ще ведь лето пока.
А отец никогда не брал с собой  свитер, если было лето и он уходил далеко. И
ты не бери никогда никуда ничего лишнего...
     --  Жуткое  дело, как она, матушка, похожа была  на ту,  что с поднятой
рукой, на плакатах "Родина-мать зовет!"... Здорово художник  ухватил. Только
у моей  выражение чуть добрее было, но,  правда, я ее в остервенении никогда
не зрил, она даже зажигалки без остервенения  тушила -- тихо она их песочком
присыпала... И сейчас увидишь в  кино или  на  картине тот плакат-- и каждый
раз внутри дрогнешь, стало быть, -- она глядит...  А дальше, ведомый ты мой,
полная  чепуха  пой"  дет!  -- вдруг  засмеялся  Юра  и взял  гитару,  начал
пощипывать  струны:  "Не  верьте пехоте,  когда  она бравые песни  поет,  не
верьте, не верьте, когда по садам закричат соловьи..."
     Года два назад встретил однополчанина батькина. Знаешь, как он геройски
погиб?  Девятого  мая?  Всю  войну прошел  без царапины -- от  Ленинграда до
Берлина, а девятого мая  сел на скамейку, обыкновенная деревянная скамейка в
палисаднике каком-то берлинском, он на  самый конец сел, другой поднялся, он
со скамейки упал,  солдатики-братики хохочут вокруг; "Вставай, Ваня, как это
ты уже надраться успел?" -- а он и не встает -- ударился затылком о каменную
стенку, и все! Вот она какая у бати смерть была -- домашняя, стало быть, ему
смерть уготована была... Однокашник  последние  его слова привел:  "Вон,  --
батя сказал. -- Старшина катит, сейчас вино выдавать к Победе станут,  пойду
посижу --  фамилия-то  моя на  последнюю букву начинается, когда еще очередь
дойдет..." Вот  и  присел Ваня Ямкин!.. Глупости-то сколько,  глупости-то на
свете,  а? Действительно, замечательную песню Окуджава  сочинил:  "Не верьте
пехоте, когда она бравые песни поет..."
     Когда Юра поет любимую, сразу ощущаешь огромность ночного океана вокруг
и нашу дальнюю, дальнюю дорогу.
     --  Ах, эти у меня морщинки, такие морщинки-морщинки! Это потому, что я
всю жизнь смеюсь...  А какая жизнь без смеху? Вот посмотрите, если  морщинки
убрать,   видите  какая  я   сразу   молоденькая?   Ну  прямо  девчушечка...
хи-хи-ха-ха...
     Представьте себя в театре, а на сцене представьте актрису, которой надо
по роли смеяться, и вот она  все три акта смеется, но только смеяться она не
умеет.  Теперь представьте, как после  трех часов такого спектакля  вы идете
домой и шумно плюетесь, шипите на супругу  и зачем-то пихаете калошей мирную
кошку. А теперь  представьте, что спектакль длится четыре месяца и  улизнуть
во время антракта невозможно.
     Черт  побери,  как  она шуршала  серебряными колготками! Она умудрялась
крутить и вертеть коленками и под столом и у  себя над головой одновременно.
Такое разнообразие коленец способна выкинуть разве еще только  ящерица, если
ей  прищемить хвост. А хвост самой Виктории прищемляло много разных щипцов и
щипчиков. И  мое  отвращение к ее прелестям,  которого она, будучи женщиной,
все-таки не могла не ощущать, хотя я и скрывал его  с мужеством спартанского
мальчика. И страх перед моим влиянием  на Юру, перед  коррозирующим влиянием
на  его  влюбленность. И -- главное --  древняя,  темная, злобная ревность к
недоступной красоте и настроению, скрытым в  хорошей песне, если ее поют как
воспоминание о  смелой и более-менее честной мужской судьбе, о былой любви и
верном товариществе.
     Любопытно мне было наблюдать, как ненависть и страх даже  перед далекой
тенью какой-то красоты сублимировались в желание расправиться с гитарой.
     -- Ха-ха-ха... -- давилась Виктория, вырывая гитару из рук Юры, царапая
скользкую гитарную шкуру,  прижимая струны и задирая ноги  на диван так, что
гормоны  ударили  Юре  в  башку  и вышвырнули  из памяти осколки благородных
воспоминаний, и желание отстраненной красоты, и ощущение открытого моря.
     -- Ха-ха-ха... А почему они мне инструмент не хотят отдать! Ха-ха-ха...
А я тоже  играть хочу... А я буду  то петь, что все знают, а то они поют все
военное да старомодное, что мы девушки и не хочим петь, ха-ха-ха...
