сят девять сантиметров, --  сказал я  сразу,  потому
что  уже  давно  держал  в потном кулаке бумажку,  на которой были  записаны
габариты моей любимой.
     -- Сколько это в футах, дружище? -- спросил Адам.
     --  О! это  сорок шестой размер  по  европейским  канонам,  -- вмешался
хозяин. -- Десять по-американски. Вот они! Это то, что нужно джентльмену! --
и  он  пошел  швырять мне шубы вместе  с  распялками, приговаривая:-- О! это
великолепные  вещи!  Мне вы можете верить! Я  скажу  вам то,  что  никому не
скажу! Я вижу, какие вы покупатели! Вы настоящие джентльмены! И я скажу вам!
Да, я майор Красной Армии! Ну, не сов-
     сем Красной--я был в  польской армии Народовой всю войну, да!  Генерала
Черховского, вы знаете такого генерала?.. О! его  убили  в четырех  шагах от
меня! Снаряд! Боже, что я только помню!.. Вот эти по двадцать пять!  Но если
вашей даме... сколько вашей даме? Тридцать?
     -- Немного больше, но выглядит она моложе, -- сказал я.
     -- Тогда один черт! -- по-майорски грубовато и откровенно решил хозяин.
-- Что тридцать, что сорок! Когда им перевалит за двадцать пять, то  все уже
один черт!.. Я прав, мадам? -- обратился он за поддержкой к Пэн, потом вдруг
испугался ошибки в своей оценке ее возраста и на миг обомлел или остолбенел.
     -- Конечно вы правы! -- воскликнула  Пэн с легкомысленностью молодости.
-- Мне здесь все ужасно нравится!
     -- Я очень рад, мисс! -- расцвел хозяин. -- Да-да! Бедный герой генерал
Черховский! Такая смерть! Сколько будете брать, мистер? Если десять штук, то
я сброшу десять долларов -- только для вас!
     -- Сколько ты хочешь взять? -- спросил Адам.
     -- Одну, -- сказал я.
     -- Почему одну? -- воскликнул хозяин с ужасом. -- За океаном они  стоят
в два раза  больше! Берите  десяток! Вот,  держите, но никому не показывайте
любопытному!  --  и  он  сунул  мне пачку  ярлыков  очаровательного  вида  с
магическими словами "МИШЕЛЬ ДАНИЭЛЬ. ПАРИ ФРАНСЕ". --  О,  вы не знаете, что
делать с  такими тряпочками?!  Я вас научу! Только это  между  нами! Их надо
пришить кримпленовыми ниточками вот тут, ниже воротника... Берете десять?
     --  Мне  нужна  одна, --  сказал  я. -- Пэн, помоги мне наконец выбрать
подходящую!
     --  О-о-о! -- проныл  хозяин с  сокрушенным  видом и  выхватил  обратно
прелестные "МИШЕЛЬ ДАНИЭЛЬ, ПАРИ ФРАНСЕ".
     -- Покажи на мне, какого она роста, -- сказала Пэн.
     -- Представь себя без головы, --  сказал я. -- Она миниатюрная женщина,
избалованная, черненькая, почти всегда носит брюки и никогда не поет.
     -- Вот эту! С белыми отворотами! -- решила Пэн,-- Ад, тебе нравится?
     Конечно, дорогая! -- согласился Ад. -- Пошли наверх. Здесь очень душно.
Здесь не Виа Витторио Венето, но здесь так же душно, как там.
     -- Ты  про  Рим? --  спросил  я, с огромным облегчением отдавая хозяину
тридцать  долларов:   самое  сложное  дело  моего  последнего  трехмесячного
плавания оставалось за кормой.
     -- Да, Виа Витторио Венето -- это роскошные магазины, космополитические
отели  и  светские  кафе  --   там  происходит  действие   "Сладкой  жизни".
