о в  Совьет Юньоне  тысяча сто
шестьдесят пять национальностей и потому тысяча сто шестьдесят четыре из них
могут обидеться на то, что их не упоминают здесь, в Антверпене, в его офисе.
Нотариус перепугался  и даже проводил меня  до выходных дверей, хотя  других
провожала секретарша с вмятиной вместо зада. В результате  я не смог вызвать
по телефону из офиса такси, как намеревался.
     Уже опять был дождь. Пустые улицы. Мокнут авто. Тугая и  вечная  зелень
подстриженных  газонов. Мокнут брюки.  Желанное одиночество. Очень  красивые
дыни под навесами у овощных магазинов. Персики.  Ананасы.  Умытая редиска. И
масса  малюсеньких   собачонок  --  в  попонках,  колокольчиках,   шапочках,
набрюшниках... А  сама Бельгия  -- бог мне свидетель  и бог меня  прости! --
тоже та маленькая собачка, которая до старости щенок... Черт, откуда  у меня
такая злость? Неужели из-за ночной швартовки?
     Я  зашел  в кафе,  взял  чашку какао  и  пирожное за  десять франков  и
попросил мадам с приличной выпуклостью вызвать такси. Оно подкатило, когда я
сделал предпоследний глоток. Вялый чужой вкус у пирожного,  чересчур сладкое
для меня какао.
     На судне я первым делом спросил, не приходил  ли капитан "Чернигорода".
Он не  приходил.  А я все-таки  рассчитывал, что вахтенный  помощник доложил
капитану о ночной истории -- хотя бы в своих интересах дси ложил: выдал свою
версию, подстраховался  своей легендой.  И  тогда -- хотелось  надеяться  --
капитан должен был явиться с извинениями. Но этого не произошло.
     Час я провозился с  каргопланом и другими  бумажками по  грузу, записал
дневник  за последние  сутки и составил телекс групповому диспетчеру.  Затем
пришли  чиф-тальмен  и  бригадир  грузчиков,  чтобы заявить  мне почтение  и
высосать, ясное дело, по  стопарю. Вообще-то, поить и  ублажать братию этого
ранга входит в обязанности грузового помощника, но я давно знал обоих. Кроме
этого,  я  из тех  старомодных  капитанов, которые  поддерживают контакты не
только с сильными  мира  сего,  но и с работягами. И  не только  считают это
обязанностью, но и получают от  общения  с ними удовольствие. Хотя нынче все
это   очень   сложно   --   теряешь  представительность,   рискуешь  вызвать
панибратство со стороны работяг или недовольство со стороны фирмы.
     Чиф-тальмен и формен наполнили  каюту  здоровой и грубой бодростью. Она
порождалась их  крепкой рабочей одеждой, обветренной,  малиново-сизой  кожей
физиономий и уж, естественно, их задубевшими на вольном просторе глотками.
     Людмила принесла банку кислой капусты. Я выставил  бутылку адской смеси
-- спирт, вода, растворимый кофе.
     Гости работали вместе уже двадцать шесть лет.  Они  и  внешне  походили
друг  на  друга,  --  одинаково  продувные  рожи. И  одинаковыми  движениями
опрокидывали  в пасти адскую смесь маленькими, деликатными  рюмочками,  но с
пулеметной частотой. Конечно, вспомнили нашу первую  встречу. Тогда эти типы
прикрепили к переборке возле дверей старшего механика
     гуттаперчевый  водопроводный кран, который не отличишь от настоящего, с
резиновой  присоской. Когда механик обнаружил посреди коридора, возле дверей
своей собственной каюты торчащий из стенки  водопроводный  кран, то  потерял
всякий юмор и бросился разыскивать по  пароходу  хулигана, позволившего себе
сверлить  переборку  и проводить сквозь  нее  водяную  магистраль  без  его,
стармеха, санкции.
     Конечно, каждый  приход  в  Антверпен эта  история  вспоминалась. Затем
работяги пощупали ребрышки своему  королю --  члены  венценосного  семейства
обходятся налогоплательщикам  в миллион франков в год, и это многовато, хотя
короли  и  не плохие  люди...  Я перевел  миллион на  понятные  вещи: двести
франков -- пять литров спирта, поставить десять  искроуловительных  сеток  в
вентиляторы   для   соблюдения  правил  перевозки   мапоговских   грузов  --
полмиллиона. В переводе на спирт  получалось большое пособие, в  переводе на
стоимость работ -- вполне терпимое...
