огию. И в глазах его мелькнуло: "И ты Брут?"
     Помню, я  взял  ключ-вездеход  и пошел к забытому цветку. В каюте  было
очень  душно и мертво. Я перенес цветок к  себе  и подвесил  у окна, завязав
горшок боченочным узлом. И щедро полил, но он так и не оправился.
     От  Саши,  кроме  памяти,  осталась  у  меня только его  объяснительная
записка, на которую я натолкнулся в книге приказов.
     "Порт Калининград. Были уволены в город до 24 ч. с матросом Варгиным. В
городе  мы встретили  2  девчонок. Я говорю где  вас  видел? Одна  говорит я
приехала с подругой из  Риги к мужу  на п/х "Даугава". Я говорю  наверное по
другому делу сюда приехали.  В голубом  пальто сказала нам  нужны нейлоновые
плащи.  Я  ответил  дураки  вывелись  и  мы  пошли. Моторист Егоров  от  нас
потерялся. Мы  его искали. Транспорт до порта перестал ходить. Мы  ждали  на
вокзале утра.  Первый автобус пошел в  6 ч. 10 мин. На судне стучали в каюту
Егорова  старпом и стармех.  Они  меня  попросили открыть дверь.  Я подобрал
ключи и открыл. В  каюте спал моторист Егоров на  своей  койке, а в  рундуке
оказалась девчонка в голубом пальто что встретили в городе.
     Ребята  говорят,  она с парохода "Балтийск", который стоял вчера рядом.
Ничего больше по спекулятивному делу не знаю.
     В чем и объясняю. Матрос Кудрявцев".
     Я   тоже  ничего  не  знаю  по  тому   делу.  Только,   глядя   на  эту
объяснительную, я  сейчас думаю  о том, что интеллигентность никак не  может
пересекаться с  грамматикой. Способность  угадывать  правду,  постигать суть
вещей не зависит от образованности  и университетов --  это банальная мысль,
но мне она кажется все более важной, значительной. Саша волчью свадьбу видел
--  его на эту свадьбу деревенский дед водил в детстве. Так что была  у Саши
своя Арина Родионовна,
     Но ведь она и у Шаляпина была! Вот в чем парадокс-то!
     Все мерзавцы  и дураки одинаково  злы и потому легко  объединяются, Все
порядочные и добрые порядочны по-своему, и потому им объединиться дело почти
безнадежное. Это я Толстого перефразирую. Ведь  и  наша  философия  никак не
отрицает личностного  характера совести,  наоборот,  считает, что  чем  выше
развитие   личности   ч   сознательности,  тем  большую  роль  играет  в  ее
жизнедеятельности  совесть. Вот  если человеку  перед  всеми геранями России
стыдно, что  он с тропическим цветком им изменил, то это и есть самобытность
совести. Бывает, матерый капитан вдруг раздраженно заявит: "Сегодня в Босфор
без лоцмана я не пойду. На пределе  видимости маяков ляжем в дрейф  до утра.
Боюсь чего-то". В таком случае  только дурак или суконный чинуша  скажет: "А
чего вы боитесь? Видимость отличная, ветра нет и -- вон --  все  другие идут
себе в  Босфор. Почему  же  вы-то?"  Спрячь, голубчик,  свое  вопросительное
любопытство в  карман  выходного  пиджака, повесь  этот пиджак на распялку в
шкаф, закрой  шкаф  на ключ и ключ отдай соседу по каюте.  И поступи так же,
если хороший и смелый матрос вдруг скажет, что боится  дыма и не  хочет идти
на пожар в составе аварийной партии,  которую ты подбираешь из добровольцев.
Оставь выяснение причин до подходящего момента, если,  конечно, есть матросу
замена и в добровольцы ты не играешь, а действительно хочешь видеть в партии
только добровольцев. И помалкивай о признании матроса, храни его  тайну, как
свою.  И не  торопись судить  людей, не торопись, друг. Все прояснится потом
само собой. Веди себя, как любящая женщина с неумелым любовником, у которого
что-то не получилось в постели.
     -- Да  вы понимаете, что человека погубили,  вы, вы! -- заорал я, когда
Шалапин пришел прощаться. И получилось это у  меня  ненатурально-театрально,
как орет на сцене сын Кабанихе.
     Я не  имел  права  на него  орать. Я себя винил. Ибо если бы не  выгнал
Варгина  с занятий по  КИПам, то Саша  не  стал стремиться к  восстановлению
равновесия   справедливости,  не  отказался   бы  на   глазах  Шалапина   от
добровольства  в высадочной  аварийной партии, не открыл бы для шалапинского
удара  живот, не полез бы в трюм в обозленном и расстроенном  состоянии и т.