     И  вместо того,  чтобы  дать ей по рукам  или просто-напросто один  раз
нахмурить брови, Юра отпускал гитару  и провалился в мутный омут -- чуть  не
сказал "любовный",  в мутный омут половой  игры, в блеск и шорох  серебряных
колготок.  И это  --  сразу  с высот  настроения,  с высот  углубленности  в
мелодию, с высот тихой  полуулыбки грустных воспоминаний; от тающих в тумане
скалистых  гор Рыбачьего, от  ветки  рябины  на  рассвете, вздрагивающей  за
открытым окном молодости, от березового веселого говорка золотой рощи, от
     памяти  погибших до срока,  от грозного  гула  турбин  "Гремящего",  от
братского  объятия  русского  и британского дымков над мимолетно заштилевшим
Баренцевым морем... Если бы хоть не было  бы  этих сверхглубоких  перепадов,
контрастов, взлетов  и падений,  если бы был один  постоянный монотонный фон
пошлости, то я мог бы амортизироваться к нему -- ведь привыкаем же мы даже к
грохоту трамвая под окнами или к дурному запаху -- так счастливо нас устроил
бог. Но когда пошлость не  просто сосуществовала,  а все  время  боролась  с
чем-то благородным и  все время побеждала его --  и  опять, и опять, и опять
побеждала, -- то это было очень тяжело.
     -- И чего вы все думаете и думаете, ха-ха-ха? -- захлебывалась Виктория
и  кидала в меня конфетой. -- А  почему вы не пьете,  ха-ха-ха...  Смотрите,
какие мы уже пьяные?  А  сами  кофе  пьют, ха-ха-ха... Мариночка,  тебе надо
выйти? Пойдем на минуточку, ха-ха-ха...
     И  они уходили в  гальюн  -- обязательно  вдвоем, ибо так  им  казалось
удобнее и  приличнее. И в замкнутом мирке просторной каюты наступала пауза и
тишина.  И мы  скрещивали взгляды на медлительно  скользящей взад-вперед  по
дифферентометру  полоске ртути или  подкрашенного  спирта. Дифферентометр --
длинная,  чуть  изогнутая  стеклянная  трубка  --  на  "Фоминске"  почему-то
закреплен в поперечной переборке каюты механика.
     --  Может,  выгнать  эту  Маринку-то?  --  спрашивал  стармех меня.  Он
чувствовал мою тошноту.  Юра, вероятно,  тоже чувствовал, но не давал  этого
понять, тянулся  к  гитаре, трогал  струны,  прятал лицо в глубоком наклоне,
начинал петь -- знал, что сразу покупает меня вместе с потрохами.
     И наступало три минуты молчания.
     Девушка  с  золотыми  волосами  -- никогда  я больше  не встречал таких
золотых и буйных волос,  девушка с  удивительной бесстыдностью -- никогда  я
больше  не  встречал  такого   красивого  бесстыдства,  девушка   каприза  и
надменности -- никогда я с таким удовольствием не потакал ничьим капризам  и
надменностям, первая женщина, которая понесла  в себе моего  ребенка,  моего
единственного сына,  скрестившего  свою судьбу  с вязальной спицей  в  самом
начале пути (тогда аборты были запрещены), -- вот эта девушка приходила на
     три  минуты в каюту  старшего механика  теплохода  "Фоминск"  в  центре
Атлантического океана.
     Обыкновенная,  вероятно, была девица,  но какое  обаяние просыпающегося
дня, какое бесстрашие  перед  богом и сатаной, пред ночью и  ураганом,  пред
коммунальной квартирой  и мамой,  пред  разлуками и  смертью! Да, она так  и
написала мне на Север: "У тебя был сын. Мне не жалко, а тебе? Я выхожу замуж
за Степу. В воскресенье вечером будем звонить тебе,  постарайся добраться  в
Мурманск на переговорный пункт. Галя".