     Работяг пришлось вытурить, когда  прибыл член  совета  города Антверпен
собственной  персоной. (Но к моменту его прибытия мы между делом уже утрясли
вопрос  с  бесхозным   американским  грузом  безо  всяких  бумаг  и  высоких
инстанций:  ящики  оставались на  совести  и  заботах  моих  гостей,  и я не
сомневался  в  том,  что  армия  США  в  Аравии   получит  их  в  целости  и
сохранности.)
     Член совета  имел звание "экстра-капитана"  и еще "доктора" -- в Европе
докторов  столько,  сколько у нас младших научных сотрудников... Член совета
принес извинения за прискорбный случай  минувшей ночи и шикарную --  метр на
метр коробку шоколада -- для моей  супруги. Еще его интересовало, не понесли
ли  мы  убытки и  собираемся  ли мы  вызывать по  этому поводу сюрвейера.  Я
сказал,  что на  море  все случается-- на то  оно  и  море;  что сюрвейер  и
официальное оформление убытков  мне  кажутся в данном случае излишними -- мы
справимся своими  силами,  но я  не  откажусь  от десятикилограммовой  банки
карминной флюирюстирующей  краски, если,  конечно,  это  не трудно господину
доктору  провернуть.  Одновременно с  этой просьбой я вручил  ему фарфоровую
матрешку  с качающейся головкой -- для передачи  супруге. Карминной  краской
борт не красят, о чем экстра-капитан догадывался.
     Он   сказал,  что   краску  привезут  через  двадцать  минут,  и  начал
восхищаться матрешкой и художественными талантами русского народа. Я заверил
его в том, что таланты Рубенса не намного ниже нашей Хохломы.
     В результате, как  говорится, победила  дружба и  обоюдное стремление к
мирному  сосуществованию.  И я  с чистой душой рухнул  поверх  покрывала  на
койку, не снимая ботинок,  хотя убежден был, что проснусь до Срока от воплей
нашей истеричной буфетчицы.
     К этому моменту за текущие сутки -- от встречи с тремя парусными яхтами
в тумане -- я выкурил  двенадцать сигарет "Мальборо", пачку "ТУ-134", четыре
сигареты "Опал",  четыре "памирины", выпил  семнадцать чашек кофе и  закусил
все это крепкой "беломориной". (Подсчеты провел некурящий болезный чиф.)
     Естественно, что приснился мне  кошмар. Я  в самолете  за штурвалом  на
взлетной  полосе и  должен куда-то лететь, хотя никогда в жизни за штурвалом
самолета  не сидел. И вот  я взлетаю,  лечу и все время понимаю, что мне еще
надо  сесть  --  а  это смерть.  И  тут за  плечом  появляется  штурманец  с
"Чернигорода" в виде американского пилота, как они у  Джона Херси написаны в
"Возлюбившем войну"  или  в  "Уловке  22",  этакий  профессиональный убийца,
который и в пикирующем бомбардировщике думает только о шлюхах и  употребляет
слово "задница" через  каждое слово и считает боевые доллары, получаемые  за
каждый вылет...
     Я проснулся,  когда Людмила с шипеньем стаскивала с  меня ботинки. И не
стал ей сопротивляться, потому  что  решил принять душ, прежде  чем идти  на
"Чернигород".
     Душ, бритье, одеколон, стакан крепкого  чая, пятьдесят первая сигарета,
свежая рубашка,  хорошо сшитая форма,  тяжесть нашивок на легких рукавах  --
продолжаем  жить,   леди  энд  джентльмены!  И  какое-то  странное  ощущение
повторяемости всего на свете, ощущение того, что все это уже со мной было --
точь-в-точь все было...
     Предстояло обойти весь Альбертдок, хотя  мачту "Чернигорода" было видно
невооруженным  глазом.   Шагая  вдоль   пустых  железнодорожных  вагонов,  я
оглянулся  на судно.  Оно заметно  приподнялось  над  причалом --  выгружали
носовые трюма. Ободранная скула
     была засуричена -- боцманюга не дал металлу даже слегка заржаветь.
     Впереди, в  конце проездов между пакгаузами виднелись зимние деревья на
берегу Шельды.  Слабый  дневной  свет еще  задерживался в мокрых  ветвях  их
вершин. И  на  фоне темно-фиолетового неба вершины  деревьев за каналом были
опушены  каким-то   иконным   сиянием.  А  за   верфями  и   сухими   доками
Каттендийского бассейна виднелись шпили собора Нотр-Дам  --  самого большого
кафедрального собора Антверпена, в котором я никогда не  был, хотя он битком
набит знаменитой живописью.