Отвратительное место!--объяснил Адам. --  Ты купил превосходную  вещь! В ней
твоя  любимая будет чувствовать  себя превосходно, то есть свободно:  она не
будет бояться сесть на ступеньку в дансинге.
     -- Она у меня не робкого десятка,--сказал я.-- Она сядет на ступеньку в
дансинге даже в шубке из леопарда -- не то  что  из  дерибаса!  Молчи,  Пэн!
Молчи!  --  сказал  я, потому  что  Пэн опять  собралась спросить  о природе
дерибаса.
     -- Поднимайтесь вперед! -- приказала Пэн. -- Я  плевать  хотела на свои
мадридские тайны, но здесь лестница слишком уж крутая.
     Мы поднялись вперед.
     -- Очень приятно  было познакомиться с вами, майор, -- сказал я хозяину
на  прощанье. -- Я всем буду  давать  ваши  координаты.  Вы,  действительно,
настоящий джентльмен, майор!
     -- Так же, как и вы! -- сказал майор.
     Я вышел  на  улицу, испытывая великолепное чувство исполненного  долга,
свободы от мелких забот и любви к Адаму и Пэн.
     Машина  вынесла  на  какой-то   огромный   сухопутный   мост,  Нью-Йорк
провалился вниз, казалось, мы летим на У-2 против ветра.
     -- В подвале  ты что-то говорил о загадочном и колдовском в современной
прозе, -- напомнил я Адаму.
     --  Да, мы  с Пэн верим в некий будущий  союз  науки с метафизикой  под
знаком искусств, -- сказал Адам.
     -- Если точнее, то не  искусств, а  фантазии,  -- поправила Пэн. -- Под
радикалом фантазии, да, Ад?
     -- Да,  дорогая!  Я всегда стараюсь  заставить  героев  жить  в  новых,
неожиданных  измерениях  действительности. Сегодня  более чем когда-либо  мы
должны поступать таким образом! Я написал об этом в статье "Тазовые кости на
голове мадонны", ты читал?
     -- Ад перевел не совсем точно, -- сказала Пэн.-- Эссе называется "Кости
таза на голове мадонны". Ужасно, что и вам в ваших книгах  приходится делать
объяснения и уточнения! Они  неизбежно тяжеловесны.  И лишают прелести самые
удачные  проявления фантазии. Анализ, анализ!..  Наука!.. Познание! Отделите
тогда, черт побери,  и секс  от  человека в женщине! Почему  бы вам  этим не
заняться в России? Или вы этим уже занялись?
     Мы свалились с моста и опять окунулись в смесь турбулентных завихрений,
оживления,  верчения, скольжения  и торможения  автомобильного потока  среди
раскованной  толпы.  И  взгляд  не  успевал  остановиться  ни  на  чем.  Все
театральным занавесом сдергивалось к заднему стеклу машины.
     -- Где ты учился, Ад?-- спросил я.
     -- Спроси у Пэн, -- сказал Ад.
     -- Он не учился  по-настоящему. Поэтому  он и способен к спекулятивному
мышлению. Сегодня гений тот, кто  сохранит в себе варвара! Ад гений,  потому
что  он  не  открывал  ни  одной книги  по  философии,  хотя я  прочитала их
множество. И они валяются у нас всюду!
     -- Даже в постели! -- сказал Адам и обругал таксера, который подсаживал
пассажира,  остановив свое  такси  прямо  посередине  Бродвея.  -- Никто  не
соблюдает  правил! --  прокомментировал Ад. -- Каждый едет, куда хочет!  Чем
это кончится?! Значит,  дружище, ты не читал "Кости таза на голове мадонны"?
Жаль! Феллини  делает фильм  по  этой  моей  штуке.  Он назвал его "Разумное
безумие". Из Найроби мы поедем к Фредерико. Может,  и ты подъедешь? Это было
бы замечательно!
     --  Они сразу сошлись с Феллини,  -- сказала Пэн.-- Сразу! С полуслова!
