ных скептиков,  ибо  не имеет права  на
скептицизм.
     Скептицизм древних был реакцией на теоретические построения,  созданные
мыслью, не знавшей ограничений, налагаемых на умозрение фактическим знанием.
У древних было мало научного  знания, научных фактов. И было много мыслей --
не меньше, нежели у нас сегодня.
     Черт  знает  куда  заползла бы  или залетела наша мысль, если бы ей  не
приходилось иметь дела с ограничениями фактического знания.
     Но это не значит, что мысль любит ограничение. Мысль уважает знание, но
вечно пытается обойти и объехать рогатку факта, воспарить беспочвенно. Это и
дикаря и академика объединяет. Только академик в этот момент нарушает клятву
"благородство  обязывает", которую он  сам себе дал. Академик знает истинные
границы знания в его области  науки. Для тех, кто не знает истинной  границы
знаний,  существует  контроль  снаружи. Ведь  за  дураком, которого  послали
молиться богу, нужен глаз да глаз,  а  то он, бедняга, лоб расшибет.  Дураку
просто-напросто запрещают бить лбом в пол больше такого-то числа раз в день.
Но  кто  знает, где проходит грань  между дураком и  мудрецом? И где  больше
мечтателей -- среди дикарей или ученых? И кто из них целостней ощущает мир?
     Как только  я понял, что наука проникла всюду,  как только я  обнаружил
научные  доказательства со всех сторон  моего духовного и  физического быта,
так эти  доказательства,  вместо того  чтобы успокоиться  и отстать от меня,
набросились с еще большей неудержимостью.
     Образное мышление, которым  я  с детства  гордился,  так  как с детства
цифры представлялись мне, например, яблоками или -- в самом худшем случае --
спичками, а не абстрактными единицами,  двойками, тройками, так вот образное
мышление мое перестало быть образным.
     И каждой  фиброй своего существа  я ощутил  необходимость  не бежать от
науки,  а наоборот.  Я решил отдаться  ей с такой полнотой, как если  бы она
была  мужчина,  а  я  женщина. Ведь  всем  известно, что  если  какая-нибудь
нелюбимая женщина обратит на человека внимание и настойчиво  начинает искать
случая ему отдаться, и не  просто отдаться, а  навсегда вверить себя ему, то
человек  рано или поздно, но  находит способ,  случай, путь, лазейку,  чтобы
удрать. И, как говорится, удрать с концами. Вот этот вариант я и избираю. На
ваших глазах  я  буду отдаваться  науке в расчете  на то, что  она оттолкнет
меня,  выпустит  обратно  на  свободу, в  беспечность  и цельность образного
познания мира, где резвятся с  лирами в руках ангелы,  где рыбы носят шляпы,
где люди любят друг друга только потому, что  им нравится любить друг друга,
и  где  цветы цветут  не по законам межвидовой или  внутривидовой борьбы,  а
просто потому, что им, цветам, нравится носить яркие и нежные одежды.
     Слезы облегчают горести женщин и  детей. Поэзия, описывающая страдание,
утешает автора-поэта. Я,  описывая свой страх перед  рациональным, попытаюсь
избавиться от него. И я знаю из  науки,  что отрицательные  эмоции ослабнут,
когда  я доберусь  до конца этого сочинения. И  называется  это "разряжением
тягостного переживания". Народу  и  без  всякой науки известно испокон века:
"Поплачь -- будет легче". Женщины живут  дольше  мужчин и потому,  что легче
плачут,  быстрее  разряжают  отрицательное эмоциональное  возбуждение  через
слезы, обмороки и истерики -- "управляемые компоненты эмоций",
     В благородной,  прозрачной слезе, повисшей на реснице мадонны  Рафаэля,
есть  не  только соль,  то есть  натрий-хлор,  но и  избыток адреналина,  от
которого таким поэтическим  способом избавляется организм мадонны.Итак, меня
ожидала зимняя Сибирь и привычный жанр путевых заметок.

     Небольшой антракт, или Несколько советов авторам путевой прозы
     Принимаясь за  путевое  сочинение, необходимо заранее поднакопить запас
смелости,   который  позволит   соединять  вещи   несовместимые.   Например,
воспоминания о первой любви  с заметками о поведении  акулы, когда последней
вспарывают на палубе брюхо. Мужество такого  рода выработать  в себе  не так
просто, как кажется на первый взгляд.
