ченый Шредингер однажды  впал в поэтичность и позволил себе рассуждать
о любовниках: "Истинные любовники, глядя друг другу в глаза, чувствуют,  что
их  мысль  и радость  не  только сходны или  идентичны,  но  численно едины.
Однако,  как  правило, любовники  слишком  поглощены своими эмоциями,  чтобы
снизойти до ясного рассуждения, и в  этом  отношении  они  очень  напоминают
мистиков".
     Солнце вело себя со мной любовно-мистически.
     Такой отчетливой, ясной, радостной какой-то разницы между теплом дома и
солнечным морозом улицы нигде, кроме  как в Сибири, не ощущается мне. Видишь
солнечный  луч,  разделенный стеклом  окна  на  космическую  его,  бездумную
протяженность  и  на  домашний,  теплый и осмысленный отрезочек.  И квадраты
солнечные текут по полу, высвечивая  подкроватные или даже подкомодные дали.
И даже у больного и удрученного человека  утренний солнечный поток, протекая
сквозь  жилье,  включает  рубильничек  доброго   гормона.  Мороз  чистейшего
застенного  мира  и  уют  жилья  насаживаются  на  шампур  солнечного  луча,
соединяются в истинно  неразрывную систему. И  радость объединения выступает
на человеке в виде доброй его улыбки и готовности к доброму поступку.
     С такой всемирной улыбкой спустился я с четвертого этажа в  гостиничный
холл,  увидел  сквозь  огромные  стекла  снежный  лес,  белку  возле  самого
тротуара;  сине-желтые  снегоуборочные  машины  среди  сугробов;  яркие, как
тюльпаны, дорожные знаки  на  шоссе. И  совсем превосходно стало душе, когда
увидел  еще  стол,  уставленный вазами и подносами с  беляшами,  ватрушками,
крутыми яйцами, сметаной в стаканах, кефиром. И два бака с кофе и  кипятком,
и  заварочные чайники. И самообслуживание -- очереди нет  ни  в кассу, ни за
подносом, ни к окошечку.
     Я  положил  пальто на  кресло  в  пустом холле  и  отправился к  столу.
Напичканный утренним солнцем, я  несколько напоминал душевным состоянием тот
магический кристалл, сквозь который и великие и малые поэты иногда различают
свободную  даль  красоты.  Иными  словами, мне  вдруг поверилось  в  будущее
вдохновение, в счастье цельности, в возможность еще для меня искусства.
     -- Эй! Ты! Подь сюда!
     Мир в просвеченной солнцем  душе не нарушился от окрика, ибо я никак не
мог отнести его к себе. Но во  всем просторном холле гостиницы  было слишком
уж  мало  людей.  И  потому  я  обвел  глазами   модерн   и  увидел  старика
гардеробщика.  Он  махал  кулаком в моем направлении и продолжал орать: "Ты!
Эй! Подь сюда!"
     Я   двинулся    к    гардеробщику,    медленно   опускаясь    с   небес
научно-поэтических мыслей на равнину бытовизма.
     Навстречу   мне  выпучивались  из  орбит  глаза  старика.  А  когда   я
остановился перед  ним  и  спросил: "Что  стряслось,  папаша?",  он  заорал:
"Свинья! Куда одежу положил?"
     Давненько  меня  не  называли  свиньей.  Как-то  последние  десятилетия
получалось, что иррациональным каким-то образом люди догадывались, что такие
шутки мне не нравятся и что я способен сильно обидеться.  Старик гардеробщик
в гостинице "Золотая долина"  интуицией  не обладал и потому  еще  раза  три
прошипел, брызгая слюной: "Свинья! Свинья! Свинья!"
     В  этом  обыкновенном слове  сконцентрировались  все тончайшие процессы
мозга  гардеробщика, все  почти  неуловимые  химические реакции  и  движения
молекул  мозгового вещества в  его  черепе.  Все отрицательные эмоциональные
напряжения семидесяти его лет, все сравнительно кратковременные расстройства
и длительные гнетущие неприятности он разрядил прямо мне в лоб.
