ядел  большим,  но   не  очень
защищенным.
     -- Где мы едем, дружище? -- спросил я.
     --  Где-то в  Бруклине. Я его совсем не  знаю. Пожалуй, я  здесь первый
раз. Вот когда мы возьмем Пэн, она будет тебе обо всем рассказывать. Пэн все
знает,  что  надо рассказывать иностранцу в Америке. Я даже и не  знаю,  что
стал бы с тобой  делать,  если  бы не было Пэн, которая катается  на коньках
возле большой зеленой елки на катке Лувер Плейз.
     -- Как идут твои литературные дела? -- спросил я.  --  Очень  хорошо! Я
даже сам не понимаю, почему
     они идут так  хорошо! Вероятно, они идут так хорошо  потому, что мне на
них наплевать,  если меня ждет Пэн на катке возле зеленой елки и  где все на
нее пялятся...
     -- Если Одиссей еще раз повторит про Пенелопу,
     которая катается на катке Лувер Плейз и так далее, -- пробормотал я, --
то,  пожалуй, придется сильно дернуть его  за ухо:  руки у  тебя заняты, и я
ничем не буду рисковать...
     -- Вот это да! -- ухмыльнулся он и на всякий случай пихнул меня в плечо
огромной лапой в желтой перчатке, отодвинув к дверце.  Машина была широкая и
между нами образовалось полутораметровое пространство.
     -- Вот это да! -- сказал я. -- Ты все-таки поосторожнее!
     -- Она тебе понравится. Можешь мне верить, -- сказал он.  -- Я  ведь на
самом  деле знать не знаю, что стал бы делать  в этом дурацком мире, если бы
не было моей любимой Пэн!
     Мы вырулили на Бруклинский мост. Это заклепочный мост. Таких в мире уже
пруд  пруди.  А вот небоскребы Манхэттена  продолжали  мне  нравиться -- они
остаются легкими и элегантными даже вблизи -- так уж они устроены.
     Каток  Лувер Плейз  в  центре  Манхэттена  в  каменном  четырехугольном
углублении. Этакий сухой плавательный бассейн с дном из искусственного льда.
В изголовье катка стояла огромная елка, окруженная строительными лесами.  По
лесам  ползали  рабочие   в   касках  и  монтировали   электророждественскую
аппаратуру. Зеваки  глядели на рабочих снизу  вверх, а на катающихся  сверху
вниз. Катающиеся -- их было всего человек  двадцать --  после каждого своего
пируэта или удачного па  поглядывали на зевак со дна бассейна. Все старались
кататься
     в манере  профессиональных фигуристов, но всем это плоховато удавалось.
Чем-то они напоминали замороженных рыб на горячей сковородке.
     Кроме, конечно, Пэн.
     Она была в коротенькой красной юбочке, золотой жакетке и золотой шляпке
с черным пером. Зеленовато-стальной лед служил ей отличным фоном.
     --  Пэн!  -- крикнул  Адам.  -- Пэн!  Я привез русского! Он  уже  хотел
стукнуть мне в ухо! Пэн, иди поскорее переоденься и спаси меня от русского.
     Она помахала ручкой  и завертелась  волчком, как вертятся все фигуристы
под  телекамерами, когда ставят  точку в программе.  У меня  кружится голова
даже просто смотреть на них в эти финальные мгновения.
     --  Ходить  сюда -- плохой  тон, -- объяснил  Адам, --  но мы с Пэн  не
обращаем внимания на такие вещи. Она тебе понравилась?
     -- Интересно, какого ответа ты ожидаешь? Она прелестна!
     -- Здесь нельзя держать машину, -- сказал Адам.-- Мы немного отъедем, а
я схожу за Пэн. За ней привяжется много разных белых и черных мужчин.
     -- Тебе не надо будет помочь? -- неуверенно спросил  я, ибо даже легкая
драка не входила в планы моего знакомства с Нью-Йорком.
