сорвался.
     И  кучу малу я  разнимал при помощи здоровенного  сука.  Но так как это
была единственная вспышка человеческой злости и даже остервенения у Рыжего и
Шалопая,  то я  ограничился  двумя ударами Рыжему  по  заду  и одним  ударом
Шалопаю по боку, причем вытянул я  их  дрыном, честно  говоря,  не изо  всей
силы.
     Стенания  мопса и девицы довольно долго сопровождали нас в тиши  ранней
зимы.  И все это время псы держались от меня на приличной дистанции и делали
виновато-обиженный вид, но потом все забылось.
     Мы ушли  далеко  за поселок, за высокие и высокомерные  ограды  богатых
дач, в поля и перелески, к любимому нами оврагу с ручьем на дне его, перешли
овраг и поднялись на взгорок. Там шуршала от слабой поземки мертвая трава.
     Небо было  серым  равномерно --  солнце не угадывалось  даже за тучами.
Равномерно падали снежинки из неба. Далекие, за оврагом ели упирались в небо
сине-зелеными  острыми  вершинами. Это были старые, очень  высокие ели.  Над
лесом видны были только их  верхушки.  Ниже  темно-фиолетовые стволы  ясеней
сливались  в  сплошную  широкую  полосу,  закрывая  противоположную  сторону
оврага. Родные осины  стояли  уже на этой стороне. Где-то у  их подножий под
снегом бежал ручей, через который  я недавно переходил по узкому в две доски
мостику, и собаки  проваливали  свои глупые лапы в запорошенные снегом  щели
между досками.
     Живая вода  среди зимы и сугробов улучшает настроение. Особенно, если в
этой  воде  есть  зеленые, живые  водоросли. И все надеешься,  что  мелькнет
рыбка, которая не умеет плавать и не боится морозной зимы.
     Откос  оврага с  моей  стороны был  весь покрыт глубокими сугробами, их
намело  возле каждого кустика. И снег,  несмотря на серость  небес,  был бел
ослепительно, и еще блестки отдельных снежинок вспыхивали в нем.
     В сугробах носились собаки. Они увидели, что я остановился и закурил, и
решили порезвиться, чтобы
     развлечь меня и самим размяться и прополоскаться в снегу...
     Их убили через несколько дней после моего отъезда,
     Физиоман-литературовед переел  плешь  администрации жалобами  на ночной
лай и  санитарные нарушения со стороны  бесхозных  собак.  Кроме  того,  как
оказалось,  моська принадлежал его  любимой  аспирантке.  Думаю,  свою  роль
сыграл и наш  последний  разговор,  когда  я потерял выдержку и  слишком  уж
изобретателя высмеял.
     Собак поймали,  связали, морды им обмотали тряпками, а потом сбросили в
подвал, где они провалялись  сутки в ожидании специальной  машины-душегубки,
которая и отвезла их на мыловаренный завод.
     В результате легкомысленный Фюнес перестал  маячить за моим героем. Его
заменил изобретатель-литературовед, что оказалось началом конца комедии.
     Правда, я еще долго не догадывался об этом.


     Путевые портреты с морским пейзажем
     Рассказ

     12 октября 1972 г., на переходе Монтевидео -- Рио-де-Жанейро,  борт т/х
"Фоманск", 128 сутки рейса в тайм-чартере.
     Океанская  зыбь при  солнышке,  слабом ветре  и  голубом небе  так шелк
напоминает, что  всегда краем памяти мелькает детское: как мать рассказывала
про  сотворение  моря в  опере "Аида".  На сцене  растягивали синюю шелковую
материю,  а под  ней прыгали на корточках взад-вперед солдаты. Это, конечно,
еще в старой, дореволюционной Мариинке было. И вот полуголые солдаты прыгают
и  подпрыгивают,  и  крестами нательными трясут  в  духоте и  синей  тьме, а
снаружи получается  шелковое морское волнение. И еще  попутно  вспоминается,
что солдата  одного  -- самого смелого и ядреного кавалера -- привлекали для
службы Терпсихоре и в сухопутной сцене: когда Амнерис  по ходу дела стреляет
из лука в льва.