     "...Мы   начинаем   бить   тревогу.  Старость   становится   все  более
безобразной: увеличивается  число немощных  стариков, повышается  количество
пораженных    старческим   слабоумием"   --   эти   недавно   слышанные   от
нейрофизиологов  слова  так  и  запрыгали  у меня  в голове. И  хорошо,  что
запрыгали,  потому  что от "свиньи" концентрация отрицательных эмоций во мне
самом  достигла  опасного  с  точки  зрения  уголовного  кодекса  уровня.  Я
лихорадочно   припоминал   способы   ликвидации  нежелательных   последствий
отрицательных эмоций  -- переключение,  например, с  умственной на  мышечную
деятельность.  Это  не  годилось.  Следующий  способ  разряжения  тягостного
переживания:  "поплачь  --   будет  легче".   В  этом  случае  эмоциональное
возбуждение разряжается через  управляемые компоненты эмоций. Я  выбрал этот
способ, но заменил мокрость слез потоком сухих слов.
     Надо отметить тот факт, что старикан-хам привык к общению с учеными, то
есть с  интеллигентными  людьми (это мне объяснили потом). И оказался совсем
не  подготовленным  к  тем  словам,  которые  услышал  от меня  в  ответ  на
безобидную в  конце концов  "свинью". Глаза гардеробщика сразу провалились в
глазницы  на то  место, которое  им от роду и было положено.  И он залопотал
нечто оправдательное: мол, пальто следует сдавать на вешалку, а не класть на
стул.
     --  Черта  с  два  я  тебе  клифт  сдам, --  сказал  я,  умиротворенный
разрядкой.    --   Научись   разговаривать   по-человечески,   психопат   ты
гормонально-иммунитетный!
     Старец  от  моего миротворного голоса  опять воспрянул и  под  натиском
гормонов агрессивности прошипел: "Милиция! В милицию! Милиция!"
     И  тогда  я  отправился  на поиск  директора  всего этого  богоугодного
заведения.  Барменша  в  ресторане объяснила,  что директора  еще  нет,  что
директор как раз и требует от старика, чтобы постояльцы не  клали пальто  на
стулья, что старик контуженный, и т. д. и т. п.
     Руки мои тряслись, когда я сыпал сахар в чай, есть расхотелось.
     Короче,  из мухи -- "свиньи"  -- получалась  во мне слониха --  мировая
скорбь.  Безнадежно  было пытаться  объяснить  гардеробщику,  что он  житель
Млечного Пути, -- гак Экзюпери объяснял  знакомым  вышибалам их поэтическую,
человеческую сущность.  А от  мысли, что  час  публичного  выступления перед
учеными   людьми  из  Академии   наук  неумолимо  приближается,   захотелось
просто-напросто повеситься.
     К  тому  же  скандал  с  гардеробщиком  напомнил  мне  другой  скандал,
связанный с Академией наук.
     Дело было так.
     Я жил на берегу  Финского залива в  дачном  поселке  Репино.  Начинался
декабрь, но  снег еще  не выпадал.  Песок  на пляжах  залива  был  холодный,
тяжелый; на нем валялись расклеванные птицами ракушки.
     Я  писал рассказ о собаке, которая  живет  в цирке и охраняет случайных
посетителей конюшни  от  тигров.  Судьба этой собаки  была трагична, глубоко
меня волновала; я много переживал, мало работал и ездил на автобусе в пивную
"Чайка". Рядом  был  Дом творчества  ленинградских композиторов, но из  него
никогда не доносилась музыка. И я был рад этому, потому что музыка отвлекала
бы меня от трагизма  цирковой собаки. Как-то я возвращался домой с прогулки.
Уже  вечерело,  с сосен капало, дачи стояли вокруг заколоченные.  Я думал  о
своей собаке, о том, что дни  ее сочтены;  через неделю я  доберусь до конца
рассказа и убью собаку, ибо писать о ней  уже  совершенно нечего. Я думал  о
форме смерти для  старого циркового пса, выбирал  наиболее легкую, грустил и
поеживался от холодной сырости.
     На берегу залива, в лощинке  между дюн на  перевернутой  лодке я увидел
мужчину. Он  рисовал на  влажном песке  скрипичный  ключ  длинным  прутиком.
Нарисовав скрипичный ключ,  он  плюнул на него, а  потом  быстро  стер ногой
рисунок.
     Я понял, что это композитор в похожем на мое творческом состоянии. Меня
потянуло к нему. Я кашлянул. Мужчина вздрогнул.
     -- Простите, -- сказал я. -- У вас нет спичек?
     -- А, -- с облегчением вздохнул композитор. -- Вы не
     варан... Я боялся, что он найдет меня и здесь... Нате спички.
     Я присел рядом, и мы закурили. Я  хотел  вспомнить,  что такое "варан".