     -- Нет, спасибо, дружище, -- сказал Адам. -- Обычно я справляюсь сам.
     --  "Это  меня  устраивает,  док!"  --  сказал  я  словами  героини  из
фантастического рассказа Адама. Героиня произносит эту фразу,  когда узнает,
что муж помолодел на двадцать лет.
     --  О'кэй!  -- сказал Адам  и  кивнул, хотя  явно не  узнал  цитаты  из
собственного произведения.
     Мы  уехали  довольно  далеко  от  Лувер  Плейз,  пока  нашли  щель  для
автомобиля.
     -- Мне можно будет здесь погулять? -- спросил я.
     --  Да.  Только не уходи  далеко. Если  вокруг машины начнет  крутиться
полицейский с бумажками в руках, объясни ему, что я скоро вернусь.
     -- О'кэй! -- сказал я, хотя в мои планы не входила даже легкая беседа с
нью-йоркским полицейским.
     Адам исчез  в потоке  спешащих людей. И я ощутил брошенность. Как будто
мне пять лет и мама забыла меня на вокзале.
     Я вылез из машины, увидел невдалеке  нищего и  решил определить степень
альтруизма спешащих мимо американцев.
     Нищий был  слеп. В больших стеклах черных очков  отражались прохожие --
маленькие, четкие,  красочные -- как в видоискателе  фотоаппарата.  У  левой
ноги слепца  стояла  старая собака,  вероятно,  овчарка. Она  была  в теплой
попонке, но сильно зябла  без движения. Она была  седая, умная,  терпеливая,
отчужденная и от хозяина и от уличной толпы.
     Одной рукой слепец держал повод собаки  и  маленький транзистор, другой
традиционную  кружку. Транзистор  наигрывал веселое. Тыл  нищего  прикрывала
витрина магазина фирмы  "Вулсворд". На витрине торчали  ногами вверх женские
торсы, иногда  в колготках,  иногда в чулках,  иногда  без  всего.  Это было
некрасиво, но будило беса.
     Никто ничего слепцу не подавал.
     Я  стоял, курил,  и опять  вспомнилось  детское довоенное: сад у собора
Николы Морского  в Ленинграде, нищие на паперти;  и то, как они  прятались в
храм,  когда  подъезжала  "раковая  шейка";  и  то,  как милиционеры  робели
проникать за ними в тайну храма и караулили у дверей.
     С  сопереживания нищим  на церковной паперти начался во мне  социализм,
хотя нищим на  Руси  обычно подавали  и жилось  им  не плохо,  а часто далее
хорошо. На Руси ведь хуже всех быть полунищим.
     Собака-поводырь начала дрожать такой крупной дрожью, что хозяин заметил
это и тронул  поводок. Собака  ровно  и монотонно  зашагала  к перекрестку и
стала на краю тротуара, глядя на светофор. Когда зеленый  зажегся, она мощно
пошла через авеню, грудью расталкивая прохожих перед хозяином.
     А  близко от  меня остановилась  старуха  негритянка  и  уставилась  на
витрину, где  торчали вверх  тормашками женские манекены. Головного убора на
старухе не было, а череп ее был выбрит или она уже натурально была абсолютно
лысая. Лысый черный череп, грязный балахон до самой земли, тяжеленные серьги
в  огромных  распухших  ушах, миллион  морщин от миллиона  терзаний всех  ее
предков -- жутчайшая старуха.  Она, кривляясь,  подтанцовывала  перед  своим
отражением в витрине, задевая меня балахоном, и напевала  что-то африканское
беззубым ртом. Я начал бочком подаваться в сторонку, но  она  все сдвигалась
за мной,  пока я не уперся спиной в будку телефона-автомата. И тут я заметил
край  ее  глаза  из-за  огромного уха.  Глаз  следил  за  мной с  обезьяньей
цепкостью.  И  как  только старуха  заметила, что  я  увидел  ее  изучающий,
приценивающий, щупающий взгляд, так она перестала скрывать его,  повернулась
ко мне и уставилась прямо в упор -- с расстояния меньше двух ярдов. При этом
она  продолжала,  кривляясь, подтанцовывать и бормотать  что-то  сквозь  два
желтых зуба и отвисшую губу. И мне  почудилось, что брызги ее слюны долетают
до  моего лица, но мне было неловко утереться, чтобы не  оскорбить старуху и
не разозлить ее. Она прижала меня  в угол с наглостью бывалого  животного, в
клетку  к  которому  попало чужое  и  слабое  существо,  и  что-то  шепеляво
опросила.  Я  ответил,  что  плохо  говорю  по-английски  и  не  понял.  Она
ухмыльнулась и ступила еще ближе.