Их объединяет безграмотность и интерес к  миру примитивных народов.  Ах, это
не  для  хвастовства  близостью  к  тайнам,  нет!  Когда  Фредерико  или  Ад
переполняются  сложностью современного мира, они освобождаются  от нее через
простоту примитива, А
     примитив уже сам потом переходит и в их творчество, бессознательно.
     -- Ты любишь Феллини? -- спросил Адам.
     -- Прости, дружище, нет, --  сказал  я. --  Он, мне кажется, состоит из
смеси    бутафорной    иррациональности,    мелкобуржуазной    патетики    и
сентиментальных сюжетов, приспособленных для так называемых "простых людей".
Когда я вижу уродливые муляжи святых  на газонах возле католических церквей,
я сразу вспоминаю Феллини, -- добавил я, ибо мне вдруг захотелось их немного
побесить. Но этого не вышло.
     -- А кто с тобой спорит?!  -- воскликнул Адам, неожиданно сворачивая  в
глухую бетонную трубу-туннель с дежурным негром  возле КПП. После оживленной
предрождественской  толпы   на  улицах  пустынность   трубы  была   особенно
таинственна и даже иррациональна, И на какой-то миг мне даже показалось, что
Адам  собирается  показать  мне водородное  бомбоубежище,  но  это  оказался
высотный  гараж.  Адам  на  ходу  схватил  протянутый  дежурным талон,  негр
крикнул: "Седьмой этаж, сэр!", Адам газанул, и мы пошли ввинчиваться, задрав
нос, в бетонную трубу-туннель-змеевик в общем направлении к альфе Ориона.
     -- Сегодня  каждый  художник  вынужден стимулировать  в  себе суеверие,
чтобы оживить творческий стимул,-- грустно сказала  Пэн в  темноте  трубы.--
Сама жизнь дает слишком мало поводов  для творческого возбуждения и восторга
от жизненной красоты. С этим-то ты согласен?
     -- Большинство не стимулирует, а симулирует, -- сказал я.
     -- Ад, зачем ты сворачиваешь на пятый? -- спросила Пэн. -- Ведь  черный
внизу сказал -- седьмой!
     --  Дорогая,  умоляю  тебя!  Не  говори  под  руку, когда я  ищу  место
поставить  машину! Помолчи хоть секунду!  Пора тебе знать,  что седьмой этаж
это открытая  крыша,  а на улице дождь! -- с этими словами Адам  свернул  на
пятый  этаж,  и  мы  медленно  двинулись по  бетонному  склепу, уставленному
автомобилями,   в   поисках    места.   Помещение   напоминало   центральный
антирелигиозный  музей в  Ленинграде,  то  есть  подвал  Казанского  собора.
Одинокие вахтеры мерзли  у телефонов, провожая нас затаенно-вежливо-злобными
взглядами старых музейных служительниц.
     -- Если вы диалектики, -- сказал Адам, --  то должны понимать, что став
на путь рацио, внедряя  рацио б производство и жизнь, пропитывая себя рацио,
вы  обнаружите  вдруг и у себя в культуре сильную струю  иррацио  --  борьба
противоположностей  -- так это называется, да, дорогая? Ни одного свободного
стойла! Посмотрим шестой!
     -- Это повторяется  каждый  раз! -- сказала  Пэн. --  Если черный внизу
сказал "седьмой", значит, место есть только там, но Ад никогда ему не верит!
И мы плутаем  здесь, как туристы  на Арлингтонском  кладбище! Это и есть наш
протест против рацио, это наша ирро, понимаешь теперь?
     -- Ничего подобного! -- не согласился Адам, заруливая в очередной виток
бетонного змеевика.  -- Мы много раз обнаруживали здесь  местечко!  -- и  он
начал   медленно-похоронный   объезд   шестого    этажа,   битком   забитого
автомобилями.
