е французики. И я не сразу
понял, что  он  рассказывает  мне о  известном,  о том,  что я  уже  знаю из
приказов-разборов, из рассказов товарищей, но не очевидцев, не участников. А
между официальным разбором аварии и правдой всегда огромная разница. И я все
выслушал, не  говоря, что Степан мой давний товарищ был. И узнал, что Галина
ходила к Юре в госпиталь, когда он ждал суда и сам казнил себя ежесекундно и
хотел умереть, а она -- вдова  Степана -- все ходила и ходила, и вернула его
к жизни, потому что ему надо  было  ее утешать,  ей помогать жить. А суда не
было -- не нашли никакой вины у командира -- сверхредкий случай. Однако, как
положено, демобилизовали  при  первом  сокращении Вооруженных  Сил -- еще  в
пятьдесят шестом году.
     И я в пятьдесят шестом демобилизовался.
     И  сблизила  нас  с Юрой  не так,  быть может,  память  о  Степане, как
похожесть  судеб. Военному  моряку на торговом флоте прижиться очень тяжело.
Ямкин -- единственный из моих знакомых военных, который стал капитаном.
     Он носил уже большую звезду, командовал ПЛ и упал до третьего помощника
на буксире  в  Таллине,  потом  пять лет  лоцманил  в Выборге,  одновременно
заканчивал Высшую мореходку заочно, затем  второй и старший  помощник уже на
торговых судах  в Эстонском пароходстве и пятый год капитан. Трудная мужская
жизнь. Самоограничение и воля. Узда и цель.
     Внешне он немного напоминает Александра Грина  -- некрасив и морщинист,
замкнут и малоразговорчив, но если  говорит, то с покоряющей искренностью, И
совершенно седой.
     28 октября, Южная Атлантика, на переходе Рио-Бермуды.
     Женщина должна быть  красива какой-то персональной,  очень своеобразной
красотой,  чтобы ее  не  портила обнажающаяся при улыбке  верхняя  десна.  У
Виктории десна видна на сантиметр выше  зубов -- красная  влажность. А когда
Виктория  хохочет,   то  даже   перепоночка  выглядывает,   которой  природа
прихватила  верхнюю  губу к десне. Хохочет же  Виктория не тогда,  когда  ей
хорошо и  весело,  а  когда  она  считает  смех  необходимым  с какой-нибудь
рациональной   целью.   Главным   образом,   конечно,   чтобы  провоцировать
противоположный пол.
     Ужасно, когда тридцатишестилетняя судовая буфетчица  неколебимо верит в
свою  обаятельность,  непреходящую юность; и когда неколебимость  ее веры  в
свою  неотразимость и в свои прелести  поддерживается реакцией  окружения --
маркитантка в армейском обозе в былые времена.
     Моряцкие мужские гормоны подслеповаты или даже вовсе слепы -- как кроты
-- сидят всю  жизнь  в  глубинах нашего организма,  роют там ходы  и норы  и
реагируют не  на женственность, а на женское, на четкие и ясные  сигналы, то
есть  на  полоску  трусиков, когда буфетчица моет трап,  подоткнув юбку. Или
когда она  таким же манером подтыкает верхнюю губу, обнажив влажное красное.
Вот  и весь  фокус.  И больше всего меня бесит  именно примитивность фокуса.
Ведь  это   уже   и   не   фокус,  а  чистой  воды  мошенничество,  примитив
неандертальский, издевка над свободой мужской воли!..
     Себя и других судовых женщин Виктория называет "девушками": "Даже мы --
девушки --  не хочим с Мариной на  берег  ходить:  она  девушка  капризная!"
Марина дневальная и тоже, конечно, не Клеопатра, но хоть держится скромно, а
это как раз Виктории и не нравится.
     Без свидетелей  Ямкин  называет  Викторию  "Чекушечка  моя".  Как-то  в
Рио-де-Жанейро он: "Ты здесь, Чекушечка моя, сразу без нас заблудишься, не в
тот
     переулок  свернешь".  Она:  "И  почему они меня "Чекушечкой"  зовут, не
знаете?"
     "Они"  --  она  так  показывает  свое  знание  шестка,  свою  смиренную
подчиненность  капитанскому  величию.  Спросишь:  "Где  капитан?"  --   "Они
сказали, что кушать не будут"...
     И  вот Виктория  интересуется:  "И почему они меня, хи-хи, "Чекушечкой"
зовут,  не  знаете?"  А  зовут  "они" ее так  ласково  и  миниатюрно потому,
вероятно, что если от  Виктории шкаф  со спиртным не закрывать, то она  весь
день будет в полсвиста, а к вечеру надерется...