д, и т.  п. И каждый на судне себя винил в той или  иной степени, кроме двух
человек -- боцмана Гри-Гри и Шалапина.
     -- Ваши обвинения совершенно  нерегламентированы, -- сказал Шалапин. --
Из меня кровь  текла, я причины не знал, думал,  это  внутренние последствия
операции, но  я лечь себе не  разрешал,  чтобы вам при принятии  решений  не
мешать. Когда вы когда-нибудь увидите кровь у себя, вы еще меня вспомните! Я
не  укорял  матроса   в  трусости,  я  только  тестировал  его,  интересуясь
поведением микрогруппы в экстремальных условиях. И  обязан  был, как ученый,
использовать представившуюся ситуацию во всем возможном объеме и т. д. и  т.
п.
     Кажется, тогда он  еще сказал,  что, будучи студентом, продал свой труп
или скелет для научных  целей и  у него есть соответствующая  справка. Это к
тому  он сказал,  что  раньше мы  как-то спорили о позволительности с  точки
зрения  нравственности  изучать людей скрытыми методами.  И он привел пример
запрета на  вивисекцию и вскрытие  трупов в средние века  и обвинил  меня  в
подобном  консерватизме.  Но  при  последней   нашей  встрече   мне  не   до
теоретических споров с ним было.
     -- Я не подлежу суду профанов, -- сказал он и встал, чтобы уйти.
     --  Сядь, сволочь! --  сказал я.  -- Сиди тихо и слушай, иначе ты через
минуту случайно поскользнешься на трапе, ты понял намек?
     -- Вы сумасшедший, вы ответите, вы  все тут сумасшедшие! -- сказал  он,
но сел обратно в кресло. Он был психолог. Он понял, что упадет с трапа, если
не даст мне выпустить пар словесами.
     -- Простите, Петр Васильевич, -- сказал я.
     -- Людей  с повышенной степенью  негативной экспрессивности не  следует
допускать к ответственным должностям, -- сказал он. Смелости все-таки ему не
занимать было.
     -- Простите, -- еще  раз  сказал я.  --  Вы, Шалапин, действительно, не
подлежите  суду  профанов, то  есть  толпы.  Как толпа судит? Она это делает
через  поэта. Поэт привязывает к столбу всякую мерзость -- на века  -- это и
есть суд народа. Так вот, вы, Петр Васильевич, избежите и такой  кары. Чтобы
привязать вас к позорному столбу, поэт необходимо должен пропустить
     вас сквозь свою душу, а  это как раз и невозможно для поэтической души.
Никакой Рембрандт  не может  написать натюрморт с кучи человеческого  дерьму
Наконец! Вы поняли, о чем я? Вы не подсудны искусству, потому что  в вас нет
и грана красоты. Вы -- куча дерьма. Вам и здесь повезло. Никакой сценарий не
запустят  в  производство, если в  нем будет ваша  харя! -- И здесь  я опять
погорел, но это к делу не относится...
     Он, конечно, сказал, что мы еще встретимся, что; еще не вечер, и он это
так не оставит, что он еще куда; следует сообщит о моральном облике капитана
и моей беспринципности. А  ему я сказал, что напишу статью в "Литературку" о
его  тестированиях  матросов  в экстремальных  обстоятельствах  без  всякого
разрешения на, такие опыты и без  всякого знания специфики морского труда. И
он, ясное дело, заткнулся.
     Помню,  у  острова  Уэссан  туман  стал  редеть  и Ямкин  наконец  смог
спуститься вниз. Я приготовил хороший чай. Я прогрел чайник,  потом распарил
заварку  в  маленькой порции  кипятка, потом  добавил туда  чуть:  сахарного
песку, потом  долил чайник,  потом  наколол  сахара маленькими кусочками  --
Ямкин любил вприкуску.
     Юра сел к столу лицом по ходу судна, чтобы можно было глядеть вперед по
курсу только чуть приподнимаясь с  кресла и налил крепкого  чая  полстакана,
чтобы не надо было держать стакан в руке, охраняя чай от качки. Но нас почти
не  качало.  Зато  вибрация  от  двигателя была  особенно сильной.  Какой-то
резонанс собственных колебаний корпуса и ритма дизеля.
     Ямкин уставился на стакан, в котором трепетал от вибрации янтарный чай.