     Самого  физкультурного и отчаянного солдата зашивали в львиную шкуру, и
он в  таком виде ходил на четвереньках по краю  каменистого обрыва-утеса,  а
когда в  него  попадала золотая стрела, то  лев рухал  с трехметрового утеса
лапами кверху. И вот однажды натренированный - солдат заболел и его заменили
нетренированным.  Амнерие стреляет  -- надо лапами  вверх, а нетренированный
солдат как глянул вниз,  так и  обмер: высотища так их всех  в лапоть!  мама
родная! да еще в запеленутом  виде-то падать! вас бы зашить! так вас  и  так
через бога в душу  с  присвистом!.. Лев продолжает по краю утеса бегать: вид
делает, что  стрела, мол, не сильно ему повредила или даже и вовсе пролетела
за ветром -- не убит он  еще, жив курилка!.. Амнерис еще одну золотую стрелу
-- хрясть! -- прямое попадание!  -- аж  ребро затрещало! -- некуда деваться,
падать надо!..  Тогда  поднимается  царь зверей  на  задние лапы,  крестится
передней лапой с истинным российско-солдатским замахом и, осененный, прыгает
с утеса задними лапами вперед...
     Вот эти  оперные  конфузы  и  вспоминаются, когда  пробуешь  нарисовать
морской  пейзаж. Слова  бегают на четвереньках  и  ползают  на  карачках  по
бумаге,  но им  там  тесно, и скучно,  и  душно, как  солдатам на сцене  под
театральной  материей,  и  они  не способны взволновать бумажную равнодушную
гладь.
     Трудное, если не безнадежное дело морской пейзаж нынче.
     Только  напевный  лад,  величавый  ритм  сказания,  трень-брень древних
гуслей  способен помочь. Но под  гусли современный  читатель  уснет быстрее,
нежели от ноксирона.
     19 октября, Южная Атлантика, на переходе Рио-Бермуды.
     Графиня  с  Мобилом приехали  в открытой шикарной  машине. И животик  у
графини  был  открыт -- южная  мода -- между брюками и  рубашечкой голенькая
полоска, очень соблазнительная.
     Юра собаку в  пассажиры брать  не  очень хотел  -- лишние хлопоты.  А я
посмотрел  на  полоску и в целях  изучения  графской психологии говорю, что,
мол, пса  возьмем, если графиня разрешит  пощекотать брюшко. Она без  всяких
яких согласилась. Тут уж деваться стало некуда,  я легонько пощекотал нежную
мякоть и  распорядился тащить мобиловское снабжение  --  три ящика  собачьих
консервов и три ящика пива --к  себе в каюту. (Оказалось, что без  пива  пес
плохо  спит.)  Еще  ему  из-за  перепадов  давления  запрещено  пользоваться
самолетом, а  графиня была австрийская и летела в  Веку самолетом в  отпуск.
Фрахт за собаку  от  Рио до  Гамбурга  68  английских  фунтов  и  12  фунтов
персонально тому,  кто возьмет на себя  обслугу.  Ответственность  за Мобила
взял я, а двенадцать фунтов посулил матросикам.
     Графинюшка  угостила пса  на прощание пивом --  Мобил высосал стакан  в
одно  касание -- медленно опустил язык в стакан,  молниеносное  "хлюп!" -- и
пуст  сосуд.   Потом   графинюшка,   конечно,  капнула  Мобилу  на  огромную
тургеневскую голову  (сенбернар  длинношерстный)  слезу, поцеловала в черные
губы, порхнула
     с трапа, прыгнула в открытую машину и поехала на аэродром.
     Через полчаса пес удрал. Как он из закрытой каюты  вылез -- черт знает.
А вахтенный  у трапа спасовал, когда огромный сенбернар показал  ему  вместо
пропуска дюймовые клыки. Не привыкли еще к псу ребята.
     Я позвонил в полицию. В порту провели облаву,  но  Мобил исчез,  как  в
театральный люк провалился.
     Юра  Ямкин с трудом сдерживался, чтобы не процедить: "Я тебе  говорил!"
Мы  с ним сидели в  моей каюте, рассматривали шикарные наклейки  на собачьих
консервах и  пили  собачье  пиво. Графиня  на  высоте  в  десять  километров
пронзала  стратосферу  над Атлантикой,  Возле  ее  гасиенды в  пригороде Рио
лежали в  засадах  детективы.  На  палубах бразильцы  заводили на контейнеры
последние оттяжки -- до отхода оставалось два часа. Верхушки портовых кранов
елозили за  окном, щекотали влажную шерстку вечереющих тучек, как я  животик
графини давеча.
     Розовость заката  начинала  просвечивать сквозь шерстку  туч,  и потому
небеса над Рио смахивали на собачье брюхо. На душе скребли кошки.
     Тут  возник матрос  Кудрявцев и  попросил  разрешения сходить  на берег
поискать  Мобила.  Этот   матрос  действительно  кудрявый,  бурно  кудрявый,
длинноволосый, а глаза  такие голубые, будто  в черепе его две дырки, сквозь
которые светит утреннее море.