     -- Хотите, он вас "Мерзавчиком" звать будет? -- сказал я тогда в Рио.--
Изящней "Мерзавчик", правда, Виктория Николаевна?
     Она  конечно,  свое хи-хи, а  Ямкин  потемнел.  Морщин у него в моменты
таких потемнений  делается в два раза больше, чем  в светлые периоды  -- как
будто  все извилины мозга пропечатываются сквозь  лобную  кость. Здорово ему
досталось в  жизни,  если к  сорока  шести годам  он по  морщинам,  пожалуй,
Александра Грина перегнал. Еще  очень давно, когда нас с Юрой  впервые свело
на  военной переподготовке,  он был назначен старшим группы, а звали мы  его
"Старик".  Теперь  он  зовет меня "Ведомый", а  я  его "Ведущим". Но  это  в
хорошие моменты. А в Рио Юра  за моего "Мерзавчика" обозлился и уставился на
меня  стальными  суровыми  глазами. Однако  взгляд  его  ныне  имеет  только
внешность уверенной суровости. На дне  же глазных яблок залегла колеблющаяся
тень.
     Ева протянула  к яблочкам  лапку. И Ямкин  уже по всем статьям начинает
слабеть, потому что  мучает его неуверенность, страх, бесит ревность, уже не
знает он, где добродушная и неоскорбительная шутка в адрес его пассии, а где
замаскированное  оскорбление,  а где обыкновенная издевка. И на все мнимые и
настоящие угрозы и  поползновения ему  хочется рычать,  и клыки обнажать,  и
хвостом себя по ребрам лупцевать. Теряет себя капитан. Скользит, сползает, а
внешне  взгляд  суров  и целостно угрюм.  Но  не  меня  же  можно внешностью
обмануть.  В  отпуск  бы   ему  на  сушу  на  полгодика.  Всю  свою  историю
человечество решает любовные  вопросы и приводит их в порядок  на  земле. Не
место такими делами на корабле заниматься. Скользкая на корабле палуба.
     Ямкин засуровился на "Мерзавчика", но при этом он еще испытывал за меня
и неловкость --  ему больно было, что я  так плоско шучу и тем подрываю свой
авторитет в глазах его утонченной возлюбленной.
     Мы продолжали  прогулку  по Рио,  то  есть по  магазинам.  И  в  каждом
Виктория  тянула  нас  к  женскому отделу и прикладывала на  себе ("по своей
полноте")  черные пояса,  растягивала на пальцах  паутинные трусики,  трясла
бюстгальтеры и умело совала в сумку бесплатные рекламные буклеты.
     Тут  надо  заметить,  что и сам  я питаю  слабость  к  ярким  рекламным
штучкам.  И  Виктория прихватывала по рекламке  и для  меня. Но  даже это не
могло заглушить во мне  омерзение от того, как ей надо было крутиться  перед
нами  с  прикинутым  на  грудь  бюстгальтером  или  растягивать  на  кулаках
колготки. И  при  этом от  волнения  у  нее краснела  шея и очень  заметными
становились беленькие пупырышки на декольте.
     Выйдя из очередного магазина, Виктория сразу  брала нас обоих под руки,
крепко  вцеплялась,  особенно  на  уличных  переходах   --  ведь   маленькой
обаятельной  девочке положено  бояться уличного  движения  и  говорить: "Ой,
какой он большой, этот автобус! Объясните,  как это он тут помещается, такой
бо-о-олыной! Ой, этот нас задавит!.. Ой, я на каблуках такая неустойчивая! И
вообще, хи-хи, я  не люблю быть высокой -- я стесняюсь, когда я высокая!" От
ее цепкого прикосновения мне становилось  так гадко, что хоть волком вой.  В
ее хватке  была неколебимая уверенность  в том,  что мне это приятно.  И  ее
наглая уверенность в  своей  обаятельности,  маркитантская  уверенность, что
любой -- от генерала до обозника -- готов за ее прикосновение кошелек отдать
вместе с орденами, -- эта ее  уверенность больше всего  меня бесила. Значит,
она  не  чувствует моего  омерзения.  А если так, то,  значит, я потрясающий
актер!  И  мое  старание как-нибудь не оскорбить  Юрины чувства прорвавшимся
наружу омерзением к предмету его страсти полностью удается. Но именно это-то
и было мне тошно.
