тво,  если оно  не проявит  себя чудом.  Это раздражало  даже
Иисуса.  Фарисеи и саддукеи искушали  его,  требовали знамения с  небес.  Он
утратил выдержку и сорвался: "Вечером  вы говорите: будет ведро,  потому что
небо  красно;  и  поутру:  сегодня  ненастье, потому что небо было  багрово.
Лицемеры! Различать лицо неба вы умеете,  а знамений времен не можете!.." Мы
сегодня, правда, уже не  требуем знамений от божества, Мы  ищем обыкновенный
радиосигнал с Тау Кита. И готовы поверить в любого доктора, как в бога, если
он вылечил нас от насморка за неделю, или возвести в божество балерину, если
она умудрится провернуться вокруг своей оси лишний раз.
     Наши божества мельчают, потому что мельчают наши чудеса.
     И  потому   телекинез   Ермолаева   уже   есть  для  многих   знамение,
свидетельствующее своим чудом о чем-то. И это опасно...
     Моя  профессия  требует  жадного  внимания  к  человеческим  судьбам  и
исповедям. Но все  во мне противится специальному узнаванию людей. Я терпеть
не  могу  самораскрытия  людей не потому, что  сам  хочу занять  площадку  и
рассказывать  о  себе.   Просто  в   рассказе   самого  неквалифицированного
рассказчика ощущаю  драматургию. Любой, самый далекий от литературы человек,
рассказывая что-либо, бессознательно превращается в плохого или хорошего, но
драматурга. А мне всегда кажется, что нет  ничего более далекого от истинной
жизни,  нежели  самая  хорошая  пьеса.  Она  всегда  построена.  Я  ненавижу
драматургию.  И   следую  заветам  одного  гениального   редактора,  который
утверждал, что выстроив сценарий по главной его мысли, проявив эту мысль с
     драматургической  четкостью,  затем  следует  главную  драматургическую
пружину и мысль из сценария тщательно убрать. Оставшееся в  какой-то степени
будет содержать в себе жизнь, если  автор не абсолютный  кретин, а часто и в
этом последнем случае.
     -- Откуда в вас такая таинственная флегматичность? -- спросил я Аэлиту,
когда отправился ее провожать. -- Откуда такая чарующая поволока в глазах?
     Она глубоко  обдумывала  вопрос. Мы  успели проскрипеть по синему снегу
добрый квартал, когда она наконец ответила:
     -- Вероятно, от родителей. Мой папа спал даже на велосипеде.
     -- А ваша узкая профессия?
     -- Я  тоже специализируюсь по снам.  Интересуюсь верованиями и обычаями
древних народов Сибири.
     Мне захотелось рассказать ей про ночную даму-танатолога.
     --  Жизнь  состоит  из снов,  если считать ненужные встречи с ненужными
людьми за  сны наяву, -- сказал я. -- Мне давно кажется, что я намазан медом
для всяких  неудачников Удачливые победители избегают меня как черт  ладана.
Зато  не получившиеся  художники находят  в  самых  сокровенных  углах.  Еще
почему-то особенно тянет  ко  мне  неполучившихся врачей,  а  неполучившиеся
моряки накапливают  на меня  злобную обиду за отсутствие желания  говорить с
ними  об идиотизме  морской профессии.  Женщины,  из которых  не  получились
женщины,  пишут мне  страшные письма. А число  самоубийц,  прошедших  в поле
моего  зрения,  достигло угрожающих  размеров.  В моей коллекции  есть  даже
ученые руководители зондеркоманд. Я имею в виду танатологов...
     -- Я  не  из  тех  женщин,  которые  не  стали  женщинами,  --  сказала
специалист по снам. -- Вы верите в существование души?
     --  Мне много пришлось  болтаться  на Севере.  У  северных народов есть
предание  о  северных сияниях.  Когда в черном  небе  расползается  акварель
сияния,  когда ионы  высоких  слоев стратосферы испускают  кванты,  эскимосы
видят  в этих  квантах  души  предков. Предки  пляшут в  небесах праздничные
фокстроты, танго и казачка...
     -- Вы верите в существование души?
     --  Материалисты  не  отрицают существования  духа. Он плод  материи  и
замкнут с ней накоротко.
     -- Существует ли у души возраст? Развивается ли
     душа по закону тела: проходит детство, взрослость, старость?