Вспоминалась почему-то школа,  обеды по карточкам,  двойки по зоологии и еще
почему-то вспомнился остров  Борнео,  который я не  смог  отыскать  на немой
карте мира.
     --Тропики, -- мечтательно сказал я, кутая горло. -- Борнео!
     --  Перестаньте!  --  заорал  мужчина.  --  Перестаньте!!!  Я  дал  ему
успокоиться. И  сделал  правильно,  потому  что  и  без  вопросов  он  начал
рассказывать:
     -- Варан  --  это  страшная  отвратительная ящерица...  У нее...  у нее
пульсирует горло... Рост или длина, черт его знает, что бывает у ящериц?..
     -- Не знаю, но...
     -- До пяти метров!  -- заорал композитор.  -- До пяти, ясно?  -- Тут он
судорожно схватил мою руку. -- Это не он идет?
     Мне стало  неуютно. Послышались  волокущиеся  шаги. Мы затихли и только
вытягивали шеи.
     -- Нет, это женщина, -- глухо сказал композитор,  отпуская мою руку. --
Сидите  тихо,  а  то  можем  напугать  ее...  У  варана  рефлексы,   как   у
человеческого ребенка, -- тихо и доверительно зашептал он. -- Представляете,
ужас какой? Как у человеческого ребенка!.. Вторая сигнальная система... Отец
русской физиологии Павлов... и -- варан! Нет, я уеду! Или еще потерпеть?
     -- А где он... ну, этот... варан? -- заинтересовался я.
     -- У нас в Доме творчества, -- ответил композитор, стискивая лоб обеими
руками.  --  В комнате  рядом  с моей. Флигель летний. За тонкой стенкой  --
каждый  звук слышно... Представляете, ужас какой!..  Я сочиняю симфоническую
поэму о второй любви... Вы знаете, что такое вторая любовь?!
     -- Она не первая, -- сказал я.
     -- Вот именно! Не первая! О первой и дурак сочинит! Попробуйте сочинить
о второй,  когда рядом  живет  варан!  И  мне  все  слышно!  Про  каждый его
рефлекс!.. И куда ехать? -- Здесь он опять доверительно  зашептал мне в ухо:
-- Вернуться домой? А жена? "Если ты сочиняешь о второй  любви, значит, я --
вторая? Ах, так!" Хлоп -- истерика! Хлоп --  сердечный  припадок! Хлоп --  и
она уже пролезает в форточку, чтобы броситься куда-то
     под копыта... А здесь? Здесь  варан! А мне куда прикажете? У меня  срок
на носу!
     Он умолк. Вечер  переходил в ночь.  Из низкой тучи  брызгал  мельчайший
дождь.
     --  Простите,  --  сказал  композитор  минуты  через  две  уже  другим,
человеческим голосом, голосом интеллигентного мужчины,  которому совестно за
свои  нервы. -- Я  погорячился.  Варан --  это животное, которое  не  делает
вреда. Может, это даже симпатяга, я не знаю в конце  концов... Но, понимаете
ли,  мне  совершенно  неинтересно, каким  образом он рождает  детенышей. Ну,
неинтересно мне, что поделаешь? И почему  кто-то заставляет меня  это узнать
насильно? А  стенка  тонкая, и он рассказывает  со всеми подробностями,  вот
мерзавец,  а?  Позовет к  себе официантку и рассказывает, а  мне-то деваться
некуда? Некуда. Сижу  и слушаю. Я думал, у него вперед  срок кончится.  Нет,
ему продление прислали! Какой тип!.. Вообще-то  воспитанный молодой человек,
современный,  вкрадчивый, Андрея Волконского  обожает,  старинные  мадригалы
мурлыкает,  нашу  русскую  историю  изучает  по  Соловьеву.  Лысенко ругает,
Евтушенко похваливает... Короче говоря, приличный варан, но...
     -- Вы сегодня пили? -- вскользь спросил я.
     -- Что пил?
     -- Ну, пиво с водкой не мешали?
     -- А зачем их мешать?
     Я понял, что он трезв как стеклышко, вероятно, с самого дня рождения.
     -- Вы считаете меня ненормальным? -- спросил  композитор. -- Вас  бы на
мое место!  Вы  бы и  сутки  не выдержали!..  Послали  молодого  человека из
Академии наук за границу  изучать варанов,  пробыл  он  там без  году неделю
и.... и не может остановиться! Ошалел совсем! А я -- ком-по-зи-тор!