     Ничто так не погружает  в прошлое, как музыка, которую  слушал когда-то
вместе  с первой  девушкой, никакой  Римский-Корсаков не встряхнет  так, как
какие-нибудь  "Эх  вы,  ночи,  матросские   ночи  --  только  море  да  небо
вокруг...". Господи, прости нам низкую музыкальную культуру! Ведь ты никогда
не спал в кубрике, где спят  в два этажа еще  двести шестнадцатилетних, и ты
не  маршировал в баню  в  три часа  ночи сквозь  спящий  город. Господи,  ты
накормил ораву пятью хлебами, но смог  бы ты  разделить кусок хозяйственного
мыла на роту  при помощи одной  суровой нитки? Господи, смог бы ты прикурить
махорочную закрутку, наслюнявив ее конец и- замыкая через  слюни трехфазовый
переменный ток? Господи, хлеб и вино -- тело и кровь твое, -- но тебе ведь и
в голову не  могло  прийти, что  вместо хлеба можно  питаться  лепешками  из
кофейной гущи и вымоченной горчицы. Господи, я не знаю, сколько часов умирал
ты на  кресте под  безжалостным солнцем в  облаке зеленых  мух,  но  если ты
думаешь,  что умирать от голода и вшей в промерзшем тряпье, валяясь рядом  с
трупом любимой тети, веселее, то, прости, но я не смогу согласиться с тобой.
Господи,  я не  кощунствую! Раны  от  гвоздей гноились и воняли,  и  смрадно
дышали рядом с  тобой распятые разбойники, но знаешь ли ты, что такое, когда
газы исходят у  тебя изо рта, потому что столярный  клей  застрял  в кишках?
Господи, ты исцелял прокаженных, хотя и терпеть не мог демонстрировать  свои
чудодейственные  возможности; но  сердце  твое не  выдерживало зрелища чужих
мучений и ты облегчал свое  сердце, исцелив больных и наладив быт заблудших,
но приходилось ли тебе видеть старуху, выкинутую на  снег из  теплушки,  ибо
она ходила под себя и от нее несло такой вонью  и заразой, что  сотня других
бедолаг вышвырнула ее под насыпь..,
     Простите   уж   моему   поколению   низкую   музыкальную   культуру   и
грамматические ошибки, все наши критики!
     ...Эх вы, ночи, матросские ночи -- только море да небо вокруг...
     Спасибо, что нам досталось хоть это!  Ведь высшее  чудо как раз в том и
заключается,  что мы способны  чувствовать  хоть в  чем-то красоту,  что  мы
способны  тосковать о  ней  и оплакивать  лебедя,  потерявшего  над  океаном
подругу.
     Той зимой и  под  Новый  год в  Ленинграде  стояла жидкая погода,  лужи
дрожали на набережных  от гнилого ветра, на кустах в скверах начали набухать
глупые, слепые почки; речки и каналы не становились, лед под гранитом чернел
старческими  зубами,  грузовики  брызгались рыжей  жирненькой  грязью,  а  в
ленинградских квартирах в такую погоду еще холоднее, нежели в морозы, и надо
было все время топить печки,  а дров, ясное дело,  было в обрез. И  еще  той
зимой и у золотокудрой Гали в у меня дома поставили на капитальный ремонт, а
жильцов выселили  в маневренный фонд, и вся  жизнь  состояла из  мучительных
переездов, известковой грязи на лестницах, торговли с биндюжниками, хождения
по жилконторам за справками и глубокого безденежья.
     А в  тот  роковой  день  моего  первого грехопадения  еще  и мамы  наши
пропали. Сперва у  Галки мама  пропала --  уехала в Токсово, по забывчивости
забрав с собой ключи от комнаты. И мы поехали к моей маме на Мойку. Из двора
дворничихи  выволакивали  на  фанерных  листах  грязный  заблудший   снег  и
сваливали  его  в  Мойку, он тяжело плюхал и сразу тонул, только вялые круги
вяло тащило течением  в Неву. Мои клеша отяжелели, как брюхатые козы, шинель
умудрилась промокнуть насквозь, кончики бескозырочных ленточек завернулись в
трубочки и повисли мышиными хвостами. А Галя полна была фокстротной  радости
с легкой  примесью  танговой  печати.  Она остановилась на  горбатом мостике
через Мойку и смотрела на толстых дворничих, которые валили в реку заблудший
во дворах  снег. Ей нравилось глядеть на плюханье снега в черную  воду --  в
конце концов это было  очередное замыкание всего сущего на круги  своя. А я,
скорее  всего,  глядел  на какую-нибудь цепь,  висящую  из  гранитных камней
набережной, и думал о том, что летом на этой
     цепи сидела чья-нибудь красивая  лодка и как вообще хорошо летом, когда
летает тополиный пух и его так много, что хочется связать из тополиного пуха
свитер} пух липнет на лужи, мальчишки пускают  в лужах  кораблики, кораблики
облипают пухом, плывут трудно и садятся на пуховые мели.  Вот о какой-нибудь
такой чепухе я  думал, когда  мы  переходили Мойку по горбатому, старинному,
хлипкому  мостику  и Галя  смеялась  над толстыми от  ватников дворничихами,
которые сбрасывали с фанерных волокуш снег в городскую не" настоящую реку...