     Интересно,  что  со  мной Ямкин  никогда  не  говорит о  жене,  даже не
произносит  ее  имени. Но  когда рядом  Виктория, часто  вспоминает  жену  и
произносит ее имя "Галина"... Садизм? -- ведь он знает, что никакой женщине,
самой тупой, не мб5кет быть приятно, когда ее
     любовник  только и делает, что  вспоминает о  жене.  Или он  специально
поддерживает в Виктории ревность,  чтобы сильнее  привязать  к себе? Или это
совесть? Уравновесить угрызения хорошими словами в адрес далекой обманутой?
     Надо  признаться, Виктории хватает воли,  ума  и актерских способностей
никак не реагировать  на появление "Галины" в  самые  неподходящие  моменты.
Это,  конечно, не ум  и не воля --  это точный  инстинкт. Чем  меньше  ума у
женщины, тем она хитрее и точнее.
     Прогулочка   по    Рио   закончилась   тем,   что   Виктория   углядела
графинчик-статуэтку голого мальчишки. При помощи  электронасосика  мальчишка
выпускает  из деликатного места струйку вина  или водки --  в зависимости от
вкуса хозяина.
     -- Ой, всегда я деньги на  безделушки трачу! Ой,  какая непрактичная я!
Ой, мама за мои сувениры ругается, хи-хи! Но это очень чудесный амур! Мы его
купим?..
     И бывший командир подводной лодки, переживший высокие трагедии, ни разу
в  жизни  не  праздновавший  труса  мужчина, занялся подключением  батарей к
насосику,  выяснял у бестии-продавца, почему струйка льется вбок, а не прямо
--  дефект это или  так задумано? И все  приговаривал: "Интересную ты  штуку
обнаружила!  Ну,  ведомый, нравится? Здорово  оригинально, а?  Сейчас, стало
быть, на судне коньяком опробуем, да?..
     01 ноября, прошли Ресифи и Сан-Роки, средняя скорость 19 узлов.
     Южный крест, слава  богу, уже  низко  над  горизонтом.  За экватором  я
всегда чувствую себя изгнанником. И ностальгически грущу по Медведице. Ночью
глядел  на небеса в  бинокль. Прощался с двумя маленькими и  очень красивыми
галактиками. Они правее Млечного Пути, если смотреть на зюйд.  Названия этих
галактик я не знаю, но легко нахожу их в южном небе.
     Меня    давно    уже   перестало   удивлять   отсутствие   у   матросов
любознательности  и  любопытства  к  звездам. Тысячи  часов  они проводят на
мостике, где всегда  есть  бинокль. И  ни разу при  мне  молодой человек  не
посмотрел на звезды сквозь  оптику. Правда, я как-то поймал самого себя, что
живу возле Пулкова  всю жизнь, но так и не  собрался посмотреть на космос  в
телескоп.
     И  ведь так никогда и  не  соберусь, вероятно. А  более величественного
зрелища не может быть для смертного.
     Кудрявцев как будто угадал мои  мысли и попросил  показать Южный крест.
Потом спросил название отдельных звездочек в Большой Медведице.
     Я полистал астрономический ежегодник и прочитал медвежьи имена:  Дуббе,
Фекда,  Алиот,  Мизар,  Бене-таш...  Пахнуло  древними   арабами,   греками,
римлянами... и Феклой.
     -- Люблю ходить по болоту, по трясине, -- сказал Кудрявцев.
     -- Почему? -- озадачился я его переходу от космоса к тине.
     -- А там нельзя останавливаться.
     -- А чем это хорошо?
     -- Ну, ничего не  остается, как шагать шустро, прыгать даже и бежать. И
в  глазах  только кочки и мелькают. Потом на  твердь выберешься,  присядешь,
закуришь и  сразу всю природу вдруг заметишь  и оценишь. Как с  самолета  на
парашюте спрыгнул.
     Саша  служил  в  авиации,  но  прыгал  только  единожды.  Был   шофером
заправщика и аккумуляторщиком. Деревенский.  Отец после войны  сильно  начал
пить, ушел из семьи, сейчас еще жив -- работает на рыборазводной станции под
Приозерском,  выкладывает  веники  по  берегам  прудов  для  кормления  рыб.
Кудрявцев с отцом не порвал, ездит к нему и с ним рыбачит.
     Узнал от Саши,  что с  незапамятных  времен в  наших деревнях  известны
наркотики.
     По полю цветущей  конопли гоняют лошадь.  Цветочная пыльца налипает  на
лошадиный пот. Пену с лошадиных боков соскребают, сушат,  мешают с табаком и
курят. Называется "дурь".
     Накурившиеся  дури  видят  черно-белое  кино  как  цветное,  видят  еще
волшебные сны.