     -- Вероятно.
     -- Куда девается ваша душа, когда вас тошнит с  перепоя или когда у вас
болит зуб?
     -- Никуда не девается. Впадает в летаргию.
     __ Правильно. Вот этим летаргическим состоянием
     человеческой души я и занимаюсь.
     -- Это близко к религии?
     -- Ничего общего. Вы читали "Сумму технологии" Лема?
     -- Нет.
     --  Там  есть   серьезные  страницы.  Лем  упоминает  приемы,   которые
применяются  либо  для  изменения  материальных состояний мозга-- введение в
него  вместе  с  током  крови определенных веществ, либо  его функциональных
состояний    --    аутотренинг,   процессы   самоуглубления.    Эти   приемы
благоприятствуют   возникновению  субъективных   состояний,  известных  всем
временам и  народам.  В таких случаях говорят, например, о сверхсознании,  о
"космическом сознании", о  слиянии личного "я" с миром, об уничтожении этого
же  "я", о состоянии  благодати.  Однако сами эти состояния  с  эмпирической
точки  зрения вполне  реальны, ибо они  повторимы  и  возникают вновь  после
соответствующего ритуала. Мистический характер этих состояний исчезает, если
применить  терминологию  психиатрии,  но  эмоциональное   содержание   таких
состояний  для переживающего  их человека может быть при  всем  этом  ценней
всякого  другого  опыта.  Наука  не  подвергает  сомнению  ни  существование
подобных состояний, ни возможную их ценность для переживающего субъекта: она
лишь  считает,  что  такое переживание, вопреки метафизическим  тезисам,  не
составляет актов  познания, поскольку познание  означает  рост  информации о
мире, а этого роста здесь  нет. Сверхсознание  есть результат  комбинаторной
работы  мозга,  и,  хотя,  пережив  его,  человек может  обрести  высочайший
духовный  опыт,  информационная  ценность   такого   состояния  равна  нулю.
Результат мистических состояний -- информационно нулевой; это видно из того,
что их "сущность" не  передаваема другому  лицу и никак  не может  обогатить
наши знания о мире...
     -- Я называю такие состояния у себя "воспаленным
     мозгом". В таком состоянии  кажется, что кое-что понимаешь из  того,  о
чем здесь говорили давеча.
     -- Понятое вашим воспаленным мозгом имеет ценность только в том случае,
если  вы можете  с  помощью  членораздельного  языка передать  понятое  вами
другому  человеку  с холодным  мозгом. Это альфа и омега  ученых типа вашего
друга Желтинского. Экспериментальные условия можно менять многими способами,
но главное здесь  в том, что в каждом случае ученые должны быть в  состоянии
передать  другим,  что они сделали и что они  узнали. Если  вы  не  способны
совершить  такую  передачу, но  имеете  властный характер,  то  требуете  от
собеседника  верить вам на слово, то  есть без рассуждений. Вы  можете найти
таких собеседников, но  рано или  поздно они  потребуют  от вас демонстрации
чуда  взамен  их извечной  жажды  логического объяснения,  ибо  только  чудо
способно заменить холодному мозгу его вечное требование ПОНЯТЬ...
     ...Как сказал Леопольд  Васильевич о коллеге-самоубийце? "Был одинок --
не  умел  объяснить  сложные идеи  даже  мне, руководителю..."  Да,  так  он
сказал...
     Я проводил Аэлиту до ее дома. Мы говорили уже только о  земных делах. О
ее  тоске  по  Ленинграду, ее  туберкулезе,  который заглох  здесь,  в  этом
континентальном  климате, за что  она  благословляет землю  Сибири и здешний
снег, который позволяет  детишкам обманывать матерей. Детишки вволю валяются
в сугробах, а снег не пристает к ворсу пальтишек, сразу опадает. И матери не
могут уличить  детей в преступлении.  И  еще здесь  хорошо, что есть, пускай
малогабаритная, но квартира, а в Ленинграде ее подруги так и проживают жизнь
в коммуналках...
     -- Вы сейчас в столицу? -- спросила Аэлита без всякой зависти.
     -- Да.
     --  В  Институте дружбы  народов  имени  Лумумбы работает мой  друг. Он
профессор, африканист. Сможете передать  ему пакетик?  Только обязательно из
рук в  руки -- это ©го график психических и физических состояний на год.  Он
вычислен  по японскому методу, но с нашими поправками. И вам  мы  составим и
пришлем потом, хотите?