     Композитор замолчал, нарисовал прутиком скрипичный ключ, но не плюнул в
него.  И я  понял, что он  нормальный  человек  и говорит  правду.  Странно,
конечно, но мы живем в век, когда фантастика перепуталась с реальностью. Ну,
выписали  биологу  путевку  к  ленинградским   композиторам,  он  и  приехал
отдохнуть от тягот загранкомандировки.
     Стало совсем  темно. Только за деревьями на шоссе  мотался фонарь.  Под
ботинками  у  меня хлюпало.  Творческое состояние  куда-то  пропало.  Судьба
цирковой собаки потускнела.
     _ У морских черепах вкус самой тонкой осетрины, дельфины могут загрызть
человека,  акулы смертельно  боятся зонтиков,  мердека  означает  свободу, в
американских   музеях  даром   показывают  кино,  стюардессы  носят  цветные
плавки... -- монотонно бормотал композитор, передразнивая соседа.
     И  здесь я сделал  глупость, потому что  мне стало жалко композитора. Я
сказал, поднимаясь:
     --  Потерпите  немного.  Я  писатель  и  напишу в  газету. Может  быть,
общественность обратит внимание и...
     Композитор  в сердцах  плюнул  на  скрипичный  ключ и безнадежно махнул
рукой.
     -- И знаете, этот тип еще картавит! -- добавил он.-- Вагган!
     Я  подошел  домой  и  вылил  на   бумагу  всю  свою  тоску  по  жаркому
тропическому  небу,  по  лианам,  обезьянам и огромным ящерицам. Я написал в
газету о том, что в Доме творчества композиторов  под  Ленинградом поселился
варан. И варан шевелит  там  горлом, таскает за  собой хвост и этим помогает
музыкальному творческому процессу. Молодежная  газета "Смена" напечатала мою
заметку. Это может показаться фантастикой,  но это абсолютная истина. Просто
они приняли мою заметку за веселую фантастику. Варан в заметке узнал себя, с
юмором у варана дела обстояли неважно, он  отправился  с жалобой в  Академию
наук, Академия  прислала в Союз писателей большую бумагу, в которой пыталась
обвинить   меня  в  клевете.  Короче  говоря,  получился  скандал.  Вот  вам
академический  дух терпимости  и либеральная гуманность!  Мне за эту веселую
фантастику тогда так хвост прищемили, что и сейчас побаливает.

     В черном ящике
     Обстановка   у  пультов  ускорителя   в  институте   физики  напоминала
обстановку на  боевом  мостике крейсера, когда  уже  отстрелялись, но  отбой
тревоги еще не сыгран.
     Люди, уставшие от долгого напряжения, от долгого азарта. Азарт помог им
и ушел. Теперь есть результаты.
     Но  без  азарта  эти  результаты  выглядят  серенькими,  и даже  трудно
поверить, что недавно они казались такими труднодостижимыми и волнующими.
     Усталые  молодые   люди  сидели  внутри  круга,   по  которому  мчались
элементарные частицы, мчались электроны.
     Мне  показали  эти электроны. Конечно, не  сами  электроны,  а свет их.
Узкий  жесткий  луч  холодно, без мерцаний, вонзился  в зрачок --  в  восемь
миллионов колбочек и сто двадцать миллионов палочек.
     Этот луч электроны несли перед собой,  вращаясь со скоростью, близкой к
скорости самого  света.  Этот луч  Двигался  вместе с электронами, как  фары
двигаются с автомобилем.
     Свет электронов похож на свет одинокой волчьей звезды.
     Светом   электронов  физики  охмуряли  именитых  и  неименитых  гостей,
одинаково далеких от знания физики.
     Я робел перед физиками, хотя это были простые ребята.
     И почему мы перед ними робеем?
     Вопросы не задавались. Вероятно, еще  мешал осадок,  выпавший в душе от
хамства старика гардеробщика. Мне уже давно было жаль старика и совестно  от
грубости,  с  которой  я  обругал   его  в  ответ  на  безобидную  "свинью".
Дисгармония души мешала отдаться атомной физике.
     Знаменитый мученик атомного века Роберт Оппенгеймер непоколебимо верил,
что гармонию  бытия чело" век  найдет  и  ею овладеет.  "Без  гарантируемого
высокими  энергиями  проникновения   в  ультрамикроскопический  мир   нельзя
продолжить борьбу за торжество разума, за  восприятие  рациональной гармонии
бытия".  Здесь   самое   интересное  для   меня   слово   --  прилагательное
"рациональной".
     Еще мне объяснили, что ускоритель -- это фактически генератор вопросов.