     Атлантику Саша называет  Океан Океанычем, но  это  не  значит,  что  он
испытывает к  огромным пространствам соленой воды положительные эмоции, Нет,
просто  не  любит  панибратства с  природой.  И  морщится,  если,  например,
Индийский океан  Варгин назовет Индюшачьим. Но плавает Саша только для того,
чтобы  заработать   денег,   обеспечить   семью  на   год-два  и   закончить
рыбоводческий или автодорожный техникум и потом работать на Земле.
     Я  знаю высказывание одного большого нашего  писателя. Он  определяет и
сегодняшнюю Россию, как страну "приозерную".
     Она  "приокеанская",  как  бы  такое  слово  не  резало  ухо  человеку,
влюбленному в словарь Даля.
     Кудрявцев хочет жить и работать при озере, но он  отлично знает степень
машинности современной России и ее океанскую крохотность.
     -- А почему не тянет стать моряком, капитаном? -- спросил я.
     -- Командовать надо будет, -- объяснил он. -- Не люблю. Меня в полковую
школу  на сержанта  посылали учиться.  А я в кусты ушел.  Мне рядовым больше
нравится. Вон боцманская должность -- одно страдание...
     -- И много у вас таких солдат было, которые в маршалы не стремятся?
     Он  потеребил  кудри  и  сказал, что много, даже полковую  школу  якобы
пришлось начальству расформировать.
     С  обычной точки  зрения  развит  он слабо. Как-то проводили викторину.
Нужно было назвать пять знаменитых картин Репина. Он хотел всадить в  Репина
то "Боярыню Морозову",  то "Переход Суворова через Альпы". Я пристыдил.  Так
теперь  он и Варгин собирают из всех  журналов  кроссворды и разгадывают  --
повышают культурный уровень.
     Варгин весь  состоит  из  тех современных  деталей,  которые  уже стали
штампами:  магнитофоны, записи за" ладной  музыки.  Клячкин,  Высоцкий.  Два
родных  брата --  официанты, то  есть халдеи на его языке. Сам на  официанта
никак не похож --  всегда небрит, на руле стоит фигурка  в  красной фетровой
женской  шляпке  с пером. В  последнем  советском порту  --  Калининграде он
поднабрался, и  Юра  с  ходу  разжаловал  его из  матросов первого класса  в
уборщики.  Плавать Варгин привык, к морской работе его тянет, выклянчил себе
право  стоять  все-таки  на   руле  и  стоит   в  узкостях  замечательно,  о
значительном  уменьшении  заработка  (уборщик очень  мало  получает)  он  не
переживает, прозвище у него "Испанец".
     --  Почему  вас  так  зовут,  Варгин?  --  спросил я у  него  как-то  в
подходящий момент.
     -- А вы никому не скажете?
     -- Нет.
     -- Если скажете, мне мешок завяжут.
     -- Ясно. Говорить не буду. Может, напишу, -- успокоил я его.
     -- Это пожалуйста!  -- легкомысленно согласился он и  перешел на шепот,
хотя  вокруг  нас  была пустота рулевой рубки и пустынное море. Оказалось, в
Севилье у Варгина есть любовь -- испанская девица, с которой он познакомился
в Марселе два года назад. Она пишет ему письма до востребования в Ленинград.
Родилась  в  СССР, потом  родители вернулись на родину. В письмах Кармеисита
молит  бога и  всех святых Марий завернуть Варгина в фалангистскую Испанию и
называет  его  женихом.  Она  рыдала на причале,  когда  они  расставались в
Марселе. Она присылает ему красивые открытки и шикарные проспекты  испанских
коррид. Больше всего на свете Варгин  боится, что  корриды  попадут  в отдел
кадров.
     Девицы любят  Варгина.  Девицы  вообще чаще любят  разгильдяев,  нежели
степенных семьеустроителей.
     -- Сколько матери? -- поинтересовался я.
     -- Сорок  три. Медсестра  была,  а упала,  руку поломала,  гипс неверно
наложили,  нерв  передавили,  рука завяла.  Теперь  усыхание  по  всему телу
распространяется. Правда,  у матки и  раньше  здесь, --  он покрутил пальцем
возле патлатого лба, -- не все мокро было. Гардеробщицей работает. Тридцатку
получает. В той же больнице, где сестрой была.  А батька киномеханик. Братья
халдеи -- хорошо прихватывают...
     И вот  этот Испанец по  всем  признакам --  неформальный  лидер палубы.
Почему? Почему даже  Кудрявцев  к нему  явно тянется?  А  ведь мне последнее
обстоятельство почему-то обидно...