     ...Его  мамы  дома тоже  не  оказалось.  И  печка  была нетоплена.  Они
затопили  печку.  Дрова были подсушены и  разгорелись  быстро. Поленья сразу
начали стрелять. Они смотрели, конечно,  на  огонь. И она, конечно, боялась,
что  искра выстрелит ей  на чулки, а он закрыл ей колени каким-нибудь старым
пледом. И  они гадали, куда им пойти  встречать  Новый  год, но все не могли
решить, потому  что знать не  знали,  чего они хотят от  Нового  года и  его
встречи.
     У них были  коммерческие  мандарины, маленькие, крепкие, холодные -- те
самые,  которые  так весело обвязывать  ниткой и вешать  на ершистые елочные
ветки. И они ели эти праздничные мандарины до срока, а из печки светил рыжий
теплый  огонь. Они, конечно, несколько  раз  поцеловались, но он и  духом не
думал,  что до  грехопадения остаются считанные  минуты.  Зато  она вела  им
точный  счет.  Она  села возле него на  корточки и обсыпала шикарным золотом
волос его  суконные ко" лени,  а от мокрого сукна  клешей  сквозь золото  ее
волос поднимался портновский парок. Он знал, что ей не"  удобно так сидеть и
что  по  полу дует, и  потому осторожно освободился,  встал,  чтобы  открыть
открытое  поддувало.  А она  кидала в  печку кожуру  мандаринов. Кожура была
сочная,  гореть  не  хотела,  но  все-таки  чернела  с  краев  и  жар  углей
просвечивал ее насквозь, кожура светилась китайскими фонариками...
     Он прекрасно помнил  весь этот вечер, но он совершенно не запомнил, как
случилось все дальнейшее, а  когда через месяц  он узнал, что она беременна,
то  впал  в ту панику, которая, говорят, охватила  Пентагон,  когда  царская
Болгария объявила войну Соединенным Штатам Америки. Ужасность пентагоновской
паники заключалась в том, что ни один из американских генералов не знал, что
такое Болгария, где она и что она вообще такое. И  потому Пентагон, говорят,
впал в совершенно отчаянную, безрассудную панику -- он  знать не знал, чем и
откуда обороняться.  В такую  панику впал  и мой  герой, хотя  лейтенантские
звездочки горделиво засверкали на его плечах, а  вместо  хвостов ленточек за
спиной  во  лбу его угнездилась флотская капуста. На перроне возле "Полярной
стрелы"  он вверил  золотоволосую подругу  товарищу-однокашнику  --  бывалый
товарищ  обещал провернуть аборт.  И  провернул. И через полгода  женился на
золотоволосой, и еще через год она родила ему сына -- и все это с искреннего
и счастливого благословения моего героя... А жизнь несла их в разные стороны
--  все дальше  и дальше в  разные  стороны, и все  они легко  и даже весело
забыли  об истоках  этой обыкновенной  истории.  И  наш герой давно стал для
золотоволосой  подруги  юности  более  чужим,  нежели  какой-нибудь  шерп  с
Гималаев, а она стала ему такой чужой, как любая из дочерей Гогена на Таити.
Но вот что  интересно: знает об этой обыкновенной истории ее нынешний супруг
-- Юрий Иванович Ямкин? Мне кажется -- нет. А иногда -- да. Но какое псе это
имеет  значение  сегодня, когда  она  уже бабушка, а  вокруг ночной океан  и
темнота и дальняя-дальняя дорога?
     --  Анекдот, анекдот вспомнила! -- кричит Виктория и пальцами обеих рук
пианирует по воздуху над столом так, чтобы все обратили внимание на легкость
и  изящество ее движений, ибо она пианирует "пальчиками"; она почитает  свои
накрашенные когти именно легкими, как сон, пальчиками.
     Еще она любит касаться своей груди и  поглаживать ее  как бы  случайно,
инстинктивно, неосознанно  оберегая  нежность и  ценность  молочных желез от
грубостей и пошлостей мира.  Еще она любит  прижимать обеими ручками волосы,
чтобы смирить их невероятную легкость, их неудержимый эфирный полет. Еще она
часто прикладывает  пальчики к губам  и щекам,  чтобы целомудренно скрыть их
роковую соблазнительность.
