было. Сейчас здесь еще и наш агент поедет,  и увидит Елпидифора на
куче, и спросит, ясное дело, чего  он туда полез.  Что  я ему скажу?  Бросай
скорее, Витя!
     Дракон  Витя раскрутил в американском  воздухе бросательный  конец, как
Балда веревку  в пруду  с чертями,  и выпустил ее в  направлении Елпидифора.
Тяжесть  с  глухим  звуком  ударила  в  бампер "бьюика"  метрах  в  грех  от
"кадиллака",  из   которого  наблюдала  за   происходящим  голова   третьего
помощника.
     -- До бросательного сам доберешься? -- спросил капитан.
     -- Попробую, -- сказала голова Елпидифора и почесала в затылке.
     -- Не робеет! -- обрадовался  капитан.  -- Молодец,  Фаддеич!  Начинай!
Только не развали  всю кучу, Если вон тот "ягуар" заденешь, все завалится  и
нас прихлопнет. Ты там поосторожнее, Фаддеич! Если всю кучу развалишь, лучше
на пароход не возвращайся! Как слышишь? -- пошутил он.
     -- Мне все до последнего звука слышно, прямо как стереомагнитофон здесь
стоит, -- объяснил  Елпидифор, начиная сползать из "кадиллака" к "бьюику". И
сразу нарушился балланс равновесия во всем огромном  штабеле. В глубинах его
что-то затрещало, и мне показалось, что гора  собирается сделать наконец шаг
к Магомету.
     -- Берегись! -- заорал капитан. -- Лезь назад! Как понял?!
     И  Елпидифор  в  мгновение  ока  забрался  обратно. --  Вас  понял!  Не
двигаюсь! Даже вздохнуть боюсь! -- доложил он.
     -- Так! -- сказал капитан и сверился со своим золотым  полухронометром.
-- Ты все-таки  двигайся,  Фаддеич! Как же ты, черт побери, слезешь, если не
будешь двигаться?
     -- А черт  его  знает  как!  --  сказал Елпидифор плачущим голосом.  --
Пожарных надо!
     -- Пожарных! -- наконец искренне возмутился мой  молодой коллега. --  Я
те дам пожарных! На пожарных годовой валюты не хватит! Гори там хоть голубым
огнем. Шевелись давай!
     -- Нельзя тут шевелиться! -- сказал Елпидифор.
     -- Слезай, олух царя небесного! Слезай, как хочешь! -- вдруг зарычал из
меня какой-то стареющий и стервенеющий ягуар.
     --  Не слезешь -- я тебя  до конца  рейса  в  пассажиры  переведу или в
матросы без класса! -- зарычал следом за мной капитан. -- А ты меня  знаешь,
я слово держу крепко! Чего молчишь? Оглох ты там, что ли?!
     -- Кошмар какой!  -- проныл кандидат. -- Воспаление легких здесь с вами
схватишь!
     -- Слезай!  -- проревел капитан. -- Я тебе такую характеристику напишу,
что мама родная не  узнает и визы как ушей  не увидишь!  Я слов  на ветер не
бросаю!
     --Плевать я  на визу хотел!  -- ответил  Елпидифор.  -- Я,  считай, уже
уволился!
     --  Я тебе  такое  сочиню, что  вместо пенсии  шиш получишь! -- заверил
Елпидифора капитан.  -- Прыгай!  Ты меня знаешь, я  слов на ветер не бросаю!
Тащи  матрас  сюда,  Сергей Исидорович! Боцман, стань на страховку! До  трех
считаю!  Раз!..  Стыд  какой!  Лезть  боится!  Два!..  Я  тебя  предупредил,
Пескарев:  такое напишу!..  Ну!...--  и  топнул ногой,  как  конь Александра
Македонского.