     --  Брэк!  -- приказал  я  ей тихо,  чувствуя, как  побежали  по  спине
мурашки, как  вся моя воля и психика и черт знает что еще сконцентрировались
в этом слове, в борьбе с ее наглой, наступательной повадкой.
     -- Брэк!! -- повторил я и ступил прямо на нее, чтобы вырваться из угла.
Она заверещала нечто вроде нашего: "Глядите, люди добрые, он старую бьет!" И
я оказался на волосок  от крупных неприятностей, если  бы Адам не  подхватил
меня в охапку.
     --  Ты что делаешь? Разве можно?! Никогда не смотри  незнакомым в глаза
на  улице! -- говорил он,  впервые  путая русские и  английские слова. -- Им
всегда может почудиться, что ты  задираешься! Она выцарапала бы тебе  глаза!
-- он впихнул меня в машину и прихлопнул дверью. И я очень обрадовался тому,
что огражден от  американской уютной действительности; и, конечно, еще тому,
что передо мной  сидит Пэн. Она действительно была очаровательна и чертовски
соблазнительна. И, чтобы преодолеть врожденную  стеснительность, я грубовато
спросил:
     -- Послушайте,  ребята,  почему это женские  манекены  торчат у  вас  в
витринах ножками вверх?
     -- Вероятно, так виднее товар покупателям, -- объяснила Пэн.
     -- А почему у вас никто не подает слепым нищим?
     Я  десять минут наблюдал нищего, и  никто ему не подал! Это безобразие,
ребятки!
     --  Где  ты  видел  нищего? -- удивился Адам, выводя автомобиль из щели
паркинга.
     -- Да ты оставил меня рядом с ним! Слепой, с собакой!
     -- Клянусь мадонной, не видел! -- пробормотал
     Адам.
     -- Понимаешь, --  начала  объяснять  мне Пэн,  морща  чудесный носик  и
наматывая кудряшку на пальчик, -- Ад полон внимания и симпатии ко всему миру
-- ко всему миру в целом, но,  вообще-то, он замкнут в оболочку  чудовищного
эгоцентризма! Молчи,  Ад,  молчи!  -- воскликнула  Пэн, хотя  Ад не отверзал
уста. -- Он  не видит нищих и знать не знает,  что в стране восемь миллионов
безработных. Его цель любовь, а не гражданская справедливость...
     -- Пэн, конечно, права! -- сказал Адам.  -- Она  всегда права, эта Пэн!
Слушай ее внимательно, дружище!
     --  Ну,  а старуху-то  ты уже видел! Ведь, она,  пожалуй,  голодная или
совсем уж вдребезги несчастная, -- сказал я.
     -- Она просто сумасшедшая, -- сказал Ад. --Пэн, а куда мы?
     --  Ад  -- искатель  и исследователь  гуманистической тайны, -- сказала
Пэн,  --  но  он  равнодушен  к  тому,  как  проявляется   справедливость  в
повседневной жизни... Ад, ведь ты  не ощущаешь никакого долга к "человеку  с
определенным артиклем"?
     -- Пэн, дорогая, я запутался, -- сказал Ад, сворачивая с шумной авеню в
тихий закуток, к какому-то скверу. -- Куда мы едем, дорогая?