     Я  осторожно  закурил  пятьдесят  третью  сигарету и  еще раз огляделся
вокруг. Ощущение  чего-то  повторяющегося, уже точно  бывшего в жизни все не
исчезало. И мне почему-то не хотелось спугнуть это ощущение. Я осторожно нес
его в себе, шагая по ботопорту Крейссанского шлюза, который был пуст.
     Чем ближе  я подходил  к  "Чернигороду",  тем  огромнее  он становился.
Рудовоз  уже  вероятно  совсем  выгрузили. Бульба на  форштевне выпирала  из
нефтяной  портовой   воды  дельфиньим  рылом.  А  весь  рудовоз  можно  было
определить  только  одним  словом,  хотя  это  давно штамп  --  левиафан  --
чудовищное  библейское морское  животное,  только  вынырнувшее  не  из чрева
Библии, а со  стапеля НТР. За левиафаном исчезли из  видимости и деревья,  и
низкие небеса, и Нотр-Дам.
     Поднимаясь  по бесконечному  трапу  рудовоза,  я  еще раз  оглянулся на
пройденный  путь  --  ботопорт  Крейссанского  шлюза,  перспектива  портовых
складов,  одинокая патрульная полицейская  машина, отдыхающие после  дневных
трудов   краны...  --   и  наконец  понял  причину   ощущения  "повторения".
Просто-напросто Антверпен  был первым  заграничным портом  в  моей  жизни. Я
поздно начал плавать за границу -- всего лет пятнадцать назад.
     Кролик улепетывает в перспективу пакгаузов недалеко от сто семнадцатого
причала Альбертдока. Живой кролик! Или их было даже два... Ранняя весна была
-- начало мая. Воскресенье --  порт не работал и  был тих и пустынен. Первая
зелень  трав  вдоль проездов.  Вспышки желтых  одуванчиков и  мать-и-мачехи.
Какието  голубые цветочки между  шпал.  Солнце.  Голуби  на  ржавых  рельсах
крановых путей. Крик кукушки среди складов и  безлюдных стальных левиафанов.
И абориген-кролик улепетывает куда-то вдаль. А за ним трусит серая одичавшая
кошка.  И  никакого ощущения близкого города.  Безлюдность как после атомной
войны. Опять крик кукушки. Аккуратно застопоренные краны-- все  четыре упора
доведены  до рельсов и  еще подложены клинья. И  за  каналом те  деревья,  в
которых  сегодня так надолго задержался свет дня.  Они в  молодой  листве --
Обычные тополя, но как манят! И как хочется  сорвать  высокие лиловые цветы,
ухоженные, специально посаженные на аккуратной  грядке  возле стен какого-то
портового  офиса!  И  майское  солнечное  тепло.  И  запах  досок,  нагретых
солнцем...  Мы тихо  идем  с моим  другом  по твердой  и прекрасной весенней
земле.  И он говорит  мне:  "Ну,  вот, ну, вот  мы с тобой  профессиональные
моряки... Ну, и что? Зачем, а? Ну, вот я капитан, ну и что? Дальше-то  куда,
а?"  И  я  только  вздыхаю  и  ничего  не  могу  сказать  ему утешительного.
Действительно -- а дальше что? И в тишине: "Ку-ку! Ку-ку!"
     "Ты кто? Ты куда прешь, контра? Ты к кому?" -- так можно было перевести
вопрос, который задал вахтенный матрос "Чернигорода" на марсианском или даже
юпитерском языке, но с мурманским акцентом.
     -- Здравствуйте. Я свой. С "Обнинска". К капитану. Кто капитан?
     -- Владимир Дмитриевич Додонов. Сейчас вызову вахтенного штурмана.
     -- Да, пожалуйста.
     Все  сказки рано или поздно  сбываются. Все сбывшиеся сказки  перестают
быть сказками, а  все  сбывшиеся мечты превращаются в обыкновенную жизнь, то
есть  в скучную  прозу.  Даже  если  сбывшееся выше и шире былой  мечты  или
сказочной летящей выдумки. Почему? А черт  знает почему! Быть может, потому,
что в ковре-самолете или в  мечте всегда есть  живая красота,  а в воздушном
лайнере -- мертвые заклепки.
     -- Сколько лет капитану? -- спросил я у матроса.
     -- В этом  рейсе отметили шестьдесят, -- сказал матрос. И по тому,  как
он это  сказал, сразу  стало ясно,  что  он капитана любит и им гордится. --
Старый полярный волк!