     -- Хочу.
     -- А сейчас тест: назовите любую цифру от единицы
     до шестидесяти четырех! Быстро!
     Я назвал "63".  И  она  таинственно  сказала,  что  впереди  меня  ждет
значительность судьбы и удача.
     Мороз был сильный, леса и  дома погрузились в оцепенение,  даже свет от
фонарей не шатал теней на сугробах.  Я один скрипел ботинками в тишине почти
максимальной  энтропии.  И  вдруг  услышал звонкое бульканье воды.  И  скоро
обнаружил  фонтанчик.  Нормальный  уличный  фонтанчик бил  в сибирский мороз
среди сугробов. Это не была лопнувшая труба или водяная колонка.
     Я подивился причудам ученого городка.
     О, пока существуют причуды, нам нечего бояться!
     Причудой было спросить у меня цифру от единицы до шестидесяти  четырех.
Причудой было ответить. Причудой было  сказать мне с таинственным видом, что
"шестьдесят три" означает нечто значительное и хорошее.
     Шагая к  гостинице в  хрустальном звоне уличного фонтанчика,  я уточнял
ход своих  мыслей при назывании цифры. Кажется, в мозгу возникло графическое
изображение единицы и  шестидесяти четырех. Брать крайние цифры было  как-то
тривиально  -- они  уже были названы. Тогда мелькнула двойка  Но  с ней были
школьные, неприятные  ассоциации,  и  мозг  отклонил  ее.  Тогда  по  закону
симметрии мелькнуло "63". Эта  цифра показалась  "теплой",  кроме  того, она
была  кратной  трем,  а  это  любимое  число. Ничего  загадочного  --  голое
рациональное рассуждение.  Но  вот лукавая  женщина взглянула  таинственно и
напророчила значительное  впереди, и я уже готов  приплясывать на  сибирских
сугробах, и жизневерие вздымается в душе, как цунами...
     В вестибюле гостиницы было по-ночному глухо и пусто.
     Я  прошел к лифту  и нажал  кнопку,  продолжая  размышлять  о  границах
иррационального  и  рационального,   об  обнаружении  в  душе  склонности  к
идеализму, в которой я  так старательно не хочу признаваться, и не только на
партсобрании, а сам перед собой.
     Лифт не подавался.  Я нажал кнопку соседнего. И опять погрузился в хаос
своего сознания, которое представляет явление по  самому существу единичное,
для которого множественность  неизвестна.  Ведь каждый  человек  рождается с
одинаковым  для  всех   чурбаном-сознанием,  а  затем   жизнь  физическая  и
социальная    надевает   на   этот   стереотипный   чурбан   одежду    нашей
индивидуальности и  неповторимости,  но это только  шляпки  и  панталоны  на
чурбане неповторимы, а сам чурбан сознания для всех единичен...
     Прошло уже минут пять. Я машинально нажимал кнопки то правой, то  левой
шахты. Клети все не было.
     Наконец я  очнулся  и увидел плакатик на стенке:  "Лифт работает до  23
часов".
     --  Дьявол!  -- пробормотал  я,  потому  что  склонен  гордиться  своей
наблюдательностью, и оглянулся.
     В трех метрах  от меня сидел  на стуле  швейцар. Он  был  еще  не стар.
Швейцар  глядел  на  меня  тем  взглядом,  каким  дикарь-охотник  следил  за
мамонтом,  шествующим к яме-западне, -- взглядом, зачарованным предвкушением
неизбежного краха жертвы, взглядом плотоядным и злобно-торжествующим.
     Оказывается,  я  целых пять  минут  доставлял  этому  человекообразному
наслаждение. Он не сказал  мне  простое: "Товарищ,  лифт  уже не  работает!"
Наоборот, чем дольше бы я простоял  у лифта, тем большее  удовольствие он бы
получил.  Еще большее  удовольствие я  смог бы ему доставить, если бы заорал
нечто вроде: "Какого черта вы не можете сказать, что..."
     С каким садистским чувством  он объяснил бы мне, что надо уметь читать,
что там все написано, что у  меня есть часы и так далее. С какой радостью он
спел бы мне песню торжествующего мещанства!
     Но я лишил  его этого  удовольствия.  Я сдержал отрицательные эмоции  и
пошел к лестнице, весело насвистывая марш тореадора.