     Мужество  такого рода принято называть ассоциативным  мышлением. Иногда
его определяют, как безмятежность в мыслях.
     Совершенно не обязательно знать,  зачем и почему  ты валишь в одну кучу
далекие друг от друга  вещи. Главное --  вали  их. И твердо верь, что потом,
уже по ходу дела выяснится, к чему такое сваливание приведет.
     Как-то, проплывая мимо острова Альбатрос, я вспомнил, что баскетбольная
команда  на  судне носит  такое  название, потом отметил,  что альбатрос  --
птица, лишенная возможности взлетать с воды. В результате получилась  просто
отличная глава о том, что баскетбольная команда летать не может.
     Несколько   раз   мне   придется   настойчиво   подчеркивать   важность
всевозможных  знаний,  получаемых  со стороны.  Помни: даже  обрывок газеты,
попавший  в  руки,  может  украсить  твой  интеллектуальный  облик   широтой
энциклопедичности.  Не  только газета, но  и  короткая запись где-нибудь  на
стенке в местах общего  пользования иногда дает сильный  толчок воображению.
Так было со мной в Лондоне...
     Если же попадется на глаза мысль большого ученого или философа, тоже не
бросай ее на ветер. Сразу  отыщи в  своих писаниях  самые плоские  и скучные
эпизоды, -- а отыскать их не так трудно, как ты думаешь,-- и посмотри на них
под  углом чужой  мысли. Затем  введи  ее в текст,  но не  грубо. Сделай это
нежно. И к твоему удивлению плоские места вдруг станут возвышенными.
     Имени мыслителя сообщать не следует -- большое количество имен и ссылок
отвлекает и утомляет читателя.  Претензий мыслителя можешь не  ожидать, даже
если  он  жив. Во-первых, он  твою книгу читать не  будет, ибо,  как  гласит
латинская мудрость: aquila non  capit muscas, что  может  переводиться  так:
"Значительные люди  не занимаются пустяками".  Во-вторых, если  какой-нибудь
подлец настучит мыслителю, то мыслитель
     ничего поделать  не  сможет,  так как рассмотрение  чего-либо под чужим
углом не плагиат, а один  из видов эрудиции. Однако не следует забывать, что
может ^найтись тип, который побывал  там,  где  и ты. Дальнейший  спор между
вами в широкой прессе  о  мелких  неточностях этнографии хотя и  рекламирует
обоих, но  все-таки действует  на нервы.  Твердо знай, что на Руси со времен
святого Андрея  бесконечно переименовывают  и по-разному пишут  названия  не
только  отечественных  географических  пунктов,  но и  все  другие.  Назови,
например, Сингапур "Си-НГ-Пу-Ром" и тебе сам черт не брат, ибо в Си-НГ-Пу-Ре
никто, кроме тебя, не был.
     Вопрос источников.
     Ну, о  том, что при пережевывании  чужих  книг  слюна выделяется даже у
совершенно высохшего человека,  я  и говорить  не собираюсь. Страдая  острым
холециститом, Стендаль  плоско заметил, что "банальные путешественники легче
вычитывают из книг, чем из действительности". Это верно для Стендаля, но  не
для   тебя.  Вычитывать   из   книг   сегодня   куда  труднее,   нежели   из
действительности,  ибо книг в  век НТР  выходит бесконечное количество. Ведь
после изобретения  диктофона  отпала  необходимость  даже  в знании  азбуки.
Человек  ныне  может создавать  книги  прямо от  первого  своего мяуканья  в
колыбельке и до самой покойницкой.
     Потому-то старайся не  забывать,  что, кроме  книг, на свете  еще  есть
картины, архитектура, музыка.  Если, посетив музей,- не обнаружишь в душе ни
единой  эмоции, немедленно вспомни одну картину или скульптуру,  которая  за
десять  тысяч километров от этого музея  произвела на  тебя  впечатление,  и
опиши ее и его, используя закон ассоциативного мышления.
     Неплохо иногда -- еще раз подчеркиваю:  иногда и в меру --  ввернуть  о
знакомстве со знаменитостями. Это придает пикантность.
     Опасность большой темы.
