янет к другому отравленному, как бразильского
сенбернара к бермудскому  дворняге.  И особенно хочется поговорить со свежим
человеком  о  литературе.  Я  тщательно  отшлифовал  на  английском:  "Какую
последнюю книгу вы  прочитали? Какой ваш любимый  писатель?  Каких из  ваших
современных писателей вы  знаете?"  И  задаю эти  вопросы  лоцманам. Лоцманы
выглядят  интеллигентными  господами  (особенно  в  Европе).  И  каждый  раз
надеешься, что разговор  состоится,  но каждый раз  проваливаешься в  черную
дыру. Пайлот вообще не может понять вопроса. О какой  книге идет речь? Зачем
ему читать книги? Как  он  может  любить писателя --  гомосек  он,  что  ли?
Журналы  он читает  -- там  есть  кое-что интересное,  но вообще  он  любит:
фотографировать,  водить   машину,   смотреть   телевизор,   собирать  карты
гидрометеопрогнозов, марки, спичечные наклейки, фигурные бутылки  --  нужное
подчеркнуть. Один-единственный раз мне попался лоцман -- речной, в Темзе, --
который читал Силлитоу, слышал о Мэрдок, покупал детям  Диккенса, из русских
знал  (правда,  по  телепостановкам)  Толстого, Достоевского,  Чехова, любил
Конрода и Мелвилла, ругал Кристи. В ту ночь  на Темзе я впервые услышал, как
произносят  настоящие  англичане  эти знакомые по  графическому  изображению
фамилии...
     Пытаю пассажира-философа о современной литера" туре. Он называет Вадима
Кожевникова  ("его  "вообще"), Чаковского ("Блокада" --  очень понравилась),
Айтматова  ("Белый  пароход" --- "талантливо, но нерегламентированная вещь")
(?),  Симонова ("Не  боится войны, чертяка-молодец!")  (?),  Юлиана Семенова
("Европейского масштаба писатель -- отлично информирован!").
     05 ноября, п. Гамильтон, на якоре, в ожидании груза, на рейде Тюлин.
     Около трех ночи по-местному. Не спится и не спалось.
     С вечера долго  по палубе  кружил вокруг контейнеров, потом забрался  в
кабину экскаватора -- везем три штуки на крышке второго номера.
     Ночь безветренная, ясная, только в стороне океана горизонт растворяется
во мгле. А портовые огни Гамильтона кажутся очень близкими.
     Думал о сценарии -- не моя стихия драматургия, а вляпался  в нее потому
только, что за шальными деньгами  погнался. Хотел хватануть куш и завязать с
морями  навсегда. И вот целый год псу под хвост... Конечно,  плавая дублером
капитана, можно даже  романы писать, но стажировать  дублером больше  одного
рейса  меня  не  станут  даже  в  этом  молодом,  только-только  создающемся
пароходстве...
     Красивая  штука  портовые  огни  ночью --  они соблазняют,  их  страшно
потерять навсегда.  И  отлично знаешь, что там --  под ними -- ровным счетом
ничего хорошего,  там  геометрический металл и геометрический бетон,  а  все
равно не хочется терять.
     Недавно появились новые светильники -- мощный, но  скромный свет,  цвет
которого трудно  определить. "Оранжевый"  во всяком  случае слишком неточно.
Пожалуй, если  вы посмотрите  на  горящую  спичку  сквозь  лепестки  осенних
ноготков, то  получится  похоже. Очень  красивы  такие  огни в черно-лиловом
ночном небе. И еще красивее их отражения в лилово-черной ночной воде: пляшут
цыганки -- черные цыганки в лиловых платьях  с оранжевыми блестками, цыганки
изламываются,  гнутся,  извиваются, и  плещется в  бесшумном танце  тьма  их
волос,  огненными блестками  вспыхивает кримплен  завихрившихся  платьев.  И
портовые  буксиры пробираются в гавань по рабочим делам со  смущенным видом,
как электромонтер к погасшей лампе сквозь танцевальный зал...