     -- Разобьется ваш  Пескарев в  мелкие брызги! -- с  едким  злорадством,
несколько неожиданным в его положении, сказал в ответ  Елпидифор.  -- А  вам
самим  тогда  мешок завяжут!.. Ладно!  Пущай! Лезу!  Постойте, только калошу
брошу! -- Он вытянул  руку с калошей над  пропастью,  тщательно прицелился и
разжал  пальцы.  Калоша попала  в центр  матраса, положенного химиком на том
самом месте, где ученый лишился очков,  и запрыгала на матрасе, как клоун на
батуте.
     -- В ней что-то есть! -- сказал боцман.
     -- Что там? -- спросил капитан.
     -- Вроде, титская сила, что-то живое, -- сказал боцман.
     -- Боже милостивый! Амортизатор там, -- первым рассмотрел химик, хотя и
был без очков. --  Амортизатор от передней подвески  "Жигулей"! В экспортном
варианте!
     Елпидифор  устремился  вослед  за амортизатором,  как нитка за иголкой.
Всеволод Владимирович не  успел "три" сказать, как его  помощник оказался на
"бьюике"  возле  зацепившегося  за   бампер   бросательного  конца.  Штабель
угрожающе постанывал, но не завалился.
     Подвел Елпидифора бросательный. Он оборвался, когда между Ёлпидифором и
землей  Соединенных   Шта-тов  оставалось  еще  три-четыре  ярда.  Елпидифор
шлепнулся на матрасную синтетику,  был  отброшен ею  по траектории  калоши и
сильно треснулся головой в райскую яблоньку. Ее плоды щедро обсыпали нас.
     -- Замечательный все-таки  матрас! -- воскликнул  капитан,  убедившись,
что его подчиненный цел и относительно невредим. Удачное завершение операции
вернуло Всеволоду Владимировичу веселость и жизнерадостность. В конце концов
это его  воля, его  умение  принять  на себя ответственность и отдать приказ
решили дело.
     --  Мне бы на веранду  такой,  -- пробормотал  Елпидифор, потирая лоб и
озираясь вокруг потрясенными глазами, открывая как бы божий мир заново. -- А
птичек у их нет -- не чирикают! -- отметил он на всякий случай отрицательный
факт капиталистической действительности,
     --  Чирикать вы  будете,  --  весело сказал капитан.--  Сегодня  же  на
общесудовом собрании чирикать будете.
     Елпидифор хмыкнул.
     -- Боцман, -- сказал я. -- Дайте-ка мне его калоши и амортизатор.
     Боцман  Витя  предвкушающе  заржал  и  подал  пес-каревские аричиндалы.
Елпидифор насторожился  и не очень уверенно, но  все-таки  пробормотал, что,
мол права не имеете...
     Я  закинул на штабель  сперва одну  калошу,  потом амортизатор.  Вторую
калошу попросил Всеволод Владимирович, он заканючил ее у меня, как мальчишки
канючат  друг  у  друга  рогатку.  Я дал  капитану  побаловаться.  Он  долго
выискивал,  куда  бы  занятнее было  ее  запузырить.  И  наконец  забросил в
товарный вагон.
     Тем временем уже вечерело.
     Цветными  огнями  вспыхнули  далекие городские  рекламы  Филадельфии. В
сизо-рыжих  сумерках  исчезла  полуголая красотка  автозаправочной  станции.
Полурасплющенные  "кадиллаки",   "мерседес-бенцы",  "форды",   "роллс-ройсы"
вздохнули с облегчением, глядя в наши удаляющееся спины. Им хотелось покоя и
тишины после шумной жизни и тяжких гонок по авеню и стритам.
     --  В  гробу Пескарев ихних  птичек видел! -- вдруг заявил Елпидифор, с
задержкой реагируя на угрозы  капитана. --Америка что?  Америка --  суета! И
хоть будь они тут  все до единого машинисты и изобретатели  необъятные какие
или кто -- черт с ними, не моей души они люди...