     -- Где ты будешь искать? -- спросил я.
     -- Не знаю.
     -- Пускай идет, -- буркнул Ямкин.
     -- Тогда я с ним, -- сказал я.
     -- Вы помешаете, ---сказал Кудрявцев тихо и осторожно, чтобы не обидеть
меня.
     -- А кого возьмешь с собой? -- спросил я.
     -- Мне одному надо. Чтобы сосредоточиться, -- сказал Кудрявцев.
     Я взглянул на Ямкина.
     -- Пускай идет, -- сказал Ямкин.
     -- Скажи  помполиту,  что капитан разрешил, -- сказал я Кудрявцеву.  --
Пусть даст мореходку.
     -- Лучше собачий документ дайте. Паспорт или санитарную книжку. Хозяйка
небось духами  надушена была, а документы в сумочке лежали.  От них хозяйкой
пахнет.
     Мы выдали ему собачью документацию, и Кудрявцев ушел.
     -- Найдет, -- сказал Юра. -- Славный парень. Ты к нему приглядывался?
     -- Нет, не очень... Как звать?
     --  Саша.  Восьмой  Александр  на  судне. Говорят,  Александр  означает
"защитник".  И  потому так называли тех,  кто  вскоре после войны  рождался.
Стало быть, в память погибших.
     -- Никогда не слышал.
     -- Мой любимчик, -- сказал Ямкнн.
     Я   засмеялся.  Трудно  было  обвинить  сурового  капитана   Ямкина   в
любимчиках. Хотя...  хотя  -- чужая душа  -- потемки. После того как капитан
закрутил роман с буфетчицей на глазах всего экипажа, от него можно ожидать и
других неожиданностей. В конце концов  я знаю Юрия Ивановича Ямкина шапочно,
хотя нас и связывают особые узы.
     Когда приехал агент и Юра поднялся к себе оформлять отход, я отправился
на  причал,  чтобы  прогуляться  по  земной  тверди   --  особенно  ощущаешь
обыкновенный бетон под ногами, когда вот-вот опять начнется океан. Молю бога
никогда не потерять этого особенного ощущения тверди.
     Я шел по кромке причала, переступая кабеля кранов и швартовые.
     Теплая муть портовой воды, от которой пахло нефтью, была далеко внизу.
     С некоторых  пор  я  замечаю  страх  высоты.  Два  признака старения --
слабеет острота левого глаза и страх высоты. Потому и шел вдоль самой кромки
-- приручал страх.
     Современные   контейнерные   терминалы  напоминают   аэродром  размахом
пространства  и  ровностью  поверхности.  Бесконечные  ряды  контейнеров  на
терминале  в   Рио  олицетворяли  будущее  планеты  и  в  техническом,  и  в
экономическом, и в эстетическом смысле, ибо контейнеры  сотворены  в  едином
стандарте для всех стран и народов.
     На  судах вспыхивали  огни. Два буксира  тащили  по гавани плавкран.  В
сиренево-серебряной дымке огни буксиров казались неоновой рекламой. С палубы
нашего "Фоминска"  доносились  тяжкие  удары --  второй  штурман Сережа учил
доктора Леву боксу.
     Из  прохода между контейнеров  мне навстречу показалась пара --  матрос
первого класса  Александр Кудрявцев и бразильский  сенбернар Мобил.  Они шли
порознь,  ничто  не связывало их материальной связью, но какая-то  невидимая
цепь была.
     Мобил прихрамывал и иногда прискакивал на  трех лапах. Перед трапом пес
остановился и  призадумался, давая мне возможность  как следует  рассмотреть
себя.  Зверь  огромный.   Губы  слегка  обвислые,  такие  бывают  у   старых
благородной  старостью  актеров;  общее  выражение  морды  --  задумчивое  и
добродушное. Шея крепкая, грудь широкая, брюхо подтянуто незначительно -- из
тех  существ, которых мало заботит осиность  талии.  Хвост тяжелый, пушистый
висит прямо вниз, указывая центр планеты Земля с  абсолютной точностью. Ноги
мощные, лапы круглые,  как эскимосские лыжи.  Шерсть слегка волнистая. Масть
двойная -- оранжевый фон  с белыми отметинами между глаз, на лапах и  груди.
На голове и ушах черный налет --  нечто вроде  маски, придающий псу особенно
внушительный -- папы римского -- вид.