Черные чаинки всплывали и тонули, держась все время вертикально, как морские
коньки.  Жидкость  трепетала  и  извивалась, как  живая,  как  синусоиды  на
осциллографе. Сумасшедшая толчея малюсеньких волн.
     -- Буря в  стакане, -- сказал  Ямкин и переставил стакан,  ища место на
столе, где вибрации оставили бы его чай в покое.
     -- Вокруг штиль, а в стакане -- буря, -- сказал
     Ямкин.
     Я ждал, что он закончит чем-нибудь неожиданным. Но он сказал то, что не
было для меня неожиданным.
     -- Я в смерти Саши виноват, -- сказал Ямкин.
     -- Перестань, -- сказал я. -- Здесь только рок. Провидение.
     --  Я в  этот "SOS" с самого начала не верил.  Чуял  липу какую-то,  --
сказал Ямкин. -- И ты не верил.
     Я кивнул. Не знаю почему, но с первой радиограммы тоже не верил.
     --  Я  в циклон полез, чтобы экипаж встряхнуть.  Пованивать экипаж  уже
стал. С головы гниль пошла, с меня.
     Господи, сохрани  подольше  это  дурацкое  российское  самоедство!  Еще
никому оно не помогло, но все равно сохрани его в нас подольше!
     -- Залезу, думаю,  в циклон,  -- продолжал Ямкин, --  ребятки спасением
воодушевятся,  климат на пароходе  прочистится. После  спасательных  порывов
всегда  в экипажах климат  проясняется. Как после настоящего  воскресника...
Вот те и прочистился... Я теперь точно понимаю, как люди в монастырь уходили
грехи замаливать.
     Все, что  он говорил,  было так, но и не  так.  А как?  А кто  все-таки
больше всех виноват?
     А кто как захочет понять, так и будет. Как кому совесть скажет.
     Конечно, если бы не было ложного бедствия, семи часов штормовой гонки и
качки  и  подвижки грузов,  то и ничего бы  не  было. Глупец в Оклахоме, или
романтический мальчишка в Париже,  или  растленный мерзавец еще  где-нибудь,
или  отупевший  в  океане  от  скуки  и тяжелой работы рыбак  --  кто-нибудь
отстукал на ключе два десятка слов лжи -- и нет Саши.
     --  Прошу к  столу! -- позвала  нас Виктория. -- Сегодня очень чудесный
завтрак.
     В Па-де-Кале усталый согнутый дождик взял  теплоход  под уздцы  и повел
под серой низкой крышей туч по серой попутной  ряби к  печальному  плавучему
маяку. Нет ничего печальнее на свете, нежели старый плавмаяк, который плачет
от  одиночества  и  монотонности  прометеевской работы  в  дождевой  мгле  и
промозглости:   И  морские   чайки,   издеваются  над   старческой,   мелкой
суетливостью плавучего маяка, рыскающего на якорных цепях и  подпрыгивающего
Среди волнового пространства, как сумасшедший нищий на пустынной площади.
     Усталый согнутый европейский дождик провел нас
     мимо плавмаяка и дернул за правую узду, направляя к дельте Шельды.
     Ветер  спал  на мягких тучах  или  где-то задержался на своем свободном
пути. И дождевые капли, съев со стекол океанскую соль, оставались на окнах в
рубке, потому что никто не гнал их с насиженных мест.
     Лиловые  нежные волны пролива рассеянно  вздрагивали от  резких  криков
морских чаек, которые не любят тишины и безветрия, ибо  тогда им  приходится
чаще махать крыльями.  Черные  концы чаячьих крыльев трепетали  возле  самых
крыльев мостика. Горизонт был  расползшийся  и  распушившийся,  как  тушь на
мокрой бумаге. Краюхой ржаного хлеба всплывали из воды берега Европы.
     На  судовых  кранах  горели мощные люстры -- электрики  опробовали свое
хозяйство перед приходом в порт.
     В  Шельде вода  была мутной, грязной. Но  полосы пены выступали из  нее
белые и четкие, как  финишная лента  на олимпийском стадионе.  Белые  полосы
пены  тянулись  перпендикулярно  курсу,  судно  рвало их  с  неторопливостью
марафонца.  Черные буи торчали  косо, подрубленные  течением. Автоматические
огни в  них  бессмысленно  вспыхивали. На фонарях сидели  береговые  птички.
Каждая показывала  своим  хвостом  самое слабое изменение ветра с  точностью
тщательного и недалекого метеоролога. Береговые птички были изящны и веселы.
И когда  они чесали  себе перышки, то казалось,  что это красотки, приподняв
юбочки, поправляют чулки прямо посреди городского тротуара...