     Через сутки мы снялись  из Филадельфии на  Балтимору, из  Балтиморы  на
Нью-Йорк,  там  очень  быстро  погрузились  и  вышли  на  Европу  строго  по
расписанию  -- Всеволод Владимирович  знал  дело,  и  моя  помощь  ему  была
минимальной, если вообще была.
     Первые сутки в океане  погода  держалась приличная, к полудню закончили
подкрепление груза, после обеда отоспались, а вечером  капитан собрал экипаж
и раздолбал Пескарева за унижающее достоинство нашего гражданина поведение.
     Я на собрание не  пошел.  Но  около двадцати одного поднялся на мостик,
где  нес  вахту Елпидифор, чтобы  посмотреть  на  него  и приободрить,  если
ребятишки  раздолбали   его  слишком   уж   беспощадно.   Но  ободрений   не
потребовалось. Елпидифор Фаддеич выглядел вполне
     нормально и  сразу попросил у меня разрешения  подбить кассовый  отчет,
так  как вахта  у него спокойная, а отчет  нужно  радировать  в  пароходство
срочно.  Вообще-то,  вахтенному судоводителю ничем  посторонним  на  мостике
заниматься  не  положено, но  я  разрешил и  сказал,  что  побуду сам здесь,
посмотрю вперед, пока он будет занят.
     Елпидифор поблагодарил, вытащил чемоданчик с бумагами и валютой и начал
считать не использованные  экипажем в  США  и сданные ему  обратно доллары и
пенсы. Чемоданчик Елпидифора был  отлажен, как сундучок древнего паровозного
машиниста.  Там  и  перегородочки  были  наделаны  с  крышечками,  и   счеты
миниатюрные, и машинка счетная,  и кармашки для ручек,  и даже  фонарик. Все
показывало, что  за десятки лет плавания третьим помощником Елпидифор  довел
рационализм счетной работы до высочайшего класса.
     Не  знаю  почему,  но  при  виде  того,  как Елпидифор надел  на пальцы
резиновые с присосками  футлярчики и  как начал считать пачку пятидолларовых
бумажек, мне  вдруг  захотелось, чтобы у него баланс не сошелся.  И  когда я
поймал  себя  на  этой  мысли,  он  как  раз поднял  глаза,  и взгляды  наши
встретились. Елпидифор  что-то  такое в  моих  глазах  усек, и по  его  лицу
проскользнула глупенькая улыбка.
     -- Ну, как хозяйство? В порядке? -- спросил я.
     -- Промахнулся, -- сказал Елпидифор, вздыхая обреченно.
     -- На сколько? -- поинтересовался я, ощущая крепнущее удовлетворение по
этому поводу.
     --  На   пять  долларов,  --  сказал  Елпидифор  и  принялся  заполнять
ведомость.
     -- Я скажу командирам, пустим шапку по кругу, -- пообещал я.
     -- Спасибо, Петр Иванович, вы завсегда ко мне с добром, -- поблагодарил
Елпидифор и опять ухмыльнулся.
     Я оставил его подбивать бабки и шагнул во тьму рулевой рубки.
     В  просвете облаков торжественно парил Орион. Он был  чуть левее нашего
курса. Ветер давил в левый борт, и теплоход шел с легким, градуса в полтора,
креном на  правый.  Почему-то наш  "Новосибирск" чувствовал  себя  уютнее  с
легким правым креном. Тогда он нес  на мачтах  облака, как довольный  жизнью
гуляка  шляпу  --  с  заломом. Грузовые краны были оставлены  в вертикальном
положении -- на крышках трюмов стояли в два  ряда  сорокафутовые контейнеры.
Верхушки кранов попадали в конус света от  заднего топового и  тихо  желтели
среди ночной тьмы. Эта  тьма  лежала над океаном еще не  сплошь -- на западе
оставались  последние  отблески  заката.  Волны   накатывались  медлительно,
потягивались и  изгибали спины,  как  добродушные,  сытые черные  пантеры  с
длиной от носа до кончика хвоста в сотню метров. Пена обрамляла их загривки.