     Бывают  удивительные случаи,  когда зрячий человек, сочиняющий  путевые
заметки,  в поездке вообще ничего  не видит из реального мира.  Его зрачки и
белки  не косят в стороны древних или новейших красот,  а обращены только  в
центр  самого себя. Это называется "поглощение себя большой темой".  Человек
видит  не  витрину шикарного магазина в  Риме, украшенную к рождеству,  и не
пирамиду Хеопса, а особого вида  туман. В тумане елозят разрозненные цитаты,
строки из  чужого письма,  варианты и повороты большой темы;  те  притяжения
случайностей, когда со всех сторон внутреннего мира,  словно трава на колеса
тележки,   вдруг  накручиваются   и   накручиваются  подсказки,  совпадения,
открытия,  неуклонно направляя мысль автора в сторону его одной-единственной
большой  темы, которая  обнимает  его так крепко, как страсть пылкой женщины
обнимает ее сердце или как страсть охотника обнимает охотничье сердце, когда
на ловца бежит зверь.
     У одной  великолепной писательницы на  первых  двух  страницах  путевых
заметок по Средиземноморью  выбегает прямо на ловца,  охваченного  громадной
темой, столько  зверей,  сколько не найдете и в зоопарке  Гаген-бека: Максим
Горький, X.  Колумб, Богданов,  Луначарский, кошки в доме Колумба, Андреева,
Николб (ударение  на последнем слоге) Поганини, Мадзини, Диккенс,  Эдгар По,
Гарибальди,  Гофредо  Мамели,  граф Кавур, полицей-президент Иозеф  Ванечка.
(Причем   это  не  я,  а  писательница  в   экстазе  большой  темы  называет
замечательных людей  "зверями,  выбегающими на ловца".) Вот к  чему приводит
большая тема!  Бойся ее!  Однако это не  значит, что если тебе повезет, и ты
обнаружишь в  собственной  голове неизбитый прием  или не чужую мысль, то ты
бросишь их на произвол  судьбы. Нет, вворачивай  этот прием и обсасывай  эту
мысль до посинения.
     Не забывай о том, что писал в  начале. Помни: читатель это давно забыл.
Не  навязчиво,  но систематически  повторяйся.  Это увеличит объем  книги  и
придаст ей некоторую  "круглость", в  которой может прощупываться библейская
даже мудрость: все на круги своя и т. д.
     Если  книга  провисает  по  причине  отсутствия  у тебя  художественной
наблюдательности,  подставляй опоры в виде эпизодов  собственной  биографии.
При этом не следует относиться к своей биографии канонически.
     Во-первых, биографии  темное дело: ни одного  точного  жизнеописания не
существует.  Во-вторых, нет читателя, которому не любопытна биография самого
серенького   автора,  и,  уважая  читателя,  отбрось  врожденную  скромность
подальше.  В-третьих,  люби и жалей будущего биографа,  облегчай  ему  поиск
фактов. Если ты укажешь не совсем ясные направления в будущих поисках, здесь
не будет ничего плохого,  ибо, как я  уже  говорил,  он  все равно не найдет
истины.
     Еще  к этому вопросу: если бы  даже было верно, что рассказывать о себе
есть обязательно  тщеславие, то все  же  ты  не  должен подавлять в себе это
злосчастное  свойство, раз  оно присуще  всем гомо сапиенс,  и утаивать этот
порок,  который  является  для  тебя,  как  человека   пишущего,  не  только
привычкой,  но  и  призванием.  (Приблизительно  и  довольно робко эту мысль
высказал до меня Монтень в XVIII веке).
     Опора  на  биографию  в  слабых местах  хороша еще  тем,  что, соединяя
прошлое с настоящим, дает твоему труду как бы заднюю перспективу, что  никак
не может являться недостатком, а скорее совсем наоборот.
     Рассказывая  о  героических поступках, совершенных тобою в  жизни, будь
осторожен. Например, вспоминая, как  ты поднял  в атаку батальон, когда  его
командир засел  в кустах,  как  бы посмеивайся и над собой: сразу, например,
сообщи, что, вообще-то, с детства боишься темноты или мышей. Читатель больше
полюбит  тебя,  если ты чаще  будешь демонстрировать свои  мелкие  слабости.
Короче,  тут следует  быть хитрым,  тонким и пропорциональным.  Еще  короче:
кокетничай, но не очень уж виляй бедрами.