     Оказывается, они оба потеряли путеводную  нить  поездки. Мы стали возле
памятника  с бюстом какого-то  великого человека, и  Пэн с  Адамом принялись
обсуждать,  куда  меня  везти.  Они  обсуждали это  на  французском, изредка
переводя мне самих себя.
     Я  глядел на тихий сквер, конечно зажатый и стесненный высокими домами,
но не раздавленный ими; по-европейски уютный, старый сквер с черными зимними
деревьями,  остатками  мертвых листьев на  газонах и влажными скамейками,  с
глухой стеной из прокопченных кирпичей позади, и отражением  далекого неба в
луже на дорожке, со старыми воробьями и  остатками ягод на кусте боярышника,
и бюстом великого человека у дома, в котором он, вероятно, никогда не жил.
     Мы медленно и  неуверенно  тронулись, и  я разобрал буквы на памятнике:
"Вашингтон".
     -- Георг  Вашингтон?  --  спросил я  с  тем оживлением, которое  всегда
возникает, если в чужом мире наткнешься на знакомое.
     -- Да-да! Вашингтон! -- сказал Адам. -- Маш великий Георг!
     И тут я явственно разобрал имя. Его звали Ирвинг.
     -- Кажется, это  Ирвинг,  --  пробормотал  я с  той дурацкой  инерцией,
которую  так  же  глупо  ловить за  хвост,  как  ящерицу; но  вот  почему-то
произносишь ненужные звуки -- с той же бессмысленностью и даже вредностью, с
какой хватаешь отделяющийся хвост несчастной ящерицы.
     -- Черт возьми, Ад! -- воскликнула Пэн. -- Это Ирвинг!
     -- Неужели? -- спросил Ад. -- А кто это такой?
     Пэн наклонилась к рулю, потерлась щекой о перчатку Адама и сказала:
     --  Я  тебя  безумно  люблю!  Ирвинг  Вашингтон наш  великий  историк и
юморист, дорогой! Запомни, пожалуйста!
     -- Ну, вы  даете, ребята! -- сказал я. -- Нельзя подсовывать иностранцу
неверную  информацию.  Засобачиваешь  потом разную чушь в путевые заметки, а
бдительные педагоги из средних школ шлют тебе омерзительные письма.
     Ад засмеялся  и погладил  жену по легким волосам  лапой в грубой желтой
перчатке.
     -- Пэн мой единственный педагог, да, Пэн? --  спросил ок. -- Я  был  бы
совсем  диким ковбоем,  если бы не моя подружка Пэн. Слушай ее  внимательно,
дружище!
     -- Куда мы едем? -- спросил я.
     -- В Метрополитен музей, -- сказала Пэн.
     -- О'кэй! -- сказал я.
     --  Знаешь,  почему  ваш великий Маяковский  мало известен  у  нас?  --
спросил Адам.
     -- Переводить сложно, -- сказал я.
     -- Нет!  Он написал в "Бруклинском мосту": "Отсюда безработные кидались
в Гудзон вниз головой". А  они кидались в Ист Ривер, потому что мост, именно
через Ист Ривер, а не через Гудзон. И мы ему этого никогда не
     забудем. Разве ты простил бы мне, если бы я поставил Василия Блаженного
на  место Исаакия?  --  ядовито  объяснил Адам  и  повернул по авеню Америки
направо. Мне же казалось, что Метрополитен  музей должен быть по левой руке.
Ночью я внимательно проглядел  планы Нью-Йорка, и штурманская  память теперь
все время работала впопад и невпопад, она не выключалась.
     -- Мы не туда зарулили, -- сказал я. -- Метрополи-тен слева.
     -- Не может быть! -- воскликнул Адам. -- Пэн, дорогая, ты как думаешь?
     -- Разбирайтесь сами! -- заявила Пэн, переходя на французский.