     -- Ну, вот видишь, какая у него иррациональность!-- воскликнула Пэн. --
Разве он ее симулирует? Она у него -- детская! И потому я так люблю  его!  И
потому не боюсь за его будущее: ни мир, ни общество никогда не будет сводить
с ним счеты -- я очень-очень в это верю!
     Адам хохотал -- он выруливал на крышу, в  дневной  свет, под ноябрьские
небеса. А  мне почему-то почудились  в  голосе  Пэн черненькие,  как  нотные
значки, тени. И даже показалось, что Пэн совсем не так уж  железно уверена в
защищенности  своего  мужа  от  мира и  общества. Но,  может  быть,  мне так
показалось только от мрака бетонного гаража.
     -- Вот наше место! -- воскликнула Пэн и захлопала в ладоши. -- Я умираю
от голода! Мы сейчас будем очень  вкусно есть в итальянском ресторанчике! --
она  выглядела при  дневном свете  как  счастливая  девочка,  но это не была
инфантильность кокетки, это была открытая радость от близкого вкусного обеда
молоденькой и счастливой женщины.
     -- Какая  жалость,  что  нынче  они  не  носят  подвязок!--сказал Адам,
обнимая правой рукой жену. Левой он крутил баранку, загоняя машину в стойло.
-- Я носил бы подвязку Пэн как браслет, я бы никогда ее не снимал...
     Из итальянского  ресторанчика, где  мы вкусили спагетти,  а позвонил на
судно. Оказалось, что  груз  выкинули  раньше  срока,  и  меня уже ждали,  и
окончание прогулки с Адамом  и  Пэн  получилось  скомканным.  Был час пик --
конец рабочего дня. Пробки на каждом перекрестке,  но самая длинная -- хуже,
нежели  в  бутылке шампанского,  --  на  подъезде к  Бруклинскому  мосту. Мы
потеряли   час,  чтобы  пропихнуться  сквозь  запутанные   вензеля  дорожной
развязки.   И   мне  стало  не  до  разговоров  о  литературе.  Нет   ничего
отвратительнее, нежели задерживать судно своей персоной.
     Автомобили терлись друг о друга  скользкими боками и  дышали  с хрипом,
как  собаки,  когда  они волокут хозяина  по кочкам,  пытаясь  выскочить  из
ошейника. Только  на  самом  мосту стало  свободнее,  и  Адам  припустил  со
свистом.  В Бруклине я взял  на себя функции проводника,  ибо Адам уже забыл
дорогу  к причалу No  7.  Мы свернули направо и  темными ущельями неряшливых
улиц выбрались к набережной Ист  Ривера.  Там показались причалы и склады, а
от ударов  встречного ветра машина  стала вздрагивать и как-то  подвзлетать,
потом ударил по тонкому металлу машины зверский ливень.
     -- Пэн, почему ты молчишь и ничего не рассказываешь нам? -- в последний
раз поинтересовался Адам. И Пэн сказала, что она  уже знать не знает, где мы
едем и что такое вокруг нас творится.
     Адам  с великолепной  наглостью  промчался  мимо  охранников  в  ворота
причала  No  7,  и  я увидел  над  крышей склада трубу  родного  теплохода с
подсвеченной  прожектором эмблемой  серпа  и молота. На причале возле  судна
было уже по-отходному пусто. Ливень кружился вокруг палубных огней. Огромный
черный борт вздымался  над причалом, и  трап на нем  казался слабеньким, как
ручка ребенка.
     --  Я не  могу  пригласить вас к себе, -- сказал  я.--  Вы уж простите,
ребята. Сейчас у меня будет много дел. Приезжайте в Ленинград. Я буду  очень
ждать.
     Ливень   расстреливал  автомобиль   крупнокалиберными   очередями.   Мы
помолчали, вспоминая, чтобы  такое главное не забыть сказать друг  другу  на
прощанье. И Адам вспомнил свое главное первым.