     Я глядел на  ночной океан  и поругивал про себя финских судостроителей.
Лобовые  стекла  рубки  они  сделали  наклонными,   атакующими   воздух   --
современными  в  архитектурном  смысле, --  но конструктор не  учел  законов
оптики.  Стекла  собирали и задерживали  отблески от сигнальных  лампочек на
пультах управления и -- что еще более неприятно и опасно -- живые огни судов
и маяков из  кормовых секторов.  И эти  отблески в  стеклах легко можно было
принять за огни  каких-нибудь объектов по носу, то есть впереди по курсу.  Я
раздумывал   об   этом,  взвешивая,   есть   ли   смысл  войти   в   финскую
судостроительную   фирму  с  соответствующим  письмом,  и  успеют  ли  финны
переделать конфигурацию лобовых стекол  на оставшихся судах серии, и следует
ли мне вообще лезть в это дело,  и не скажут ли в инстанциях, что я чересчур
суетлив с разными дурацкими предложениями, и т. д. и т. п.
     -- Честно ответите,  Петр  Иванович? -- спросил из тьмы Елпидифор, и  я
услышал его тихое глуповатое "хи-хик".
     -- Что у вас?
     -- Вы давеча обрадовались?
     -- Чему обрадовался?
     -- А что я промахнулся на пятерик?
     -- С чего ты взял?
     -- Не ответили честно-то,  --  пробормотал  он,  становясь у  соседнего
окна.
     Я помолчал, удивляясь тонкости, с которой он усек  подспудные  движения
моей души. Ведь, вообще-то, за длинную капитанскую жизнь каждый из капитанов
научается лицедействовать не хуже Смоктуновского.
     -- Потому не ответили, что честность-то штука
     двойная -- сказал Елпидифор, -- с одной стороны, вы бы промахнись  я на
пять долларов, мне кровный пятерик отдали и ухом не повели; а с другой -- за
это  удовольствие  для  себя  получили  от  сознания,  что  мне,  Елпидифору
Пескареву, может  быть, неприятно от  вас  брать, но я то есть Пескарев, все
одно возьму, потому  как человек экономный  и  окладик имею маленький,  так,
Петр Иванович?
     --  Ишь ты!  Прямо и не Пескарев, а Достоевский! -- сказал я, испытывая
некоторое мимолетное, но однако вполне определенное смущение от точности его
попаданий.
     -- Достоевский  писатель скучный, я его почитывал, скучнее евонных книг
только современные, -- сказал Елпидифор.
     И  я  с  ним живо  согласился  и  по  поводу  Достоевского  и по поводу
современных  книг.  Мне с  ним в тот  момент пришлось  бы  живейшим  образом
согласиться  по любому  вопросу,  ибо  я испытывал  смущение,  а  смущенного
человека бери голыми руками.
     -- Достоевский за лес стоял, за  сохранение зеленого друга,  --  сказал
Пескарев и  хихикнул  во тьме.  -- А я  вот  думаю, он за лес  стоял  по той
простой  причине, что если мы  березу да иву всю сведем, то розги не из чего
будет делать...  А  радовались вы, Петр Иванович, давеча зря: не просчитался
Пескарев.  Пескарев   за  четверть  века  один  разик  накладку  допустил  с
денежками. Конфетку-леденец  желаете?  -- спросил  он,  и  я услышал  шелест
конфетной обертки.
     -- Потом. Курю сейчас, -- отказался я. -- И много промахнулся?
     --   Десять  форинтов,  В  Роттердаме.  На  десятку  Пескарев   ошибся.
Сбросились  товарищи, А я возьми да и  найди потом  денежки. Новенькие были,
подлипли одна к другой, а вместе к  бумажке на столе. Ну, я подумал, да и не
сказал никому. Не одобряете? -- спросил он и опять хихикнул глуповатенько.
     -- Всяко бывает, -- сказал я. -- Разные мы воспоминания храним.