     --  Значит, Маяковский  спутал  реку  с  протоком и это ему никогда  не
простится? -- спросил я, гордясь  в душе тем, что знаю, что Гудзон и что Ист
Ривер, и потому в этом вопросе длиннее Маяковского.
     -- Дружище, ты прав!  Нам в обратную сторону! --согласился Ад. -- Боже,
куда  они лезут?!  Боже,  наши  пешеходы самые  неожиданные  в  мире!  Какое
удовольствие ездить по Австралии!
     -- Нет, лучше всего по Новой Зеландии, -- сказала Пэн. -- Осторожнее --
собака!
     Ад  затормозил  перед  бесхозной  собакой на 47-й  стрит.  Собака  была
дворняга, черная с белыми ушами. Она немного покружила на перекрестке, потом
уселась  на   проезжей  части.  Полторы  сотни  автомобилей  остановились  и
загудели. Дворняга если и  нервничала,  то чуть-чуть. Она, сидя,  повиливала
хвостом и крутила головой. И все водители продолжали сидеть на своих местах,
в своих карах и возмущенно крутить головами, но никому не приходило в голову
вылезти и прогнать собаку.
     -- Ад, вылези и прогони собаку! -- сказала Пэн.
     -- Почему бы тебе не размяться самой, дорогая? -- спросил Ад.
     -- Давайте, буржуи, я вылезу, -- предложил я.
     -- Нет-нет! Ты наш гость! -- сказал Ад, ревя клаксоном.
     С правой стороны перекрестка также ревел огромный  "форд". За его рулем
сидел хилый юноша лет пятнадцати.
     -- Он напичкан наркотиками, --  сказал Ад, -- как Наполеон был напичкан
идеями. Вот вылезешь, чтобы
     прогнать собаку, а он тебя и переедет! Потому-то я и  не могу разрешить
такое дело гостю.
     -- Почему же ты посылал на такое опасное дело Пэн? -- удивился я.
     -- Просто он знал, что я скорее соглашусь здесь ночевать, чем вылезу! Я
ленивая женщина, -- объяснила Пэн, задирая коленки на приборную доску. Боже,
какие  у  нее  были  коленки! Я даже перестал  глядеть на собаку.  Адам  это
заметил и сказал:
     --  Хорошо, что  Пэн не  делает из этого дела  кремлевских тайн, как ты
находишь?
     -- Давай не будем о политике, -- сказал я.
     -- Ад  хотел сказать  про  мадридские тайны или про бамбуковый занавес,
да, Ад? -- поправила Пэн, смягчая углы.
     К сидящей на перекрестке собаке  подбежала еще собака.  Сидящая собака,
ясное дело, вскочила, и они начали обнюхиваться. А с тротуара к  ним рвалась
третья собака, но ту хозяйка крепко держала на поводке.
     --  И ни  одного полицейского! --  воскликнул Ад. --Когда-нибудь собаки
нас погубят! Я знаю людей, у которых уже по десять собак! Ты читал мой роман
"Четверг  верхом  на  понедельнике"?  Прости, дружище!  "Четверг  верхом  на
мотоцикле"?
     -- Кажется, нет, но название мне нравится, -- сказал я.
     --  Название придумала я, -- сказала  Пэн. --  Не  гуди больше, Ад, они
привыкли, а у меня заложило уши.
     Собаки действительно  совсем  не реагировали на вой вокруг.  Так  чайки
плевать хотят на туманные вопли буя и умудряются спать, сидя верхом на нем.
     -- Что ты собираешься купить своей любимой? -- спросил Адам.
     -- Шубку за двадцать пять долларов,  -- сказал я без колебаний, так как
предварительно обсуждал этот вопрос с матросами-товароведами.
     -- Это не самая дорогая шубка, -- заметила Пэн. -- Из чего она?
     -- Из дерибаса, -- сказал я.
     -- Наверное, это новый материал, -- сказала Пэн.  -- Я еще про такой не
слыхала. Где они продаются?