     Не упускай из виду задачу, ведущую книгу к успеху. Я имею в виду именно
задачу влюбить в  себя  читателя.  И так  как  большинство  читателей  любит
животных,  когда читает о них в  книгах,  а не тогда, когда их надо водить к
ветеринару или мыть;  и так  как в поездке по земле, воде и даже  по воздуху
еще не миновать встреч со зверями, рыбами, птицами, защищай фауну и флору --
это модная и беспроигрышная тема. В путевые заметки полезно всадить все, что
ты  накопил  за  жизнь  в   наблюдениях   за   кошками,   как  за   наиболее
распространенными и доступными для наблюдения животными Здесь не скупись, не
оставляй ничего про  запас:  выпотроши себя,  выверни наизнанку  родственник
ков, вытряси знакомых.
     В  тех местах, где  ты ненароком  задел  действительно сложные  вопросы
современности,  то  есть почувствовал под ногами бездонную  трясину, отметил
свою неспособность не  только что-либо понять, но и просто сообщить читателю
меру  сложности,  переходи  на  юмористическую интонацию. Этим  дашь  понять
вдумчивому читателю, а такие тоже  бывают, что кое-что мог бы сказать тут  и
всерьез, но по ряду известных ему и тебе причин этого не делаешь.
     Теперь. Есть  мнение, по которому ценность художественного произведения
пропорциональна своеобразию и цельности авторской личности. (Последнее слово
по последней  моде даже  пишут с прописной буквы.) Рассказывают, что  в мире
существуют  тысячи  великолепных  путевых  книг,  картин, стихов,  мюзиклов,
которые выше  даже  самых  высоких  произведений общепризнанных  гениев.  Их
авторы в  свой звездный час вознеслись даже выше Александрийского столпа. Но
если они  вознеслись даже и без  помощи водки или морфия,  вознеслись вполне
порядочным путем, то им, этим удивительным неудачникам, все равно никогда не
удастся занять ячейку в памяти  человечества. Почему? Потому, что бог дал им
способности,  но  не дал  значительной  личности.  Не забывай  примера  этих
несчастных! И не унывай! Сделаться уникально-неповторимым можно каждому, Что
такое  полнейшее  отсутствие личности  в личности,  как  не  высший  вариант
цельности? Личность следует выдавливать  из своей души, как Чехов выдавливал
из  себя  раба, то есть капля за каплей.  И нет человека, которому,  если он
постарается, такое не удастся на сто процентов.
     Да,  о  вопросах  вечности, пространства и времени.  Разика  три-четыре
помяни космос, безбрежность прошлого и будущего -- иначе не поднимешься  над
уровнем среднего  писаки.  Но, достигнув  вершин,  не давай  им  сливаться в
монотонную   горную  гряду  или  цепь.  Вспомни  конферансье.  Он  разделяет
эстрадные  номера, их  высокое искусство своей трепатней. Он не дает слиться
концерту  в сплошную бурду из борща  и сметаны. На  фоне борщевой  пошлятины
сметана плавает белоснежным, как чайка, океанским лайнером.
     Поняв философский смысл эстрадного конферансье, склони свою  пижонскую,
писательскую голову перед ним.
     Когда путешествие или в натуре или  в  тебе самом вдруг  закончится,  а
книга  все  еще  не  придет  к  концу,  начинай  грызть  кости чужих путевых
произведений. Выбирай тех авторов,  с которыми давно хотел бы свести  счеты.
Здесь  для   камуфляжа   приоткрывай   и  некоторые   свои  технологические,
писательские  слабости  и  тайны.  Помни:  уровень  развитости  современного
читателя  растет пропорционально телевизионной  сети  и  числу телепрограмм;
слова  Ницше, что нахватанность  убивает не только письмо, но  саму мысль --
реакционный  бред; телевизионная грамотность порождает  десятки тысяч людей,
которые  сами не прочь стать творцами.  Если такая аудитория хочет взглянуть
на  писательскую кухню, то не  скупись,  открывай холодильник,  хотя  вполне
возможно, что он у тебя пуст.
     И  самое  последнее.  Никогда  не  называй   путевые  заметки  путевыми
заметками. В таком определении жанра есть  что-то старомодное  и обкатанное.
Литературоведы-теоретики аллюром три креста галопируют  мимо  всяких  разных
путевых   заметок,   Потому   назови  свое  творение   "авторассказом",  или
"биороманом",  или "авто-био-повестью"  -- и  твое  дело  будет в  велюровой
шляпе, ибо лучшие теоретики создадут тебе почет и рекламу -- их же хлебом не
корми,  но  дай  порассуждать  о  суперсовременных  литформах.  Дай  им  эту
возможность, дай!