     И  вот  она пианирует пальчиками над столом и,  "Ха-ха-ха,  у  Бальзака
спрашивают: "Вы все из головы пишете?"  А он, ха-ха-ха: "Да, из  головы -- я
из ноги еще не могу!" И еще, и еще, слушайте!  Сидит  этот Бальзак  грустный
такой, ха-ха-ха, у него спрашивают,
     а чего  вы такой грустный, а он: "Потому, что умер отец Горио!.." А  вы
мне больше  не  наливайте, мы с Мариночкой больше  не хочим  вина,  оно  уже
кислое, его еще в Касабланке  брали, мы шампанского хочим, да, Мариночка?.."
-- и  все это девочкиным голоском, и каждый раз, когда  она приподнимается с
дивана, то опускаясь обратно,  она подкидывает сзади юбку, чтобы не  мять, и
садится на диван голыми трусами, а так как я сижу рядом, то она уж старается
изо  всех сил,  чтобы  я  цвет  ее трусов разглядел как следует. Она сегодня
здесь королева бала, она самый близкий капитану человек, капитан взбалтывает
шампанское  в ее стакане проволочкой от пробки, потому что она не любит и не
хочет "с  газами" -- от  них сразу  голова кружится, и капитан отодвигает от
нее подальше тарелку с семгой, потому что Виктории не нравится запах рыбьего
жира -- Юра уже основательно изучил вкусы своей  возлюбленной. И я -- второй
человек  на  судне,  даю  ей прикуривать  "Уинстон" с  легкой  и  шаловливой
улыбкой, -- о, я давно научился лицедействовать  в  таких  ситуациях -- ведь
все это  для благородных целей, ради мирного сосуществования,  ради хорошего
психологического климата  в экипаже  -- это все кодекс  морского  поведения,
который скрыт от глаз романтических психологов. Послушали бы они, как дублер
капитана осуждает вместе с "девушками"  отвратительные новшества, внедряемые
на пассажирских  лайнерах. Там  запретили  коридорным и другой обслуге брать
чаевые у иностранных туристов...
     Про повод  вечеринки  -- внука моего давным-давно погибшего  товарища и
моей первой в жизни женщины тут начисто забыли -- так мне начинает казаться.
Но  я  ошибаюсь. Когда дамы в очередной раз покидают бал, вдруг оказывается,
что Юра трезв как ЭВМ. (Я вообще ни разу не видел его тяжело хмельным ни  на
берегу, ни на судне.  И он  и стармех умеют пить, знают  норму и не забывают
закусывать.) Юра поднимает рюмку в трехминутной тишине и смотрит мне в глаза
трезвым и спокойным  взглядом: "Ну, за того и другого Степанов! Пускай новый
будет счастливей нас!" Мы с  механиком поднимаем рюмки, но немного теряемся,
При  тосте за  погибших на  флоте  не чокаются. Тост  объединяет  и живых  и
мертвых.  Как  быть  с новорожденным  Степкой?  Юра оценивает  обстановку  и
выходит
     из положения по стопам Колумбов и Соломонов: "Стало  быть,  споловинем,
ребятки!"
     Сперва мы выпиваем по глотку за погибшего деда,  потом  чокаемся и пьем
за внука. И Юра берет гитару. Они с механиком поют на два  голоса.  Они поют
хорошо,  они  прекрасно  спелись,  они близки  друг другу без  показухи,  их
связывает сто тысяч общих миль за кормой.
     Отговорила роща золотая Березовым веселым языком...
     После  бала я лезу  в ванну. В  приятном состоянии невесомости  качаюсь
вместе  с теплой водой, мочалкой и уткой-поплавком французского шампуня. Нет
лучше игрушки для стареющего  мужчины,  нежели полупустой пузырек шампуня  в
ванной.  Незаметный поворот  обратно  к детству.  Когда  вы топите шампунную
уточку и потом с любопытством ждете ее стремительного и неуклонного всплытия
из мутной воды, знайте -- это свисток с того света.
     Я забавляюсь  с уточкой и думаю о том, что чем дольше  человек работает
на море, тем больше у него запас терпимости к соплавателям. И если  говорить
совсем честно, то я начинаю находить даже в Виктории некоторые смягчающие ее
пошлость черточки. Она, например, совсем не  жадная. А  это  редкая  черта у
современных моряков.  И  ее сетования  на новую  политику с чаевыми  главным
образом тем вызваны, что посудомойки и другая  обслуга,  которая раньше тоже
получала долю от общих чаевых (хотя и не имела возможности входить в контакт
с  туристами),  теперь осталась  на  бобах.  Еще  я  вспоминаю, что  однажды
Виктория  вдруг  сказала  с   довольно  натуральной  грустью,  что  завидует
мужчинам, так как они умеют дружить