     --  Ничего,  сам  пойдет,  --  сказал Кудрявцев,  когда  увидел,  что я
нацеливаюсь на ошейник. Но я все-таки ухватил теплое и жесткое собачье  ярмо
и повел Мобила на судно под конвоем. Кудрявцев слегка подпихивал пса в зад.
     В двадцать три ноль-ноль мы снялись на Бермуды.
     21 октября, Южная Атлантика, на переходе Рио-Бермуды.
     Уже давно я перестал по вечерам чаевничать с Юрой.
     Мы  так  хорошо  пили  чай. Смотрели, как  он вибрирует в стаканах, как
самостийно позвякивает ложечка и мечутся  чаинки.  И Юра пил вприкуску,  а я
внакладку.  Мы  не  занимались  далекими  воспоминаниями.  Только  чуть-чуть
ворошили прошедший день -- несколько слов об электромеханике, улыбка в адрес
Гри-Гри -- старого боцмана... Или:
     -- Второй раз садится гиросфера компаса. Почему бы это?..
     -- А черт ее знает почему...
     -- Групповой диспетчер никогда не научится составлять радиограммы.
     -- Да, а из Сережи выработается хороший капитан...
     -- Слушай, ты когда-нибудь огни Святого Эльма видел?..
     -- Нет, а ты?..
     И вот оказывается, что  когда в вечерней  каюте чай заваривает женщина,
то чай делается обычной жидкостью, и уже нет чаепития. И все слова, которыми
обмениваются мужчины,  обретают  только тот смысл, который определен каждому
слову в толковом словаре, а зачем их тогда произносить? Они делаются  такими
же неловкими, как и третий лишний. Пускай уж сидят в словаре под переплетом.
И  я  потихоньку, чтобы  не было заметно, перестал  ходить к Юре по вечерам:
мол, пишу заметки и сочиняю свой сценарий...
     Я в  одиночестве заваривал чай и пил его, глядя в лобовое окно каюты на
несоразмерно пузатые и толстые мачты-краны "Фоминска". Они раздражают тупой,
равнодушной тяжестью. И вот я ждал, когда вечерняя мгла окутает краны-мачты,
и  они  начнут  терять  тяжесть,  а  потом  последний  блик  закатной   зари
соскользнет со  стали, и она обретет бесплотность, растворясь  в  сумраке, и
перестанет давить психику мощным уродством...
     Теперь у меня есть Мобил.
     Пес  стоит  на  диване  на задних  лапах  у окна  каюты  и  смотрит  на
бесконечность   океанских   волн,  решая  вопрос  о  том,  грозят  ему   эти
сине-лиловые длинные существа или заигрывают с ним и ластятся к нему.
     --  Собака убежала  не  потому, что успела  соскучиться по хозяйке,  --
сказал Кудрявцев,  раскрепляя ящики с пивом и консервами у меня под  столом.
-- Собака  рвется с поводка, вперед торопится  не потому, что скорее хочет в
драку с преступником или там медведем.  Просто собака знает, что след быстро
выдыхается,  и  тогда собаке  ничего не остается,  как торопиться, хотя  она
медведя или там преступника и не хочет вовсе даже видеть...
     Вот   такое   неожиданное  осмысление   привычного   для   меня   также
восхитительно, как приход неожиданного сюжетного поворота.
     -- Расскажи, как ты его поймал, Саша.
     Вся цепь поступков и рассуждений оказывается
     простой как лапоть. Обошел  терминал по периметру и убедился в том, что
пес не мог проскользнуть в город, минуя проходы, контролируемые охранниками.
Затем  встретил польского  эмигранта, который  говорил по-русски (нет такого
места на планете, где бы ты не встретил польского эмигранта, который говорит
по-русски).  Пан  заверил, что  в  Рио собак  не воруют  --  нет  тут такого
бизнеса. Тогда  Кудрявцев влез в шкуру и душу сенбернара, очутившегося среди
громадных контейнеровозов,  автокаров  и прочей вонючей  техники. А известно
было, что  Мобил жил  на  загородном ранчо  и к научно-технической революции
привычки не  имел. Превратившись в сенбернара, Кудрявцев испытал страх перед
контейнеровозами. Так как проникнуть  в сторону города он  не мог и след шин
хозяйки безнадежно потерял, то  ему оставалось только  искать безопасности ч
возможной тишины, то есть "стремиться к природе" -- как выразился Кудрявцев.
Сенбернар-Кудрявцев начал отступать от тех мест, где много носилось техники.