     А читатель... Что  ж, читатель! Никто его не понуждает читать и глотать
варево с нашей кухни. И, пожалуй, именно в этом -- читать или не читать твою
книгу  --  современный научно-технический  человек действительно свободный и
независимый человек...
     Конечно, сейчас я, в первую очередь, издеваюсь над самим собой. И делаю
это от страха и слабости. Ведь издевательство  над  самим собой есть один из
видов самоутверждения, а  мне  необходимо утвердиться,  ибо впереди  большая
работа  и дальняя,  совсем незнакомая дорога.  Но парадокс в том,  что любое
самоутверждение  раздражает  окружающих  и  читающих.  Потому  раздражает  и
самоиздевательство -- иногда  даже больше,  нежели  открытые  похвальба  или
самореклама.
     Издевательство  над самим собой опасно  еще и тем, что можешь ненароком
забыть о самоуважении вообще.
     Но люди,  потерявшие  способность или умение  уважать себя -- например,
мужчины ранним  утром в очереди за пивом, -- легко впадают  в  панибратство.
Панибратства же не терпит ни один просвещенный  человек на свете. Я уж и  не
говорю  о  зубоскальстве,  которое  есть,  как  это  давно  известно,  порок
побежденных, а не признак здорового и мощного духа...
     По мировому  книжному  рынку катится  волна авто-биографий,  украшенная
пеной  дневников и мемуаров. Ветер века  тянет  в дымоход исповедальности, в
субъективизм  и  самообнажение.  Молодые  бездельники   обнажаются   уже   и
натуральным образом на улицах Лондона и  Парижа. Уже и специальное слово для
них появилось  --  "стриккеры".  Субъективность и  субъективизм  объясняются
реакцией на  онаучивание современной жизни. "Чем  больше технократы во  всех
областях будут навязывать якобы объективные ценности, тем субъективнее будет
литература" (Петер Херлинг, "Акценте").
     Они, они -- технократы --  виноваты  в моей сумбурной субъективности, в
потере мною цельности, если, конечно, она когда-то была.
     Это у  них, технократов,  есть мнение,  что  необнаружение  до сих  пор
сигналов  других  цивилизаций  свидетельствует о неизбежности гибели  любого
эволюционное го процесса, любой жизни во Вселенной.
     Но взгляните на одинокую волчью звезду над океаном.
     Разве о смерти она?


     Держась за воздух, или Шок от энтропии
     Закрыть один бесплодный НИИ куда труднее, нежели открыть сто новых...
     Академик Л. И. Седов
     В  модерном  новом ленинградском  аэропорту  я занял позицию, с которой
хорошо просматривалась  стойка регистрации  рейса  3338, и  открыл  "Будущее
науки" на странице 69. Эта страница привлекла внимание стихотворной цитатой.
     Моисей  Александрович  Марков  -- физик,  академик,  академик-секретарь
Отделения ядерной физики  АН СССР, заведующий сектором Физического института
им. П.  Н. Лебедева  АН СССР --  в начале  статьи "Макро-микросимметрическая
Вселенная" цитировал Валерия Брюсова:
     Быть  может,  эти электроны  -- Миры, где  пять  материков,  Искусства,
знанья, воины, троны И память сорока веков!
     Еще, быть может, каждый атом -- Вселенная, где сто планет; Там все, что
здесь в объеме сжатом, Но также то, чего здесь нет.
     Дальше  академик  говорил,  что  Брюсов,  как  и  Будда,  прав,  что  в
микрочастице действительно возможно  наличие Вселенных, наличие  макромиров.
Причем  действительность,   реальность   этого  факта   оказывается   богаче
поэтической фантазии Будды и Брюсова.
     Дело  шло к  полночи.  Зимний  аэропорт не кипятит пассажиров,  как это
происходит  курортным  летом.  Он  тушит  их  на  медленном  огне.  Слухи об
отложенном рейсе не бьют фонтаном, они текут,  как  вода подо  льдом. Отрава
неуверенности гложет не всю толпу чохом, а индивидуальным вирусом клубится в
каждом  отдельном  пассажире,  ибо  между  путниками   есть  довольно  много
пространства.