     Неприятный шорох где-то на палубе. Долго прислушиваюсь, наконец вылезаю
из  кабины  экскаватора,  иду  по  левому  борту и вижу  большую птицу.  Она
молчаливо бьется в углу под фальшбортом. Очевидно,  ударилась о снасти, летя
на наши огни.  Со  страхом беру птицу  в руки  -- она напропалую  клюется  и
отбивается  -- и  выдворяю на свободу. Птица мощным взмахом крыльев  швыряет
себя опять  на ближайший палубный  светильник. И падает  спиной вниз  к моим
ногам, отчаянно бьется. Она  с  раздвоенным хвостом, похожа на  ласточку, но
раз в пять больше. Я опять беру ее в руки, понимаю, что одно крыло вывихнуто
или  сломано, несу в штурманскую  рубку и сажаю в шкафчик с  метеоприборами,
зову доктора Леву. У него день рождения, он навеселе, бессмысленно и пугливо
мнет  ей поврежденное  крыло.  И мне ничего  не остается,  как  взять дело и
несчастную птицу  в свои руки. Швыряю  ее наверх и  за борт, но она по косой
скользит  уже  безвольным комком перьев вниз, в волны.  Там в свете траповой
люстры  ходят четыре рыбы-иглы, одна здоровенная -- метра полтора. Рыбы чуть
светятся  изумрудным,  мерцающим  светом.  Два  красных  кальмара  челноками
носятся взад-вперед.
     Иду  в  корму --  там  рыбачит  Кудрявцев  --  вся  корма  утыкана  его
удилищами.  Настроение вконец испорчено  нелепой  птицей. Какая-то  дурацкая
символика  с  занавеса Художественного театра.  Побаливает  сердце  и немеет
левая  рука. Мобил, конечно, возлежит недалеко  от  Саши. В шикарности этого
пса есть театральное.
     Каждая собака висит особым образом,  если ее поднимешь  за шкирку. Одна
гак растопырится и так  дергается,  что  кажется,  будто у нее сотня  ног  и
десяток
     хвостов. Другая  --  умная  и покорная --  висит  тихо и собранно,  как
траурный флаг. И  кажется, у нее  ног вообще нет -- только один единственный
хвост.
     Наш  Мобил, конечно, слишком большой, чтобы его смог поднять  за шкирку
даже грузчик-негр из Балтиморы, но если бы кто-нибудь поднять смог, то повис
бы Мобил как парадный бархатный занавес в Большом театре.
     Разговариваем о собачьей преданности. Кудрявцев вспоминает мальчишку --
дружка. Тот подорвался в лесу на старой мине. Все  это  случилось на  глазах
собаки Пальмы. Две недели она не уходила с могилы хозяина, рыла землю и чуть
не добралась до гроба. Ее наконец отогнали. Вернулась домой -- кожа да кости
-- ничего не стала есть, только обнюхала все углы и исчезла навсегда.
     Конец истории застает Юра.  Капитану  тоже не спится сегодня.  Он курит
трубку,  и  аромат  "Амфоры"  украшает  и  без  того  красивую  южную  ночь.
Вспоминает отрочество и  войну.  Оказывается, был три месяца под  оккупацией
возле Тихвина  -- ехали  в эвакуацию,  а  попали к  фрицам. Его мальчишеский
приятель Павлик работал в немецком пищеблоке, попутно, стало быть, отщипывал
корки,  тянул объедки, потом  обнаглел и однажды куснул от круга колбасы,  а
одного переднего зуба у Павлика не было.  По следу закуса его нашли. Собрали
деревню и на глазах народа повесили, затянув петлю под нос и уши. Фрицы были
не эсэсовцы, "тихие, армейские". Перед отступлением  деревню  спалили. Народ
отогнали на зады, в бани, и не велели выходить. Когда дома загорелись, в них
началась  пальба, потому  что  в  избах напрятано  было  бросовое  оружие  с
патронами. У него, у Юры, стало быть, под  полатями ручной пулемет с дисками
хранился.  Один  старик  приказ не  выполнил,  побежал свой дом  тушить, его
застрелили; побежала к убитому старуха -- ее тоже  прихлопнули, к старухе --
дочь, ее  тоже... Поджигатели были  такие пьяные, что когда  ворвались наши,
приняли их за своих и орали:  "Хайль!" Было поджигателей-карателей  четверо.
Одного  убил из  пистолета  наш  лейтенант. Другого  солдаты облили  горючей
смесью.  Третьего  старики сбросили  с  моста  в  реку. Четвертого затоптали
женщины и дети, здесь, стало быть, и Юра принял участие.
     Вот какие истории слушали бермудские цыганки-плясуньи этой ночью.
     Потом  появился Варгин  -- сменился с вахты и  пришел, как  хитрый лис,
проведать у Саши насчет  свежей рыбки. С ходу включается в ночную травлю,  и
мы  узнаем, что у неформального лидера есть  бабуся, старенькая, суеверная и
вообще с предрассудками: который год готовит себе при жизни все для похорон,
даже на поминки купила  уже водку  и вино, прячет  бутылки в сундуке. Варгин
самый ее любимый внучек. Никому бабуся из поминальных алкогольных запасов не
дает  ни капли. Но  Варгину на похмелку дает.  И  вот  каждый  раз, когда он
приходит к бабусе клянчить сто грамм, то начинает с одного и того же:
     -- Билет купила, бабуся?