     -- Вот я  и думаю,  куда, дескать, за  утаенные форинты  и американские
амортизаторы  я попаду: на небеса  куда аль в ад, и простят ли мне ангелы на
том злектронном света аль нет?
     "А  ведь  он,  сукин  сын,  надо  мною  издевается,  тончайшим  образом
издевается за мой фортель  с калошами!" -- с очередным удивлением отметил я.
И удивление это было  уже посильнее того, нежели когда он ободрал нас в преф
по копейке. И захотелось взглянуть ему  в лицо, но тьма уже плотно заполняла
ходовую рубку, и только бродили внутри лобового стекла потаенные отблески от
сигнальных огней на пультах автоматического управления двигателем.
     -- Простят, -- сказал я. -- Не велики грехи. Да и повинную голову гопор
не сечет.
     -- Ну, а Бордо-то помните? Как я сталь игрушками раскрепил?
     -- Конечно, помню.
     --  Это  я  свершил, чтобы меня раз и навсегда по служебной лестнице  в
гору не  толкали, чтобы в покое оставили, -- и точно:  никто  больше меня  с
третьего  помощника  выковырнуть не  пробовал.  Думаете, Пескарев бредит аль
заговаривается по-пенсионному положению? Нет, Пескарев при трезвом сознании.
Вы вот, Петр  Иваныч, в гниднике,  что в Бруклине-то, в подвальчике,  бывали
когда? Нет! И в Гамбурге к Морексу не ходили и не пойдете, а мохерчик-то там
по  доллару  всего  клубочек.  Вы в  такие  торговые точки и нос  не сунули!
Престиж чтобы нашей великой страны охранить... А я суну -- по закону все, по
разрешенной  тропке, конечно. В эмигрантские торговые точки  и ни в жисть не
ходил, пускай  гуда  салаги ходят,  а  в  разрешенный гнидничек  обязательно
загляну,, а в результате-то окладик мой месячный никак уж и не меньше вашего
все эти  годы выходил.  Теперь  квартирку  возьмем.  Вы  старый ленинградец,
значит, в "банном обществе" состоите и до сей поры, так?
     -- Не понял, -- сказал я.
     -- Старые ленинградцы где общаются-то?  В бане!  Потому  как  в  старых
домах живут без коммунальных  удобств, без ванной. Вот  и таскаются в баню с
пакетиком. А новые ленинградцы-то, вроде  меня, в новых домах  проживают. Ну
ладно, здесь  закончик  неправильный  виноват: что ежели  санитарная норма в
метраже  соблюдается,  так и не положена  тебе другая  фатера, даже  если  в
коммуналке сто  пятьдесят  семейств обретаются.  Но ведь  не только  в  этом
законе дело,  нет, не в ем!  Ей вот, какой ленинградке старомодной, предложи
наша власть квартирку-то в Автово, а она? Она этак
     нос-то и  отворотит:  "Ав-то-во?! Вы  мне,  может  быть, еще в  Вологде
предложите?" Это ее удаленность пугает. "Я, говорит, в центре живу, родители
мои тут на Маклине аль на Халтурине скончались! И отсюда на окраины  ваши не
поеду!" А она в Автово последний раз на извозчике ездила пятьдесят лет назад
аль еще  до  революции, и что  туда  метро проложили --  и не ведает даже, и
проживает в уплотненной  конюшне графа  какого  аль в его прихожей, с кошкой
своей и бульдогом... Это я не  про вас персонально, Петр Иваныч,  а к слову,
извините, если что не точно сказал.
     А сказал он это как раз с  такой точностью, что Гоголю бы в пору. Я так
всех старых ленинградцев и  увидел, карасей-идеалистов. И  засмеялся.  И мой
смех придал Елпидифору прыти.