     Что мне показалось
     Мне показалось,  ученые решительно и бесповоротно убедились или убедили
себя,  что фундаментальные основы  естествознания едины по своему  существу.
Одни и те же универсальные  законы в разных  вариациях  могут  применяться в
научных работах, посвященных элементарным частицам, атомам, молекулам, живым
клеткам,
     живым  тканям и  организмам, газам,  жидкостям, твердым телам, звездам,
планетам и человеческой совести.
     С одной стороны, такое  положение увеличивает мощь науки. А с другой --
выбивает  из ученых какой-то кусочек  одухотворенности, ибо процесс познания
стал на поток, копируя характер сегодняшнего материального производства, его
серийность и упор на штамп.
     Ученое  мышление по своему  характеру приближается к производственному,
инженерному.  Необходимо построить  мост  длиной в  сто километров.  Никогда
таких не строили. И сегодня еще невозможно  построить. Но  инженеры спокойно
сидят и считают этот мост. У них нет сомнений в том, что они его построят --
не  сегодня, так  завтра, не  завтра,  так  послезавтра. У них  нет  никаких
сомнений  в том, что законы  сопромата универсальны и полностью годны и  для
стокилометрового  моста и для стокилометровой башни. Это наполняет инженеров
спокойствием и... какой-то неуловимо-томительной скукой,
     Не   чувствуется   среди   ученых  сладкого   ужаса  перед  сотворением
Вавилонского столпа. Они не боятся наказания разделением языков. Вавилонская
башня сегодняшней науки возводится  академиками  с  хладнокровием  инженеров
мосье Эйфеля.  И это начинает подсознательно удручать их самих... Что и  как
включает тот или  иной процесс  в клетке?  Еще  не  ясно, но старые законы в
новом  варианте  дадут  ключ.  Как неизбежно  будет  расшифрован  манускрипт
исчезнувшего народа, так и здесь. Только количество времени и усилий, но без
знаменитого  коэффициента  "безумности".  Про необходимость высокой  степени
"странности" говорят много, но это слова, а не стиль мышления.
     Еще  мне  показалось,  что ученые  не  простят  писателям дилетантского
интереса к наукам.  Ученым,  как  и любым любознательным людям,  хотелось бы
сунуть  нос во все области знания, во все уголки бытия, но они жесткой рукой
самоограничения отсекают себя от пестроты мира. Они едва успевают следить за
информацией  в своей узкой  области. Если  им хватает  дисциплины,  если они
лишают  себя  удовольствия  знать  разное,  то  почему  кто-то разгильдяйски
разрешает себе тратить время на любое интересное?
     Мне  не  удалось объяснить им,  что  отказ от неожиданных знаний  ведет
писателя к вандализму. Когда человек забивает гвозди электродрелью, принимая
ее за  обыкновенный  молоток,  то  этот человек -- вандал, то  есть  крайний
циник, ибо он обязан знать, что такое дрель, раз взял ее в руки. Писатель же
ежечасно берет в руки человека и забивает им, живым человеком,  гвозди своих
сокровенностей в  сердце  и  мозг  читателей.  Писатель будет циником,  если
откажется от  знакомства  с любыми научными  знаниями,  ибо они все касаются
человека и  никто  не  ведает,  какое из знаний  играет в  познании человека
большую, а какое меньшую роль. Но писатель будет вандалом и циником и в  том
случае, если  не  сможет  привести все знания, весь  свой  внутренний  мир к
гармонии, а эту гармонию еще осмысленно соотнести с социальными установками,
с сегодняшними нормами, ценностями, стереотипами... Но ведь ежу понятно, что
на такое не хватит человеческой  жизни. Тем более это ясно  ученому. И тогда
ученый  рациональный  мозг  совсем уже не хочет  сочувствовать  писательским
душевным  мучениям,  ибо  они   бессмысленны,  как  любые   попытки   объять
необъятной.  Но  в том-то и дело, что эти муки,  очевидно, запрограммированы
Природой.  Очевидно, эти бессмысленные муки не  бессмысленны. Они, вероятно,
те жернова,  между которыми затачивается волшебная палочка интуиции. В колбе
поэтической души, где  бушует метановый хаос  беспорядочных  ассоциаций, где
нагнетается  и  нагнетается  духовная  мука,  иногда  проскакивает, подобная
молнии-прародительнице,  интуиция-озарительница.  И  тогда  выпадает  осадок
живого белка -- новый образ.