     --  Я тебя уверяю,  -- сказал он,  -- благодать  вот-вот  уже сойдет на
Землю. А может, мы с  Пэн иногда так  думаем, она уже сошла и бродит  совсем
близко от всех нас. Да, Пэн?
     __ Да, дорогой, она ждет нас в Найроби, -- сказала Пэн.
     -- Давайте-ка сюда мою шубу! -- вспомнил я свое главное.
     -- Тебе придется  взять еще вот это, -- сказала Пэн, выщелкивая из ушей
сережки. -- Подари их от меня той женщине, которая никогда не поет.
     --  Спасибо, ребята, но если  эта штука дорогая, то она  не  впишется в
таможенную декларацию.
     -- Тогда отдай  сережки дельфинам, -- сказала  Пэн. -- Нагнись,  я тебя
поцелую.
     Я нагнулся, и она меня поцеловала.
     --   Сейчас  покачнулось  здание   Организации  Объединенных   Наций!--
пробормотал Адам.
     Я  открыл  дверцу  в  ливень и  ветер. Бумага  на  пакете с шубой сразу
затрещала под натиском стихии.
     Сложное дело подниматься по корабельному трапу  в  сильный ветер, когда
руки заняты.  И не  очень-то эстетично это выглядит  со стороны. Но никто не
смотрел мне вслед со стороны: Ад задним ходом  отпрыгнул от трапа и исчез за
углом пакгауза.
     И мне  показалось, что им уже  здорово  начал  мешать третий лишний, им
хотелось остаться одним, им не терпелось домой, чтобы любить друг друга.
     Пожалуй, я давно уже никому так  не завидовал, как Адаму и Пэн  в  этот
момент.
     В  Балтиморе  я купил "Четверг  верхом  на  мотоцикле". Это странная  и
грустная книга. Промышленный шпион обречен на разоблачение. Он знает об этом
и  знает, что  на допросах его  ждет мучительство.  И  вшивает себе ампулу с
ядом.  Она сработает,  если  на  клапан  подействуют  определенные  звуковые
частоты и мелодия  -- "Реквием" Моцарта.  И вот  когда  герой  засыпался, то
говорит  мучителям, что  откроет  все  секреты,  если  ему  дадут  послушать
"Реквием". И ему дают...


     Последний раз в Антверпене
     Рассказ
     Три  маленькие  яхточки дрейфовали  в  тумане,  связанные  тросом.  Они
связались, чтобы не потеряться в мокрой мгле и не разрушить компанию.  Радар
почему-то не взял  их. И  мы  чудом успели  отвернуть, когда прямо  по  носу
возникли три  белокурых  привидения  с  обвисшими  парусами,  три  бездумные
маленькие бестии, или три наивные бестии, или три парочки самоубийц.
     Мы  промчались  в  полусотне  метров,  а  нам  махала какая-то  набитая
романтикой  или глупостью женщина,  она  смеялась  и  махала  ручкой  в алой
варежке. Надо же  -- кататься на  яхте  в Северном море  в  декабре! Что тут
оставалось сделать? Только показать женщине кулак, а потом проводить глазами
исчезающие за кормой три маленьких привидения, и пожать плечами, и отшагнуть
обратно  в тепло рубки,  и накатить дверь, прижать ее  клином, чтобы  она не
откатывалась на кренах  и  вибрации, и опять  вернуться  к радару, испытывая
острейшее  желание  еще сбавить  ход,  но  мы  и  так  сильно  опаздывали  в
Антверпен, и сбавлять  ход никак  невозможно было,  ибо нигде  время с такой
скоростью и очевидностью не превращается  в доллары, как на море. И с годами
мысль об этих долларах входит в плоть и кровь.
     Милях в тридцати  от  Флиссингена туман поредел --  его  здесь разгонял
сильный ветер  с  берега. И по  левому борту обнаружились два столба  белого
дыма с огненными проблесками -- голландское специализированное судно сжигало
сухопутный мусор. Оно  маленькое, но  дым  валит  из  него, как из Везувия и
Ключевской сопки  вместе взятых. И  стараешься пройти  с наветра,  чтобы  не
нюхнуть вони -- она проникает в рубку даже при опущенных окнах.