     -- Куда, внучок?
     -- В очередь на крематорий? Который раз спрашиваю!..
     Хохот стоял. И я, подлец, засмеялся... -- чего не сделаешь за компанию.
     06 ноября, порт Гамильтон, на якоре, в ожидании груза.
     Шалапин закончил университет, тема диплома: "О сглаживании противоречий
между городом и селом". Преподавал обществоведение  в десятых классах, затем
ассистент на  кафедре  философии Лесной  академии,  вел семинарские занятия,
оклад   105,   в  отпусках  подрабатывал  бетонщиком  на  заводе,  руководил
общественно-политической  жизнью студентов в общежитиях.  Тема кандидатской:
"О сглаживании противоречий между умственным и физическим трудом".
     Последние  годы --  руководитель лаборатории  социологических изысканий
при НИИ лесной промышленности.
     А я  последние  годы  вынашиваю кинокомедию  о  деятельности социальных
психологов  на  флоте. Мои  герои имеют благие  намерения. Они  ищут  истоки
психологической  несовместимости. Но дело  заканчивается тем, что подопытный
экипаж, замороченный тестами,  анкетами, "включенным  наблюдением"  и  т.д.,
сажает пароход на камни.
     И вот судьба предоставляет мне живого  социолога с доставкой  на дом --
изучай не хочу! И где доставляет -- на Бермудских островах!
     В круиз  на "Пушкине" Шалапин отправился  после  крупных неприятностей.
Его раздолбали в "Литературке" в огромной. -- на  два подвала  -- статье поя
названием "Будьте внимательны: человек!". Я эту статью  не читал: --  мы уже
были: в  рейсе. Но Шаляпин с завидным бесстрашней принес ее мне и положил на
стол:
     --  Читайте.  Интересно услышать мнение практика,  Меня здесь  называют
бестактным, человеком и  микро-агрессором.. Сравнивают  с пьяным, шофером --
одинаково  мы с пьяным шофером опасны  для  людей. Обвиняют  в  гуманитарном
невежестве,  в  перенесении   привычки   к  отношениям  "человек-машина"  на
отношения "человек-человек".
     -- Так при  вас и читать? -- спросил я, несколько ошарашенный  тем, что
Петр  Васильевич  как бы заранее  уверен в  моем  союзе с ним против  автора
статьи.
     --  Конечно!.  Ведь,  вам  тоже  приходится  сталкиваться  с  проблемой
сокращения людей из экипажа по Щекинскому методу, а мы исследовали проблемы,
возникающие с переходом на "Карповскую систему" в НИИ.
     -- Я ничего не понимаю в социологии, Петр Васильевич.
     -- В ней все и  все должны  погашать  -- все  и все! -- ото не  атомная
физика!
     В  статье  Шалапин:   фигурирует  под  фамилией  "Ивашов".  Описывается
конфликтная   ситуация,  возникшая  в   НИИ,   когда  Иванов-Шалапин  усыпил
бдительность   сотрудников   заверением,  что  социологическое  обследование
проводится   для   улучшения   психического  климата,  а   сам   использовал
откровенность,  анкетируемых  для  сбора  компрометирующих  данных.  По  его
наущению  директор НИИ  в приказном порядке  заставлял сотрудников заполнять
анкеты, которые превращались во взаимодоносы.
     Я прочитал статью и принялся чесать лоб, чтобы скрыть выражение лица от
Иванова-Шаляпина.
     -- Меня называют  Великим  Инквизитором, --  со вздохам признался  Петр
Васильевич.  --  Думаете, мне хочется им  быть?  Но проблема  интенсификации
научного труда требует этого!
     Я   посмотрел  на  нашего  пассажира  со   смесью   испуга,   восторга,
предвкушения  неожиданностей, как  смотрел бы  палеонтолог на живого  ящера,
вымершего  еще  в  третичном периоде, знакомого только  по реконструкции,  а
теперь  доступного  в  своем   истинном  естестве  для   обмера,  сравнения,
ощупывания. "Ну же тебе  и везет,  Витька!"  --  сказал  я себе и бросился в
пучину двуличия, то  есть расплылся  в смущенно-восхищенной  улыбке. С такой
улыбкой по  моим  представлениям  должен смотреть  наивный моряк на ученого,
прославленного в газетах. Пускай слава ученого  насколько негативна, но  она
все равно должна восхищать простоватого морского волка, погрязшего в  буднях
каргопланов, рейсовых заданий и экономии горюче-смазочных материалов.