Это отступление испуганного умного пса привело его, естественно, к воде -- к
береговому урезу и причалам. С причалов пес-Кудрявцев убрался,  поджав хвост
и  вздрагивая  от  грохота  портальных кранов. Дальнейший путь  к  природной
тишине вел в сторону мола.
     У  концевой  мигалки  Кудрявцев  вылез  из  собачьей  шкуры  и   уселся
перекурить, помахивая иностранным паспортом Мобила и карантинной справкой. И
к середине сигареты пес вылез из-под  деревянного настила, на котором лежали
ацетиленовые баллоны. Мобилу было  обещано сохранение личного оружия, знаков
различия и медпомощь, ибо он зашиб лапу.
     Вот  и  вся  конан-дойлыцина.  Конечно,  здесь  еще  была удача, фактор
везения, но сыщикам всегда везет.
     -- Чего ты любишь больше всего в жизни? -- спросил я  Кудрявцева, когда
мы  закончили  обрабатывать  лапу Мобила  йодом и  забинтовали ее  резиновым
бинтом.
     -- Природу и книги, -- сказал Кудрявцев.
     22  октября,  Южная  Атлантика, на переходе Рио-Бермуды,  траверз  мыса
Санту-Антониу.
     В  матросах, как, правда, и во  всех двадцатилетних, с которыми  сводит
судьба, я ровным счетом ничего не
     понимаю.  Главная причина  непонимания  заключается в  том,  что  я  не
способен нащупать, угадать, обнаружить духовную цель их жизней. Мне кажется,
они просто живут, живут  и больше ничего.  А мне почему-то хочется видеть  у
них  цель. Однако  я  знаю,  что  такое мое желание субъективно. Быть может,
"просто  жить" куда  более  философская штука,  нежели иметь  сформированную
словами   цель.  Быть  может,  формулирование  цели  даже  убивает  ее,  как
написанное слово убивает тон"  кость  мысли и как чтение модных ныне книг по
технике любви,  убивает  какую-то тайну, которая  не  убивается, если знания
любовной техники приобретаются самодеятельно. (По судну бродит зачитанная до
портяночного  состояния "Психогигиена половой жизни" К. Имелинского, перевод
с польского,  "Медицина", Москва.  Молодежь  штудирует такие книги в длинных
рейсах тщательно и неторопливо.)
     Уже давно позади момент, когда я впервые  сделал великое открытие -- со
мной на вахте  стоит юноша, который, возможно,  мой сын. И вот тот  парень с
чудес"  ной  девушкой,  которые  сидят  обнявшись  и  целуются  без  всякого
стеснения, теоретически могут быть моими детьми. Это открытие поразило меня.
Я  повернулся лицом  к  приступочке,  на которой  стоит вахтенный рулевой  у
рулевого устройства в ходовой рубке.
     Обычно рулевой  находится  у тебя за  спиной. Ты  смотришь на указатель
положения  руля, а не в глаза  юноши-рулевого. Это он зрит тебя перед собой,
он  изучает  тебя  вахта за вахтой, он впитывает твои  плюсы  и терпит  твои
минусы. А ты  ходишь  перед рулевым  по мостику, как  по сцене  ходит актер,
который  не  знает,  что в пустом зале спрятался зритель. И  вот я обнаружил
зрителя, и мне стало до смерти интересно, что он обо мне думает  и что он из
себя представляет. С тех пор сотни юношей матросов  прошли передо мной. И ни
в  ком я  не  понял  духовной  сути. То есть  я  смог бы  изобразить внешнюю
оболочку, оттенить отличия,  создать видимость их характеров,  но это только
натурализм получится, ибо ни в ком я не понял сути. Сплошная тайна. Сплошная
закрытость. Сейф. Туманность  Андромеды. Черная дыра. Черный ящик. Последнее
особенно верно, ибо я могу предсказать, как будет действовать в той или иной
ситуации тот  или иной  из двадцатилетних, но это механическое предсказание,
ибо я не знаю внутреннего состояния, которое сопровождает их  в том или ином
поступке. Их  внешнее, правильно  предсказанное поведение  будет обусловлено
моим присутствием, моим на них наложением, они будут  действовать в пику или
в пандан моей воле. И, зная свою волю, ее направленность, я могу предсказать
их поведение. Но я не смогу ничего  предсказать, если  они будут действовать
вне моего поля зрения, вне поля моей воли, моего телекинеза. Там их поступки
абсолютно непредсказуемы и удивительны, как поведение  электрона  на орбите,
--  если угадаешь  время его  появления, то не будешь знать состояния;  если
предугадаешь  состояние, не будешь знать места,  где этот подлый электрон  в
данный миг в пространстве на