     Петр Ниточкин
     к вопросу
     о матросском коварстве
     Рассказ

     Нелицемерно судят наше творчество настоящие друзья или настоящие враги.
Только  они не боятся нас  обидеть.  Но  настоящих друзей  так же  мало, как
настоящих, то есть цельных и значительных, врагов.
     Первым слушателем  одного моего трагического рассказа, естественно, был
Петя Ниточкин.
     Я закончил чтение и долго не  поднимал глаз. Петя молчал. Он, очевидно,
был слишком потрясен, чтобы сразу заняться литературной критикой.  Наконец я
поднял на друга глаза, чтобы поощрить его взглядом.
     Друг беспробудно спал в кресле.
     Он никогда, черт его  побери, не отличался тонкостью, деликатностью или
даже элементарной тактичностью.
     Я вынужден был разбудить друга.
     -- Отношения капитана с  начальником экспедиции ты описал замечательно!
-- сказал Петя и неуверенно дернул себя за ухо.
     -- Свинья, -- сказал я. --  Ни о каких таких отношениях  нет ни слова в
рукописи.
     -- Хорошо, что  ты  напомнил  мне о свинье. Мы  еще  вернемся к ней.  А
сейчас -- несколько слов о пользе взаимной ненависти начальника экспедиции и
капитана  судна. Здесь  мы  видим позитивный аспект  взаимной неприязни двух
руководителей. В  чем  философское объяснение? В хорошей ненависти заключена
высшая  степень  единства  противоположностей,  Витус. Как только  начальник
экспедиции и  капитан доходят до крайней степени ненависти друг к другу, так
Гегель  может спать спокойно -- толк  будет!  Но есть одна деталь: ненависть
должна  быть животрепещущей. Старая, уже с запашком, тухлая,  короче говоря,
ненависть  не  годится,   она  не  способна   довести  противоположности  до
единства..
     -- Медведь ты, Петя, -- сказал я. -- Из неудобного положения надо уметь
выходить изящно.
     -- Хорошо,  что  ты напомнил мне  о медведе.  Мы  еще  вернемся к нему.
Вернее, к медведице. И я подарю  тебе новеллу, но, черт меня раздери, у тебя
будет мало  шансов продать ее даже на пункт сбора вторичного сырья.  Ты мной
питаешься, Витус. Ты, как и моя жена, не можешь понять, что человеком нельзя
питаться систематически. Человеком можно только время от времени закусывать.
Вполне,  впрочем,  возможно, что в данное время и тобой самим  уже с хрустом
питается какой-нибудь твой  близкий родственник или  прицельно  облизывается
дальний знакомый...
     Сколько уже лет  я  привыкаю  к неожиданности  Петиных  ассоциаций,  но
привыкнуть  до  конца  не  могу,  Они  так  же  внезапны, как  поворот  стаи
кальмаров. Никто на свете -- даже птицы -- не умеют поворачивать "все вдруг"
с такой ошеломляющей неожиданностью, и синхронностью.
     -- Кальмар ты, Петя, -- сказал я. -- Валяй свою новеллу. Уклонившись от
роли литературного критика, Петя оживился.
     --  Служил  я  тогда на эскадренном  миноносце "Очаровательный"  в роли
старшины рулевых, -- начал он. И была там медведица Эльза. Злющая. Матросики
Эльзу  терпеть  не  могли,  потому  что. медведь  не кошка.  Уважать песочек
медведя  не  приучишь.  Если  ты  не  Дуров. И убирали за  ней, естественно,
матросы,  и хотели от Эльзы избавиться, но командир эсминца  любил медведицу
больше  младшей   сестры.   Я   в  этом  убедился   сразу  по  прибытии   на
"Очаровательный".  .,,Поднимаюсь  в  рубку  и   замечаю  безобразие:  вокруг
нактоуза путевого магнитного  компаса обмотана старая, в. чернильных пятнах,
звериная шкура. Знаешь ли ты, Витус, что такое младший командир, прибывший к
новому  месту  службы? Это йог высшей квалификации, потому что он все  время
видит себя, со стороны. Увидел  я себя, старшину  второй статьи, со стороны,
на  фоне  старой  шкуры, а  вокруг  стоят  подчиненные, ну,  и  пхнул  шкуру
ботинком:  "Что  за пакость валяется?  Убрать!"  Пакость  разворачивается  и
встает   на    дыбки.   Гналась    за   мной   тогда    Эльза   до    самого
командно-дальномерного  поста  --  выше  на  эсминце  не  удерешь. В  КДП  я
задраился и сидел там, пока меня по телефону не вызвали к командиру корабля.