     Ах, это полярное амплуа! Давно кончилось  всякое арктическое геройство,
давно  уже война  и  боевые подвиги  задернули его  в нашей памяти! Я те дам
сейчас,  старый  полярный  волк!  Рыба гниет  с  головы, а  пароход гниет  с
капитана. И если у тебя штурман откажет в просьбе соотечественнику, то и сам
ты дерьмо собачье, а никакой не волк.
     Вышел  вахтенный  третий помощник. Я  дал  ему  визитную  карточку  для
передачи  капитану,  матросу оставил удостоверение  и  был  допущен  в чрево
левиафана. Пришлось подняться еще по трем трапам. Вахтенный штурман исчез за
капитанской дверью, чтобы через секунду попросить меня войти.
     --  Мастер был в пижаме. Сейчас переоденется, а  вас просит подождать в
кабинете.
     Он помог снять пальто, не дал мне самому его  повесить, указал кресло в
кабинете  и  открыл  папиросницу  с  американскими  сигаретами --  все  было
выполнено с  достойной  морской вежливостью. Я спросил, какой помощник стоял
предыдущие сутки вахту. Стоял второй, фамилия его была Карапузов.
     -- Ладно.  Спасибо.  Идите, -- сказал я и  принялся осматривать  волчье
логово.  Оно  производило   необычное  впечатление.  Слишком  много  книжных
стеллажей  по стенам,  а  сами  переборки почти сплошь  завешаны акварелями.
Тропические растения  в свете  ламп дневного света по всем  углам.  И, ясное
дело, кораллы, раковины, африканские маски, индийские божки.
     Цветочки! Акварельки!  Я те дам цветочки!  Сентиментальный  старикашка.
Если он не впилит  своему  второму  помощнику  строгача,  министру докладную
напишу --  не  начальнику  их  пароходства, а сразу министру  -- это я решил
точно.
     Тихо доносилось радио. Директор пушкинского заповедника рассказывал  по
"Маяку"   о   планах   строительства   нового   Михайловского   или   нового
Тригорского...
     Вышел Додонов  в темном костюме. Он был  абсолютно сед  при  сохранении
мощной шевелюры.  На лице --  ровный  румянец. Он мягко пожал мне руку своей
припухлой большой рукой.  Создавалось впечатление,  что  капитан  вступал  в
здоровое мужское старчество прямо из молодости, минуя  стадию промежуточного
развития. Его глаза были чуть насторожены ожиданием какой-то официальности и
лишены какого  бы то ни  было интереса к  моей  особе.  Мы были люди  разных
поколений,  разных пароходств. Мой  визит  имел или  мог иметь  для капитана
только лишние отвлечения.
     Он сел  за  стол -- без  единой  бумажки  стол,  просторный, украшенный
тяжелым письменным  прибором с мраморным дельфином  -- и спросил, чем  может
служить.
     --  Меня  тянет к северянам,  -- сказал  я.  --  Служил в  молодости на
Севере. Вот  узнал,  что здесь старый арктический капитан, и пришел.  У  вас
очень хорошо  в  кабинете,  Владимир Дмитриевич. Эти растения здесь по штату
или персонально ваши?
     -- Планировка капитанской каюты неважная -- я поздно на приемку приехал
в Польшу. Зелень моя. Люблю  растения,  -- объяснил  Додонов и достал ящик с
сигарами. -- Хотите "Гавану"?
     -- Спасибо. Я не умею их курить. К ним надо привыкнуть.
     Он закурил сигару, и я решил, что можно брать быка за рога.
     --   Скажите,   вахтенный  второй  помощник  докладывал  вам,  Владимир
Дмитриевич,  о  ночном  случае,  вернее  о  ночном  разговоре  с  теплоходом
"Обнинск"?
     -- Нет.
     -- Машина с  бельгийскими швартовщиками  попала  в  аварию по  дороге к
причалу, и мы дрейфовали  в бассейне. А тут еще шквал подоспел. И я попросил
вашего вахтенного помощника послать на причал пару матросов. Он отказался. Я
попросил его  поднять вас. Он  отказался вас поднять, ссылаясь на то, что вы
не велели беспокоить. Потом буксир намотал на винт. И  пришлось швартоваться
к пустому причалу с одним буксиром.  Старпом и боцман прыгнули  на  площадку
крана,  когда мы  навалили скулой на  причал, -- люди  чудом не  погибли.  И
потому эта история стала для меня очень значительной...
     -- Простите,  если не  возражаете,  то  продолжите в  присутствии моего
помощника,  --  холодно предложил Додонов и по телефону  приказал вахтенному
третьему  вызвать  второго.  Вахтенный  сообщил,  что  второй спит.  Капитан
сказал, что ждет его через пять минут. Он еще добавил, чтобы второй был одет
по форме.
