что  она прихлопнула  подол.  Открыть  дверь  еще  раз  она  не
решилась. И  я видел, как дергается клок ее платья, и слышал удары ее зада в
дверь --  это она вертелась,  как лиса  с примороженным  в  проруби хвостом,
чтобы выдернуть  подол.  А динамик  все  орал: "Оперативное время  ноль-ноль
двадцать  один!  Судно  атаковано  самолетами  противника!  Из-под  полубака
выступает  дым!  Взрыв фугасной  бомбы в  двадцати  метрах от правого борта!
Пожар в машинном отделении! Замерить льяла в соседних  с машинным отделением
трюмах!"
     Помню, потом пал туман и до самого Уэссана мы
     шли без видимости в густой мути. Весь мир стал монотонным, как  половая
тряпка.  И даже?  матрасы и  подушки пропитались  тоскливым звуком  туманных
гудков. Бее было замедленным: и движение вод, и парение туманных пластов,  и
крены теплохода. Все расплывалось в неопределенности и не  имело  ни дна  ни
покрышки. В  такие  долгие туманы  вдруг накатывает ярость  и хочется  стать
вверх  головой в стойку на кистях и  дрыгать  ногами перед  мордой  Большого
Халля -- морской тоски. Но,  конечно, не встаешь на голову и, конечно, ничем
не дрыгаешь. Исправно ешь макароны с сарделькой, пьешь компот без фруктов, и
все тянет спать. Но урывистый  тяжелый сон только прибавляет и прибавляет  в
душе промозглую грязную хандру. И  она, наконец, превращается в особенную --
дистиллированную тоску.  Ни  горечи  в этой тоске, ни сладости -- безвкусная
безысходность, когда забытый вопрос: а  на  кой живешь вообще-то? --  уже не
умещается  в  голове,  проникает  в  кровь, в каждую  клетку, в каждую  твою
молекулу.  Кольцо  расплывчатой   серости  плывет  с  судном.  И  даже  пена
кильватерного следа  и  зелень его,  когда  уставишься  назад,  за корму, не
видна.
     Безысходность,  как  в  очереди  на ВТЭК  в районной  поликлинике,  как
сидение   в   приемной  райжилотдела,   как  книга  жалоб  и  предложений  в
парикмахерской,  как "ЗАКРЫТО" на окошке для приема бутылок  на заднем дворе
гастронома в понедельник.
     Помню, я подолгу стоял у  окна и глядел в туман, а матрос в синей робе,
черных сапогах и красной вязаной шапочке с турецкой кисточкой медленно ходил
взад-вперед по  палубе  сквозь  туман, между  фальшбортом  и  крайним  рядом
контейнеров; матрос то растворялся в тумане,  то прорисовывался сквозь него.
И  наконец это  как-то насторожило  меня, я открыл окно и  крикнул, чтобы он
зашел ко мне в  каюту. Это оказался Варгин. Он сказал, что  виноват в гибели
Саши.  Что это  он,  Варгин,  попросил  Сашу отказаться от  добровольства  в
аварийной  партии, чтобы занять его место.  Варгину обязательно надо было на
горящего испанца попасть  и спасательное геройство проявить, чтобы девице об
этом написать и чтобы его из уборщиков обратно в матросы вернули, а я его  с
инструктажа выгнал и лишил этим надежды на ренессанс. Вот Кудрявцев и сыграл
дезертира,  выводя  на  боевой  курс дружка,  жертвуя честным  именем, своим
реноме в глазах начальства.
     Я дал Варгину полстакана спирта и послал спать.
     Молодые ребята  добрее,  нежели  кажутся. Но очень естественно выглядят
недобрыми, циничными.  Молодость очень способна к  осторожной замкнутости, к
сохранению тайны  своей  истинной  индивидуальности. Это  понятно.  Детство,
отрочество  --  это  период  первоначального  накопления  знаний,  ощущений,
навыков, это время в себя. Маленький человечек  привыкает БРАТЬ и СОХРАНЯТЬ.
Молодой  человек  еще  не испытывает  желания делиться  знанием, он  его сам
накапливает.  Он скряга. Скряги всегда замкнутые люди. Скряги легко и стойко
хранят тайны. А Кудрявцев  не  хранил тайну самого  себя, не  прикрывал себя
истинного юношеской  бравадой и грубостью. Значит, очень  рано закончился  в
нем  период  первоначального  накопления. И  потому инстинкт  скрытости рано
ослаб. Вот  чем он привлекал --  спокойно  открывался.  Нам  всегда нравится
боксер,  который  работает  в  открытой  стойке  --  передвигается по рингу,
опустив  руки. Такой  и в уличной драке будет опускать руки.  Но  в  уличной
драке  нет  запрещенных  приемов.  Хулиган  бьет  ногой  в  мошонку.  Нельзя
открываться перед подонком.
     Перед подонком надо скрывать даже такие  вещи, как, например, любовь  к
живым  растениям. Моряки  часто  приносят их с берега и пытаются  прижить  в
каюте,  но лишние заботы надоедают, ребята забывают поливать  растения, и те
чахнут. И вот все эти чахнущие растения  Саша забирал к себе,  и у него  был
целый  сиротский дом,  целый интернационал всяких кактусов.  А в моей  каюте
чахла герань -- она досталась мне от  предыдущего жильца. И Саша тоже забрал
ее  к   себе.  И   эта   обыкновенная   герань   вдруг  оказалась   каким-то
сверхэкзотическим цветком и зацвела чудесной сиренево-серой шапкой. И сперва
Саша обрадовался  и  повел  меня  смотреть цветок,  а потом  ему вдруг стало
совестно перед всеми геранями России, что он им как-то так изменил, если так
обрадовался, что  у него не герань, а тропическая куртизанка. Я  утешал его,
объяснял,  что  вообще-то  и герань  не  русский  цветок,  герань пилигрим с
далекого юга планеты... Помню, тогда он вдруг вспомнил о голодающих бедняках
в Эфиопии и стал говорить, что вот наш народ и не знает того, что люди
     голодной смертью в данный момент умирают прямо на земле. И почему у нас
не  принято  информировать  народ  о  чужих  несчастиях,  чтобы   народ  мог
сброситься  на чужую  беду.  Я, конечно, стал  говорить,  что  такую  помощь
оказывает  само наше  государство, но Саша  сразу завял  и умолк, потому что
почувствовал в моих словах демаг