Эльзу вахтенный офицер отвлек, и я смог явиться по вызову.
     -- Плохо ты, старшина, начинаешь, -- говорит мне капитан третьего ранга
Поддубный. -- Выкинь из башки Есенина.
     -- Есть выкинуть из башки Есенина! -- говорю я, как и положено, но пока
совершенно не понимаю, куда каптри клонит.
     Осматриваюсь тихонько.
     Нет  такого  матроса или старшины,  которому  неинтересно посмотреть на
интерьер командирской каюты. Стиль проявляется  в мелочах, и, таким образом,
можно  сказать, что человек -- это мелочь. Самой неожиданной мелочью в каюте
командира "Очаровательного" была большая фотография свиньи. Висела свинья на
том месте,  где обычно  висит  парусник под штормовыми парусами или  мертвая
природа Налбандяна.
     -- А вообще-то читал Есенина? -- спрашивает Поддубный.
     -- Никак нет! --  докладываю на всякий случай, потому что четверть века
назад Есенин был как бы не в почете.
     -- Этот стихотворец, -- говорит командир "Очаровательного",  -- глубоко
и несправедливо оскорблял  животных. Он обозвал их нашими меньшими братьями.
Ему наплевать  было на теорию эволюции. Он  забыл, что  человеческий эмбрион
проходит в своем развитии и рыб, и свиней, и медведей,  и обезьян. А если мы
появились после животных, то  скажи, старшина, кто  они  нам --  младшие или
старшие братья?
     -- Старшие, товарищ капитан третьего ранга!
     -- Котелок у  тебя, старшина, варит,  и потому задам  еще  один вопрос.
Можно очеловечивать животных?
     -- Не могу знать, товарищ капитан третьего ранга!
     -- Нельзя  очеловечивать  животных, старшина. Случается, что  и старшие
братья  бывают  глупее младших.  Возьми, например,  Ивана-дурака.  Он всегда
самый  младший, но и самый умный. И человек тоже,  конечно, умнее медведя. И
потому очеловечивать медведя
     безнравственно. Следует, старшина, озверивать людей.  Надо выяснять  не
то, сколько человеческого есть в орангутанге, а сколько  орангутангского еще
остается в человеке. Понятно я говорю?
     -- Так точно!
     -- Если  ты бьешь глуповатого старшего брата ботинком в брюхо, я имею в
виду Эльзу, которая тебе  даже и не старший брат, а старшая сестра, то ты не
человеческий старшина второй статьи, а рядовой орангутанг. Намек понял?
     -- Так точно, товарищ капитан третьего ранга! Разрешите вопрос.
     -Да.
     -- Товарищ капитан третьего ранга, на гражданке мне пришлось заниматься
свиноводством,  -- говорю я и здесь  допускаю некоторую  неточность, ибо все
мое  свиноводство  заключалось в  том,  что  я украл  поросенка в Бузулуке и
сожрал его чуть ли не живьем в сорок втором году. -- Интерес к свиноводству,
-- продолжаю я, -- живет в моей  душе и  среди военно-морских тягот.  Какова
порода хряка, запечатленного на вашем фото?
     -- Во-первых, это не хряк, а свиноматка, -- говорит Поддубный и любовно
глядит на  фото. -- Правда,  качество снимка среднее. Он  сделан  на острове
Гогланд в сложной боевой обстановке. Эту превосходную свинью звали Машкой. Я
обязан  ей  жизнью. Когда  транспорт, на котором я временно  покидал Таллин,
подорвался на мине и уцелевшие поплыли  к голубой полоске  далекой земли, я,
товарищ  старшина,  вспомнил  маму.  В  детские годы  мама не  научила  меня
плавать.  Причиной ее особых страхов перед водой был мой маленький рост. Да,
попрощался я с  мамой не самым теплым словом и начал приемку балласта во все
цистерны разом. И тут
     рядом выныривает  Машка.  Я вцепился  ей в хвост  и  через час  собирал
бруснику на Гогланде. Вот и  все. Машку команда  транспорта держала на мясо.
Но  она  оказалась для меня подарком судьбы. Вообще-то, старшина, скажу вам,
что  подарки  я  терпеть не могу,  потому  что любой  подарок  обязывает.  А
порядочный человек  не  любит  лишних  обязательств.  Но  здесь  делать было
нечего.  Я  принял на себя  груз  обязательства:  любить  старших  сестер  и
братьев. Кроме этого, я не ем свинины. Итак, старшина, устроит вас