     Мы ждали очной  ставки в неприятной тишине, которая всегда предшествует
акту  обвинения  или наказания.  Но  я  пока не  мог понять  реакции  самого
Додо-нова. И у меня даже складывалось ощущение, что вызов второго штурмана в
какой-то  степени  показывает недоверие  старого капитана к  точности  моего
рассказа,  что он хочет его повторения в присутствии заинтересованного лица.
Ну, что же, он имел на это право.
     Додонов встал, выключил радио, опять сел, снял часы с руки и положил их
на стол перед собой. Я молчал, хотя такие длинные паузы мне дорого даются --
я не помор.  А  только эти ребята  могут  молчать в любой  ситуации  хоть до
второго пришествия, черт бы их тресковую способность побрал!
     Есть моряки, у которых  всю жизнь сидит в душе пружина: "Вперед!" Эти в
любой миг готовы сократить стоянку; вечно думают, как срезать угол, выгадать
десяток миль, вечно стремятся возможно скорее прийти в очередной порт, чтобы
немедленно начать  стремиться возможно быстрее из него уйти. И всю жизнь  --
во имя осторожности -- они обуздывают свое "Вперед!", степенят себя, борются
с инстинктом движения. И есть моряки,  у которых внутри живет мягкое понятие
"Погоди...". Им, наоборот, приходится преодолевать свою инерцию, чтобы гнать
и гнать судно из  порта в порт, из рейса в рейс -- по  планете. Вероятно тут
для пользы дела нужно  диалектическое единство  таких противоположностей. Но
лично я ценю медлительность на море  больше  торопливости. Оттого я ее ценю,
что принадлежу к первому типу. Мне потребовалось десять лет, чтобы научиться
медлительно говорить по радиотелефону. Да, я нынче выше ценю медлительность.
Даже  когда  дело идет на  секунды.  Осторожность! Она все-таки  должна быть
врожденной и для летчика  и для  моряка. А мне  пришлось ее  вырабатывать...
Русское  "авось" --  сколько  оно погубило  голов! И  сколько раз  я был  на
волосок от гибели из-за него!
     Прошло минуты  три -- я  молчал из  последних сил,  ибо еще и  сигарета
кончилась,  ее пришлось погасить,  а  закуривать сразу новую  никак  в такой
ситуации не следовало.
     -- Кого из маринистов вы выше других цените? -- вдруг спросил Додонов.
     Я заставил себя отсчитать до двадцати, и тогда ответил:
     -- Мелвилла.
     -- Приятно слышать, -- сказал Додонов.
     А я  поймал себя на том, что  мне  приятно слышать то, что  ему приятно
слышать мой ответ. Пожалуй, здесь  произошел как  бы незаметный обмен  неким
паролем. И дальнейшая пауза уже не так давила на психику.
     Обвиняемый Карапузов оказался точно  таким,  как  он мне представлялся:
здоровенный  детина -- под два метра, с пшеничными усиками над ярко-красными
губами. Ему было лет двадцать  шесть -- Лев Николаевич Толстой на  бастионах
Севастополя,   то   есть   командир    артиллерийской   батареи   и    автор
"Севастопольских рассказов", а по нашему теперешнему -- мальчишка.
     --  Садитесь,  пожалуйста,  Иван  Иванович,  -- сказал  капитан  своему
помощнику. -- Капитан теплохода "Обнинск" рассказывает о сегодняшней ночи, и
я решил, что вам следует присутствовать.
     Тот сел на диван, пошевеливая скулами и глядя мимо меня в угол.
     -- Почему  вы ничего не доложили, Иван Иванович, капитану? -- спросил я
для начала.
     -- О чем докладывать? -- спросил он.
     -- О том, что к вашему судну обратилось за помощью другое судно, причем
плавающее под одним флагом с вашим, -- сказал я.
     -- Насколько я знаю,  с просьбой о помощи  на море обращаются, указывая
форму договора  о спасении --  по "МАК" или  по "Ллойду", -- сказал  детина.
Медлительностью  словоиспускания он явно  напоминал  своего капитана.  -- Вы
попросили, чтобы я поднял своих людей. Среди ночи. И чтобы мои люди заменили
бельгийцев. Которые что-то пролопушили.
     -- Вы правы, -- сказал я.
     -- Мои люди: отдыхали.  Им предстоял тяжелый  трудовой день.  Никто  не
стал  бы оплачивать