     То есть можно сказать, что  если бы физики,  создавая ускоритель, знали
твердо, что  из их затеи получится, то они  бы  знали уже заранее ответы  на
научные  вопросы, которые  они  задают,  и  тогда незачем было бы  проводить
исследования,  создавать  ускорители  и  вообще  городить  архидорогостоящий
огород.  Физики  затем и  городят  ускоритель, чтобы  он им  родил  вопросы,
которые сами
     они  высосать даже из  самого гениально-неожиданного физического пальца
не способны.
     Физики не только не знают ответов, но и не  очень  хорошо  знают, какие
вопросы  можно  задавать  физике высоких  энергий,  имеют  ли  вообще  смысл
задаваемые вопросы, и если имеют, то какой.
     Зато  физики уже не сомневаются в том, что если  делить отрезок  на все
меньшие и меньшие отрезочки, то мы доделимся до таких кусочков пространства,
свойства  которых  никак  не  совпадают  со  свойствами  сантиметрового  или
километрового отрезка, который мы начали делить. И вот там-то и может сидеть
фридмон  Маркова, а в  этом  фридмоне и другие  цивилизации, другие  умники,
другие дураки. Им  там плохо. Потому что в мире элементарных  частиц понятия
нашего  Времени  и  Пространства играют  в  чехарду. Например, сегодня  есть
основания предполагать, что позитрон  это электрон, который двигается против
течения Времени.  Из  настоящего  он двигается в прошлое. Во всяком  случае,
такое предположение отлично годится для математических моделей.
     Занятно  получилось  у физиков с  очисткой  зерна от  долгоносика.  Они
сделали ускоритель  для облучения потока  зерна в элеваторе. Зерно прекрасно
облучалось, долгоносики дохли без всяких лишних  разговоров. Не  учли только
одной  детали.   Когда  зерно  потоком   обтекает   ускоритель,   происходит
электризация зерен, и так как  зерно всегда находится вместе со своей пылью,
то все это дело взрывается.
     Если  бы  физики  спросили  уборщицу  на любом портовом  элеваторе, она
обстоятельно объяснила бы им технику безопасности при работе с зерном и даже
рассказала бы о том, что если янтарь потереть, то он тоже электризуется.
     Прямо от ускорителя элементарных частиц я попал в  институт цитологии и
генетики.  Из  мира  огромных  энергий, гудения  агрегатов,  волчьего  света
электронов, из мужского мира караульного помещения или боевой рубки крейсера
я попал в тихий женский мир.
     Последовательность  моих  перемещений  была  совершенно  случайной,  но
полной  глубочайшего  смысла,  ибо  признаки  всех  живых  организмов,  и  в
частности  наше  генетическое  воспроизводство,   зависят  прежде  всего  от
процессов атомного масштаба. Пьяницы неизлечимы потому,  что алкоголизм есть
какое-то неведомое  пока  изменение  на  атомном  уровне  внутри молекул, из
которых   состоит  алкоголик.   Душевное  страдание,  приведшее  человека  к
пьянству, таким  образом, накоротко связано с движением позитронов навстречу
Времени.
     Ведь и вы, и я начались с одной-единственной микроскопической капельки.
     В  ней  был  зашифрован весь  механизм  развития моего  организма,  вся
специфика  биологического  вида,  все  механизмы внутренней  регуляции,  все
инстинкты и безусловные рефлексы, мой характер и  темперамент. Измерить  это
богатство в битвах информации трудно,  но, вероятно,  там содержалось больше
сведений, нежели способна вместить вся система моей сегодняшней памяти.
     Я  теперешний -- всего-навсего пятидесятое  или шестидесятое  поколение
той микроскопической частицы живой материи.
     Я состою  из восьми  триллионов  клеток. Каждая  содержит не только  ту
генотипическую информацию, которая необходима для выполнения ею  функций, но
и полную информацию  -- ту же самую, которой располагала яйцеклетка. Поэтому
теоретически  возможно развитие  клетки,  скажем,  слизистой  оболочки моего
языка  во взрослый  человеческий организм.  На практике это пока  невозможно
только   потому,  что  такие   мои  клетки  не  обладают  эмбриогенетической
потенцией.
     Каждые сутки в моем хилом организме обновляется семь миллиардов клеток.
     Все клетки крови обновляются за три-четыре месяца.
     Клетки печени живут восемнадцать месяцев.
     Клетки мозга не обновляются и в случае поражения гибнут навсегда.
     Все  чертежи, схем