     --  Слюнявая  статья, --  сказал я. --  Небось этому автору никогда  не
приходилось решать вопрос, кого из экипажа сократить, а кого нет.
     Шалапин  надменно  ухмыльнулся  и  сказал,  отбивая  ритм  указательным
пальцем по столу:
     --  Жизнь  их  научит!  Эта  статья  --  так называемый "террор среды".
Обычное явление. Ничего: еще не вечер!
     07 ноября, п. Гамильтон, на якоре, погрузка с барж генгруза.
     Весь день солнце злобно палило сквозь серую тропическую дымку, горизонт
был серым, океан -- тоже.
     Потом  был праздничный ужин.  После ужина Кудрявцев поймал акулу. Акула
здоровенная, вытащить в живом  и здоровом виде  невозможно -- образина будет
так  дергаться,  что крюк разогнется.  Ко  мне  является  гонец  с  просьбой
уговорить Ямкина  стрельнуть в акулу из малопульки.  Уговариваю.  Юра  берет
винтовку, и мы отправляемся на корму.
     Там человек пять зрителей. Среди них наш философ и Великий Инквизитор.
     Башку акулы чуть  вытаскивают из воды с  помощью  кормовой лебедки. Юра
перевешивается через релинги головой вниз с малопулькой в руках. Капитанский
зад деликатно придерживает Кудрявцев. Ямкин пуляет акуле между  глаз -- раз!
два! три! -- акуле как с гуся вода. Только  после шестого попадания  зверюга
обвисает -- шок.  Вира,  лебедка! Акулу  подтаскивают  к релингам и  баграми
переваливают  на кормовую  палубу. Акула  оживает и  начинает страшный танец
смерти  на раскаленной  стали.  По  ней  лупят  ломами,  пожарными  баграми,
набрасывают грузовую сетку, опутывают тросами. Зверь затихает.
     --  Петр Васильевич,  -- предлагаю я. -- Хотите  жуткий сувенир? Видели
когда-нибудь   акульи  челюсти?  Повесите  их  в  кабинете,   будете  пугать
слабонервных ученых коллег. Только  вырубать челюсти будете сами. Кудрявцев,
согласен?
     Кудрявцев согласен, Шалапин -- тоже. Боцман уходит за острым плотничьим
топором.  Я говорю, что вообще-то  страх  перед акулами сильно  преувеличен,
ученые считают, что за всю  историю  было всего  несколько научно-бесспорных
нападений  акул  на человека. Правда,  говорит Кудрявцев,  почему-то в брюхе
акул он, Кудрявцев,  дважды уже находил сапоги  и ботинки, интересно, откуда
там человеческая обувь и где ее владельцы?
     Боцман  Гри-Гри принес топор,  сказал  Шалапину,  что вырубить  челюсти
акулы дело непростое -- акула штука жесткая.
     -- А мы охотники, мы привычные, -- сказал Шалапин, прилаживая ладонь на
топорище, обласкивая отполированное дерево.
     --  А швы  не разойдутся?  --  вдруг  встревожился я. -- Ведь  вы после
операции!  Может, погодить с физическими нагрузками? -- я вдруг понял, какое
горе  может  принести  физиологу  его  подопытная обезьяна,  если она  вдруг
заболевает  или  --  совсем  уж  не  дай  бог! -- дохнет.  И  одновременно я
почувствовал,   какую-то    обезьянью   заботливость   к   Шалапину,   такую
заботливость, которая вызывает желание перебирать  шерсть облюбованной особи
и вылавливать у нее блох. Правда, Петр Васильевич лыс.
     -- А мы полегонечку, полегонечку, не все еще наши песни пропеты, -- уже
сам себе,  уже погружаясь в  дело, в анатомию акулы, пробормотал Шалапин. --
Мы еще и на медведя сходим, мы и медведя освежевать за часик сможем, а вы-то
когда охотились?
     --  Нет,  -- сказал  я, почесывая Мобила  за ушами.  --  Я  никогда  не
охотился.
     Мне не  нравится  волокущаяся,  тупая  походка  матерых  охотников,  их
сине-красные,  здоровые  лица,  их  ружья в чехлах.  Хотя  само  оружие  мне
нравится, мне  приятно держать в руках  оружие,  например, пистолет, ощущать
его  тяжесть и  потенциальную  мощь. И я  люблю стрелять в  тире.  И  сильно
расстраиваюсь, когда мажу. Но охотники мне не нравятся,
     -- Живая еще, -- сказал Кудрявцев. -- Вы осторожнее, товарищ профессор,
-- она вас  кровищей  забрызгает. Когда  вы ее тюкнете,  она опять  метаться
начнет.