     -- А где  теперь ваша машинка,  Петр Иваныч? Которую себе  брали и  мне
устроили, за что я  вам по гроб благодарен,  между  прочим, где она? А я вам
отвечу! Гаражик-то вы не соорудили, машинка-то погнила на свежем воздухе, да
и ободрали ее всякие завистники, похабными надписями обезобразили, и продали
вы ее через магазин на Садовой ни за понюх табаку.
     Все было почти так.
     -- А у  меня та  машинка теперь  в новые "Жигули"  преобразилась.  И ни
одного  рублика-то я  в  нее  нового не вложил. И трудов  не вкладывал! И по
закону все,  по строгому закону,  Петр Иваныч,  чтобы не  подумали,  что без
закона-то!  Я  ее по  доверенности  одному  грузину  полковнику  на два года
уступил,  а  супругу  в  очередь  записал. Грузин потом  уехал и  гараж  мне
оставил, тут я с гаражом и с автомобилем оказался, потому что без автомобиля
дальнейшие  планы не мог  осуществлять, а  почему  не  мог?  Потому что  дом
ставить задумал!.. Огонь  право десять, желтый какой-то  или мерещится? Один
момент -- радарчиком проверю и визуальный пеленг возьму!
     Он занялся штурманскими делами.
     Я тоже взял бинокль. Огонь был желто-оранжевый, а сигнальные огни судов
желтыми  не бывают.  Кроме  того, огонек не был  постоянным,  он мигал,  как
мигают  луноходные  огни на  машинах.  И  я  не  сразу вспомнил,  что  такой
часто-проблесковый  огонь  ночью  в надводном  положении  носят американские
подводные лодки.
     Я сказал об этом Пескареву. Он взял до лодки дистанцию, пеленг, то есть
сделал все, что положено, и вернулся ко мне с секундомером и фонариком.
     --  Мы дачи  за тысячи приобретать не можем,  -- сказал он, подсвечивая
фонариком фотографию и  показывая ее мне. На фото крепко  стоял среди старых
лип большой дом. -- Мы его за двести  пятьдесят рубчиков  приобрели --  и ни
цента сверх  того! А сгнил  только один  нижний венец, валунчики-то под им в
землишку вдавилися, он, нижний венец-то, и  погнил, а  мы его поддомкратили,
венчик-то мне мужики сменили, а под венчик-то уже сплошь камень зафундамили;
ну, печи  стояли старомодные, так  я их  повыламывал да и  выкинул. В девять
комнат  дом-то, веранда. Сто лет простоит. В чудо теперь  домик обратился, в
истинный рай и чудо,  а спроси: на что? А я честно и отвечу: на  мохер да на
открыточки! Ну вот эти, что  в  каждом порту, голенькие  красули, по  восемь
штук на западнонемецкую марку,  а в Нью-Йорке  они по десять центов,  --  не
совсем,  ясное  дело,  голые,  а  какие  ежели  наклонишь,  то  немного этак
обнажаются,  -- и  ни-ни,  никакой  порнографии,  все  по  закону, все, Петр
Иваныч, по закону. Посулишь  бульдозеристу такую красоточку,  вот он тебе  и
напихает между делом валунов  на цельный  фундамент --  так  напихает,  безо
всякого бизнеса, по дружбе. Уметь  надо с народом,  Петр Иваныч, жаждет душа
евонная  всякого прекрасного  восприятия,  хотя  завистлив  наш  народ,  ох,
завистлив!  Я первую зиму уехал  из  поместья-то своего и окна не заколотил.
Весной  приехали  -- стекла выбиты. Ну скажи: кому  это душу согрело, зачем,
почему? И ведь  не  детишки били  --  я знаю, проверял, с детишками  у  меня
контакт налажен, я им  с каждого рейса или картинок  переводных, аль  модель
какую никогда не забуду подбросить... Мужики били!
     -- Комаров-то там у вас много? -- спросил я, чтобы что-то сказать.
     -- Много!  Действительно, неудобство роковое! Птиц сейчас изучаю, чтобы
комаров ели. Разведу птичек. А без комаров тол