     04 ноября, Бермуды, порт Гамильтон, выгрузка.
     Около пяти утра по местному разбудил Мобил. Он  положил тяжеленную лапу
прямо мне на физиономию.
     Не знаю,  что испытывают в такие  моменты занесенные альпийским бураном
путники  на Сан-Бернаре, но я испугался  -- кто-то тяжелый  и шершавый шарит
тебе по лицу.  Потом пес убрал лапу  и лизнул  меня в губы, будто я  банка с
пивом. Потом взял за руку зубами и потащил с койки.
     Я сел.
     Было очень тихо -- как бывает, когда привыкшие к гулу двигателя уши еще
ценят и лелеют стояночную тишину.  И  в этой тишине я услышал приближающийся
собачий лай. Лай в неподвижной бермудской ночи.
     Мобил тащил к окну -- оно было прикрыто,  а  он хотел, чтобы  я  совсем
открыл его в предутреннюю тишь.
     Сквозь тишь и гладь  скользил в океан рыбачий сейнер. С носа на корму и
обратно бегал по рыбачку черный дворняга и лаял в благодать.
     Я уступил место у  окна  Мобилу.  Он  стал  задними лапами на диван,  а
передние сунул в окно и поверх них положил огромную голову.
     Он  молчал,  но бермудский  рыболовный пес сразу  его  заметил, и  тоже
умолк, и застыл на корме сейнера,
     Я видел,  как хвост Мобила ласково задрожал. Этого бермудский  псина уж
никак не мог видеть, но тоже завилял хвостом.  Он ехал мимо нас далеко внизу
и тихо перемещался вдоль борта сейнера в самую корму, а на корме поднялся на
кучу сетей  и  так и стоял там, виляя  хвостом,  и молчал,  пока не исчез за
молом. Тогда Мобил вздохнул, проглотил слюну, опять  вздохнул и опустился на
диван. Вероятно, он пожелал бермудскому дворняге счастливого плавания. А мне
он  сказал  нечто вроде: "Ты неплохой человек,  и я не хочу тебя обижать, но
прости,  прости,  капитан,  меня  все-таки  тянет  к  своим  иногда,  ты  не
сердишься, что я тебя разбудил?"
     Я  ни  капельки  не сердился.  Лег  обратно  в  похолодевшие простыни и
вспомнил  картинку  из  детской  книжки:  сенбернар откапывает из-под  снега
путника, на  шее спасателя бочонок с вином,  на спине скатка одеяла. И как я
раньше не вспомнил этой картинки? И еще сразу  вспомнился рассказ из детства
о  мальчике-художнике  и  его  собаке,  они  развозят  молоко  --  бидоны  в
двухколесной тележке,  бедствуют,  мальчик  рисует  картину  на  конкурс  --
старика,  сидящего на бревне, -- если мальчик  получит  первое место, его  и
собаки судьба наладится и  все будет  прекрасно, но рисунок мальчика куда-то
затеряли,  голодный  художник  и голодная  собака  ночуют в  пустом холодном
соборе  и замерзают перед чудесной церковной живописью, а утром  выясняется,
что они победили на конкурсе...
     Кажется, это итальянско-английская писательница Уйда.
     И мне подумалось, что нынче мальчишкам не дают читать такие рассказы. И
уж конечно не пишут их -- мелодрама, сантименты, лобовитость, нет подтекста,
толстовство, слюни... Но если я сорок лет помню рассказ о погибшем маленьком
художнике и его собаке, а миллион  случаев и событий собственной жизни забыл
безвозвратно, то... что "то"?
     Взяли   пассажира   до  первого  европейского   порта.   Шалапин,  Петр
Васильевич, был  туристом в круизе на "Пушкине", сложный случай аппендицита,
вспороли в  морском госпитале Гамильтона, и он  там  застрял на восемнадцать
суток.  Ему,  как  Мобилу,  запрещен   самолет.  Под  пятьдесят.  Производит
впечатление властного человека. С места в карьер сделал внушение Виктории --
она принесла графин с водой, а там много осадка.
     Случайные пассажиры на грузовом  океанском судне  первое время  робеют,
чувствуют себя сухопутными крысами, окруженными морскими волками, а этот так
прихватил нашу красавицу, что у меня  сердце возрадовалось. Спросил  у  него
профессию. Он:
     -- Философ.
     -- Как так? -- вырвалось невольно. Почему-то удивляет такая профессия.
     -- Так в дипломе написано, -- объяснил он.
     Я   постарался   скрыть   аппендицитный   приступ   любопытства.   Ведь
отравленного  гуманитарностью т