     --  Угол  Хюстон-стрит  и  Первой  авеню,  --  сказал  я. --Польские  и
еврейские лавочки.
     -- Великолепно! -- воскликнула Пэн и захлопала в ладоши. -- Я так давно
хочу забраться куда-нибудь в катакомбы. Едем за шубкой! Нечего  нам делать в
Метрополитен!
     Собаки  наконец  убежали  с перекрестка,  и  машины  рванулись  вперед,
напрыгивая друг на друга.
     -- Пэн, дорогая, куда это мы приехали? -- через минуту спросил Адам. --
И почему тут так много разных красивых флагов?
     -- Это Организация Объединенных Наций, дорогой, -- объяснила Пэн.
     -- Не может быть! -- воскликнул Адам.
     -- Мы здесь первый раз с тобой поцеловались, -- со вздохом сказала Пэн.
-- Это  было девять лет  назад.  Здесь  нью-йоркские влюбленные  традиционно
назначают свидания, -- объяснила она мне.
     Магазинчики  вдоль  Хюстон-стрит  вывернули  свои  желудки  наизнанку и
положили  на  тротуары,  чтобы  ловить  покупателей.  Так ловит неосторожную
живность  кишечно-полостный  моллюск. Хозяева  тянули  к  прохожим  щупальца
порнографических картинок, высохших фломастеров, гипсовых мадонн, стеклянных
Чаплинов,  пышных связок лука из синтетики, можжевеловых венков,  подгнивших
от  долгого  лежания  на  свежем  воздухе  ботинок,  джинсов  по  доллару  и
рождественских открыток с голубками и ангелами.
     Мы  вошли в  магазинчик,  на дверях которого  было  написано: "Покупай!
Дешево даю!"
     Хозяин почуял необычных покупателей и скользнул навстречу.
     -- Мистер, моему другу нужна  шубка, -- перешел Адам  на английский. --
Какой размер у твоей любимой, дружище?
     -- О! Здесь говорят русски! -- заявил хозяин. Прошу вниз, уведу подпол,
там тихо, будет любой выбор, шубы великолепны, здесь берут все  торгпреды --
для своих  начальников за океаном, отличный товар!  Всего  тридцать долларов
штука!
     --  Это и  есть  дерибас?  -- спросила Пэн, она  уже накидывала себе на
плечи рыжую шубку с гусарскими ментиками.
     -- Да-да! -- сказал я, делая Пэн страшные глаза.-- Ад! -- шепнул я.  --
Ради  бога! попроси Пэн  молчать! Пусть  она здесь  молчит, как рыба! Только
объясни ей это на каком-нибудь малайском...
     Он  что-то  сказал жене на непонятном языке.  И  Пэн послушно приложила
пальчик к губам.
     Хозяин, похожий на Де Голля габаритами своего носа, открыл  люк  в полу
магазинчика, и мы полезли вслед за ним по шаткой лестнице в подпол, серьезно
рискуя поломать шеи.
     -- Я не побоюсь сказать, --  продолжал между тем Адам гнуть свою линию,
-- что в последнем  романе одним махом двинул  вперед весь повествовательный
жанр, отважившись ради этого на  мистификацию и запугивание читателя... Пэн,
осторожно!  Чертовски низкая балка! Послушайте,  мистер,  нельзя ли побольше
света?..  Понимаешь, дружище, я пошел левее Фицжеральда  и Флобера в желании
околдовывать, в стремлении к волшебным чарам -- это просто-напросто  одно из
качеств моей натуры, от которого я, вообще-то, когда-нибудь, возможно, еще и
избавлюсь! Здесь  как на корабле?! -- воскликнул он, спустившись с последней
ступеньки в  тесный, забитый по  самую завязку дерибасовскими шубами подвал.
--Ты потому нас сюда и  привел?..  Да, возможно, когда-нибудь я излечусь  от
желания околдовывать читателя, но это  будет  еще не скоро,  да, Пэн?  Какой
размер у твоей женщины?
     -- Один метр пятьде