     Человеческий разум  стал феноменом,  потому что обрел  воображение. Вам
легко  поместить  мозг  в  грудную  клетку,  не  прибегая  к  хирургическому
вмешательству.  Вы делаете это  в воображении.  И понимаете, как тяжко будет
мозгу, если рядом трепыхаются еще легкие. На воображение сказанного вам надо
микросекунду  и микрозатрату энергии.  Природа тратит  миллионы  лет,  чтобы
найти место для мозга и защитить его черепом.
     Выдумка и воображение -- разные вещи.
     Никто еще не знает, где находится центр воображения в нашем мозгу. Зато
ясно, что сила и интенсивность фантазии-воображения не зависят от количества
и  качества знаний.  Особенно это заметно на примере  хороших, но глуповатых
композиторов.
     Природа блуждает в материи, человек -- в духе. Мы умнее Природы,  когда
надо  придумать колесо.  Мы  создаем  и обод, и  втулку,  и спицу,  и  ось в
воображении.
     Колесо  крутится  у нас в мозгу еще  до того, как мы  нашли  подходящий
материал для первой модели.
     Но  Природа  не  могла  не  наказать  нас   за   такую   возмутительную
способность.  Если  сама   Природа  идет   путем   проб   и   ошибок,   идет
миллиарднолетним путем ощупывания всех  вариантов, а мы способны заскакивать
вперед собственного свиста со своим  колесом,  то мы полностью соответствуем
Природе,  когда  ищем  свою душу  и в  своей  душе.  Здесь нам  не  помогает
воображение разум.  Мы ищем  свою  душу, как амеба  свою  пищу, как  жук, мы
должны ощупать все и вся усиками сомнений и терзаний.
     В  каждом  человеке  хранится  весь первоначальный  хаос бытия.  Но как
когда-то из  этого хаоса  родилась  сверхсложная гармония белковой молекулы,
так  и в наших душах  из мириадов  проб и ошибок может рождаться способность
объять необъятное. И  средняя продолжительность  человеческой  жизни  должна
быть достаточна для этого, ибо каждый  живет один  раз,  как один  раз живет
наша планета, наше Солнце, наша Галактика, а они в течение своей одной жизни
озарились  нами  --  человеками.  И  потому  мы  не  должны  пасовать  перед
бесконечной  путаницей своих душ. Наоборот, тот,  кто  увеличивает путаницу,
нагнетает  и нагнетает  хаос в  себе,  тот  приближает себя  к  первозданной
неразберихе,  в которой уже  есть все элементы  и условия  для возникновения
Нового, и тогда...  тогда -- чуть-чуть!  --  и во мраке первозданного океана
гремит случайный гром, проскакивает случайная молния.
     Нельзя  бежать от проклятых  вопросов, нельзя прятать голову  под крыло
незнания.  Что такое  человеческое  существование  без размышлений о  судьбе
личности в современном мире, без борьбы с безверием,  без  утрат и обретений
смысла жизни,  без страха смерти и страха перед будущим? Как различить время
от  временности? Что  такое  общение  -- самоцель  или средство  для чего-то
другого?  В чем больше смысла  -- в попытке преодолеть все достигнутое или в
пассивном созерцании?  Имею я право на "намек", если  не  знаю  абсолютного,
черт возьми?  Совесть  есть призыв быть добрым и избегать зла?  Или  совесть
есть призыв быть самим собой?..
     Это все древние  вопросы. Ими  битком набиты тяжелые  тома  философских
энциклопедий. Но каждый чело-
     век  обречен на одиночество, когда  пытается отвечать на них  для себя.
Вполне возможно, это спорное положение, но так кажется мне сейчас, когда мое
путешествие в науку за доброй надеждой заканчивается.
     Применение принципа  неопределенности  не  только  в  физике,  но  и  в
философии уже  носится в  воздухе.  Возможно, мы  беспрерывно познаем  смысл
(суть)  и  моментально  утрачиваем  его,  так  что  он  вообще-то  постоянно
присутствует  в нас  своим  отсутствием. А  все, что случайно  в одном  ряду
причин, в одном отношении,  оказывается необходимым  в  другом  отношении, в
другом причинном ряду.