     Вечереющая  тишина возгонялась  из  океана. Солнце  падало  на горизонт
почти  отвесно.   В  воздухе   пробуждалось  движение   --   едва  заметное,
расплывчатое, но  приятно-прохладное.  Две огромные  стрекозы,  залетевшие с
бермудского побережья, трепетали  над фиолетовым трупом акулы, стрекозы были
ярко-зеленые, с длинными прозрачными хвостами.
     Зрителей  собралось  уже   человек  семь.  Все  мы  уселись  на  теплую
корабельную  сталь  в приличном  расстоянии от акулы.  Мобил положил тяжелую
голову мне на колени, но не сводил глаз с Шалапина, с топора.
     Шалапин ловко ударил зверюгу в район мозжечка и успел еще раз попасть в
первоначальную рану, вероятно, перерубив хребтовый хрящ, но потом дело пошло
хуже -- акула металась во всех плоскостях и измерениях; опутывающие ее троса
ослабли и соскользнули с окровавленной шкуры. Шалапин отхватил акуле  хвост,
потом плавники, хладнокровно уклоняясь  от обезображенного тела, но четкой и
красивой казни, если, конечно казнь таковой может быть, не получилось; казнь
превратилась в  побоище. Никто из нас другого и не ожидал -- это  нормальное
дело,  когда свяжешься с  таким живучим существом,  как акула.  Только  даже
привычным людям не  очень  приятно глядеть. Обычно зрители отвлекают себя от
неэстетических переживаний,  участвуя языками  в  убийстве,  то  есть  сыпят
советами  и   прыгают  вокруг,  непроизвольно  имитируя   самые  правильные,
сокрушительные,  смертельные удары. Но в данном случае,  главным действующим
лицом  был новый на  судне  человек,  гость,  пассажир,  и подсказывать  ему
морячки  стеснялись или  не  хотели. Они хранили  скептический  нейтралитет,
доставляя  мне  этим  большое  удовольствие.  Мне  интересно  было наблюдать
Великого  Инквизитора в положении отчужденного от толпы палача. Акулья кровь
и  сукровица  мешались  на его лице  с  потом, запас физических сил он  явно
переоценил, но азарта ему  не занимать было. И настойчивости.  И  полнейшего
равнодушия к  зрителям.  Он отрубил наконец напрочь акулью башку  и  кинул в
сторону топор.
     -- Ладно вам, -- сказал Кудрявцев. -- Челюсти я
     вырублю. Идите в кормовой душ -- там пресная вода есть.
     -- Нет, -- сказал  Шалапин, присаживаясь возле меня на  корточки, чтобы
передохнуть, чтобы пережить усталое  удовлетворение  бывалого свежевальщика.
-- Сам вырублю. А  то и сувенир  не  тот сувенир будет  -- чужими руками-то,
спасибо за предложение, но только я сам докончу дело. Тесак острый есть?
     Боцман подал ему тесак.
     Солнце скрылось в океане. Сумерки судорожно задергивали  западную часть
горизонта  сиреневыми занавесками,  в складках  занавесей  вспыхнула  первая
звезда. Вахтенный  штурман включил палубное  освещение и якорные огни. Мобил
поднялся и пошел в надстройку, даже  не покосившись в сторону четвертованной
акулы.  Обрубок   еще  изредка  дергался,  но  обе   длиннохвостые  стрекозы
опустились  на него и сложили крылышки: трепетную красоту труп притягивал --
единство противоположностей.
     В моей кинокомедии руководитель социологических  экспериментов  падал в
обморок,  увидев дохлую  морскую свинку.  Здорово  я дал маху  в сторону  от
жизни!
     -- Отлично у вас получается, -- сказал я философу.
     Он попросил сигаретку. Я вставил ее ему в рот, ибо руки философа были в
крови. А чиркнуть зажигалкой не успел --  опередил боцман. И по этому штриху
можно предположить, что Петр Васильевич  уже  завоевал у Гри-Гри и  матросов
какой-то начальный авторитет.
     --  Вы думали, все философы -- белоручки? -- спросил Шалапин. -- А я из
крепостных  графов  Бобринских  род  веду.  Бабка,  правда  по непроверенным
сведениям,   графской  внебрачной  дочерью  была,  --   добавил  он  не  без
кичливости.
     -- В  вашей  внешности  заметна  аристократичность,--  сказал я. (Он на
королевскую кобру похож.)
     -- Гены! -- объяснил Шаляпин и принялся дальше