     Слово "Флиссинген"  когда-то действовало околдовывающе. И казалось, что
под этим словом  на  острове Валхерен живут гриновские герои. Тем более  что
юго-западное побережье  острова  Валхерен, начиная  от мыса Зюйдерхофд  и до
самого Флиссингена, покрыто  дюнами, а дюныы щемят  душу чем-то  грустным  и
вечным. Нигде мне  так хорошо не мечталось,  как одному среди прибрежных дюн
под шелест их песка и ровный шум наката.
     Со  стороны  моря  вдоль  города  Флиссинген  все  еще  виднеются  валы
старинных  укреплений.  Они  тоже вызывали особое настроение.  И  еще  здесь
околдовали меня  когда-то сами городские дома, которые стоят  прямо  у моря,
отделенные от прибоя только полосой набережной и косыми молами, внешние края
которых обозначены черными шаровыми знаками.
     Шельда  была полна тумана,  смешанного с тяжелым  дыханием заводов.  Не
видно было даже корабельного носа. Только четыре ряда контейнеров на палубе.
Передние торцы контейнеров упираются в  сизо-черную стену тумана. Где-то над
ними слабое сияние от топового огня.
     А в зените  туман просвечивает, и там видны звезды, которые  напоминают
огни самолетов, -- кажется, не туман летит, а сами звезды набирают высоту.
     На металле палуб густая влага. Дым сигарет не хочет вылезать из рубки в
холодный туман и плывет вместе с судном.
     Тихо.
     И слышно, как слабая попутная волна касается где-то береговых отмелей и
плюхает. Слышны и тихие вскрики птиц из сизо-черной тьмы.
     Очень промозгло, и все в рубке начинают чихать.
     -- Надеюсь, после Тернезена тумана не будет, -- бормочет речной лоцман,
когда мы с ним очередной раз сталкиваемся лбами над экраном радиолокатора. Я
тоже надеюсь. Но туман держится почти до самого Антверпена.  И только в  три
десять  ночи огни створов  и  буев  вокруг  начинают  сверкать  во  всю свою
алмазную мощь.
     Шлюз Боуденин.
     На черной воде у ограждения шлюза спят среди
     оранжевых отражений от  оранжевых огней чайки.  На сваях  бродят чайки,
страдающие бессонницей, и вскрикивают, как ночные сторожихи.
     Отсыревший голос боцманюги с  бака:  "Нос проходит  ограждение  шлюза!"
Равнодушная туша теплохода -- сто семьдесят шесть  метров стали --  бесшумно
плывет в тупик. Красный  треугольник из предупредительных огней на ботопорте
прямо по носу.  Здание  диспетчерской рядом  с  бортом  на  шлюзе. В  уютной
комнатке  кто-то  читает  журнал. Виден  даже женский силуэт  на  журнальной
обложке.
     -- Приехали, -- говорит старпом. Он язвенник и не любит долго стоять на
ногах.
     -- Плюнь  через левое плечо, -- говорю я. -- Приедем, когда ошвартуемся
к семнадцатому причалу Альберт-дока.
     Доковый лоцман -- бельгиец с французским уклоном, немного за пятьдесят,
бородка, баки, трубка, запах голландского табака.
     Пока подходят буксирчики  и  подают буксирные троса,  я  узнаю,  что  в
Лондоне  перебои  с  сахаром  и  пипифаксом  -- лоцман только  что швартовал
британское судно.
     -- Ужасные краски заката империи, капитан! -- злорадствует он.  -- Ведь
всем  известно, что  у  англичан очень  много  мозга,  а мозг, черт  подери,
требует  фруктозу  и  сахарозу  --  представляете,  капитан,  какая   паника
подня